Крест
Радуйтесь, ибо Господь грядет судить
Вселенская Проповедь Вечного Евангелия. Сайт отца Олега Моленко - omolenko.com
  tolkovanie.com  
Rus
  omolenko.com  
Eng
  propovedi.com  
  Кредо Переписка Календарь Устав Аудио
  Имя Божие 3000 вопросов Богослужения Школа Видео
  Библиотека Проповеди Тайна ап.Иоанна Поэзия Фото
  Публицистика Дискуссии Эра Духа Святого История Фотокниги
  Апостасия РПЦ МП Свидетельства Иконы Стихи о.Олега Стримы
  Жития святых Книги о.Олега Исповедь Библия Избранное
  Молитвы Слово батюшки Новомученики Пожертвования Контакты
Главная страница сайта Печать страницы Ответ на вопрос Пожертвования YouTube канал отца Олега Вниз страницы Вверх страницы К предыдущей странице   К вышестоящей странице   К следующей странице Перевод
YouTube канал отца Олега   Facebook страничка   YouTube канал проповедей отца Олега  


ВКонтакт Facebook Twitter Blogger Livejournal Mail.Ru Liveinternet

Афонский патерик

Жизнеописания святых на Святой Афонской Горе просиявших


к оглавлению
к оглавлению
к оглавлению

к предыдущей страницек предыдущей странице
  ...     61     62     63     64     65     66     67     68     69     70     ...  
к следующей страницек следующей странице




5 ИЮЛЯ

Житие преподобного и богоносного отца нашего Афанасия

Этого небесного человека, земного ангела, безсмертных похвал достойного мужа, в смертную жизнь ввел великий город Трапезунд, в науках возрастил Константинополь, а явили в нем жертву Богу Кимин и Афон. Родители его славились благородством и богатством и всем известны были своей знатностью и благочестием. Отец его происходил из великой Антиохии, а мать – из Колхиды; в Трапезунде же они имели только жительство. Отец его умер еще до рождения святого, а мать, родив его и освятив крещением, едва успела вскормить его своим молоком, как перешла вслед за мужем из временной жизни в вечную. Этому еще в пеленах осиротевшему младенцу дано было при святой купели имя Авраамий. Впрочем, лишившись земных своих родителей, он не остался без попечения и промысла о себе Небесного Отца сирот. Господь вседетельным Своим манием возбудил к милосердию сердце одной монахини – благородной и богатой девы, знакомой и подруги Авраамиевой матери: она взяла к себе и стала заботиться о нем, как о своем дитяти. Авраамий с самого своего малолетства показывал уже, каков он будет со временем. Скромность во всем его поведении, благочиние, понятливость, далеко не по годам разумность, великое воздержание были отличительными чертами детского его возраста. Когда он играл с другими детьми, ти своими играми пророчествовали ему будущее: собираясь в пещеру, они избирали его не царем или воеводою, а игуменом и подчинялись ему, что впоследствии и исполнилось, – и многие из тех детей с возрастом сами сделались иноками. Видя, что монахиня, его воспитательница, постоянно упражняется в молитвах и пребывает в частых постах, Авраамий удивлялся ей и спрашивал ее о причине такого ее поведения. Она, заметив в нем удобоприемлемость для благих назиданий, усердно и всячески старалась на этой благой и плодоносной почве сеять возможно более семян благочестия. И не напрасно было святое ее старание. Авраамий с душевной радостью внимал наставлениям своей воспитательницы и с того времени, оставляя детские игры, стал вкоренять в сердце своем страх Божий, который есть начало премудрости, а со страхом и любовь к Богу, и, по степени развития детских своих сил, укрепляемый благодатью Святого Духа, начал упражняться в подвигах добродетели. Воспитательница Авраамия, питая сердце его благочестивыми назиданиями, не пренебрегала и образованием его ума. Отрок отдан был ею в научение книжное. Обладая счастливыми от природы умственными способностями, он понимал урок столь легко, что был дивом и для учителя, и для своих товарищей.

Но, когда минуло Авраамию семь лет его возраста, он снова осиротел: духовная мать его, монахиня, из сей юдоли нашей привременной переселилась в Небесную отчизну. После сего он возымел сильное желание отправиться в Византию, чтобы посвятить себя там высшим наукам. Господь, пекущийся о сиротах и видящий направление наших желаний, призрел на чистоту сердечного его стремления и потому премудро устроил дело по желанию его сердца. По устроению Божию с Авраамием познакомился один евнух тогдашнего царя Греции Романа Старшего, бывший в то время в Трапезунде таможенным чиновником. Видя целомудрие и ум отрока, он полюбил его, взял с собою в столицу и отдал там в научение одному славному наставнику, по имени Афанасий. Учась у Афанасия, юный Авраамий, при счастливых умственных способностях, быстро шел вперед в своем образовании и в короткое время обладал уже многими сведениями по всем частям преподаваемых ему наук. Но при своем старании об образовании ума Авраамий не оставлял в небрежении и образования нравственного. Сколько питал он свой ум уроками философии, столько же умерщвлял плоть свою строгой жизнью и воздержанием, – и вскоре сделался почти тем же, что был и Афанасий.

В то время в Византии был один военачальник, по имени Зефиназер. Он женил своего сына на одной сроднице Авраамия, которая посоветовала своему мужу взять юношу в дом свой. Сын вельможи тотчас согласился на предложение юной своей супруги. Но Авраамий не вдруг решился исполнить волю своей сродницы. Только после многократно повторенной просьбы юных супругов явился он в их дом, да и явившись, не хотел пользоваться одним с ними столом, ибо желал скрыть воздержную свою жизнь, которой научился почти с пеленок. Поэтому в услужение ему дали двух человек, которые от господ и доставляли все для него нужное. Но блаженный Авраамий, не желая баловать свой вкус роскошными вельможными блюдами, уговаривал прислужников, чтоб они те снеди продавали и покупали для него только ячменный хлеб; да и ячменный хлеб вкушал он чрез два дня, с сырыми зелиями, питием же его была одна вода; редко когда к малому утешению своей природы вкушал он некоторые из плодов. Чтобы умерщвлять таким образом плоть свою, он никогда не насыщал чрева и считал истинным питанием воздержание, находя невыразимое наслаждение в частых и долгих постах. Не более этого был он снисходителен к себе и в отношении сна, считая истинною для себя жизнью бодрствование. Для борьбы со сном он наполнял таз водой, полагал в нее снегу (если он был) и, когда одолевала его дремота, мыл свое лицо этой холодной водою. Малый же сон, допускаемый по необходимому требованию природы, принимал он, успокоиваясь не на одре, а сидя на стуле. Будучи таким немилосердным врагом своей плоти, Авраамий к нищим своим братиям был, напротив, необыкновенно милостив и сострадателен, так что все, получаемое от сродников и друзей, передавал в руки убогих и бедных; если же не имел ничего, что мог бы дать им, то снимал с себя нижнее платье и отдавал оное в милостыню, а сам оставался в одном верхнем одеянии, лишь бы только прикрыть свое тело. Слуги, видя это, докладывали своей госпоже, и она присылала ему новую одежду, но и с этой поступал он так же, считая наготу своего тела царским одеянием, а холод – приятной теплотой. Так, державно подчиняя плоть и душу свою урокам мудрости и светло просвещаясь ими, он еще прежде облечения в иноческий образ оказывался уже истинным иноком и прежде пастырского совершенства – совершенным пастырем. За такую дивную свою жизнь, за сладость и утешение в беседах, за богатство мудрости он пользовался любовью и уважением всех. Поэтому самые товарищи Авраамиевы, питая неподдельное к нему расположение, желали видеть и иметь его своим наставником и просили о том царя. Царь, узнав и сам высокую жизнь Авраамия и глубокую его мудрость, с удовольствием согласился исполнить их просьбу и сделал его, по должности наставнической, равным учителю его, Афанасию. Но недолго сидел Авраамий на кафедре наставнической. Так как учение его стало славиться больше, чем учение Афанасия, его наставника, отчего к нему собиралось больше учеников, чем к последнему, то Афанасий по слабости человеческой стал завидовать бывшему своему ученику Авраамию и даже ненавидеть его. Узнав об этом и не желая служить камнем преткновения своему наставнику, Авраамий оставил должность учителя и проводил в доме воеводы жизнь частную, упражняясь в обычных подвигах добродетели. Скоро воевода по повелению царя должен был в видах некоторых государственных нужд отправиться на острова Эгейского моря. Питая великое расположение к Авраамию, он взял и его с собою. Когда они, посетив Авиду, были на острове Лемносе, Авраамий увидел оттуда Афонскую Гору – возлюбил ее и положил в своей мысли намерение вселиться в ней. По совершении царского поручения возвратились они в столицу.

Наставничество в своей столице устраивал Авраамию царь земной, самодержец, а Бог Вседержитель иное промышлял об ученике Своем.

В те дни, по устроению Божию, прибыл в Византию святейший Михаил Малеин, славный игумен монастыря Киминского, что в Малой Азии. Слыша о добродетелях его (ибо он был славен и всем известен), Авраамий явился к нему и, рассказав ему подробно всю свою жизнь, открылся и в том, что имеет давнее, сильное и постоянное желание сделаться иноком. Божественный старец тотчас провидел, что он предызбран быть сосудом Святого Духа. Во время духовной их беседы, умыслом Божиим, пришел посетить святого старца племянник его, славный Никифор, который был тогда военачальником всего Востока, а потом сделался самодержцем Греции. Никифор имел взгляд весьма проницательный: посмотрев на Авраамия и его сложение, нрав и поведение, он распознал в нем человека дивного. Когда Авраамий вышел от старца, Никифор спросил своего дядю, кто это такой и зачем он; преподобный рассказал ему все, и с того времени этот военачальник помнил его до гроба. Лишь только преподобный Малеин возвратился в Кимин, тотчас явился к нему и Авраамий, сгоравший желанием скорее сделаться иноком. Припав к ногам преподобного, он усердно и смиренно просил у него святой иноческой одежды. Старец, зная его прошедшее и провидя будущее, не медлил исполнить его просьбу и тотчас же, без обыкновенного искуса, удостоил его ангельского образа, переименовав из Авраамия Афанасием; даже облек его во власяницу, чего у них там в обыкновении не было, и таким образом вооружил его как бы бронею против всех врагов нашего спасения. Сделавшись Афанасием, Авраамий, по ревности своей к подвижнической жизни, хотел вкушать пищу только раз в седмицу, но старец, чтобы отсечь волю его, велел ему принимать пищу однажды в три дня и спать на рогоже, а не на стуле, как спал он прежде. Зная истинную цену послушания, Афанасий безпрекословно исполнял все ему повелеваемое – не только игуменом, но и другими начальственными в обители лицами. В остающееся же от монастырских послушаний время он по воле старца занимался каллиграфией. Видя его смирение, вся киминская братия называла его сыном послушания, любила его и дивилась ему.

В четыре года этот новый достохвальный подвижник частыми своими постами, бдениями, коленопреклонениями, всенощными стояниями и другими дневными и ночными трудами и потом восшел на верх подвижнической жизни. Посему святой старец, сознавая его приготовленным и способным для Божественных созерцаний, позволил ему вступить на поприще безмолвия и для того назначил ему одно уединенное место, в миле от лавры. В этом безмолвии старец заповедал ему вкушать хлеба, и то сухого, не в три, а в два дня, и немного воды, а во время Четыредесятницы принимать пищу чрез пять дней, спать – на седалище, как прежде, а во все воскресные дни и господские праздники бдеть в молитвах и славословиях от вечера до третьего часа дня. Блаженный сын послушания свято исполнял волю духовного своего отца.

Упомянутый воевода Востока, Никифор, однажды явился в Кимин посетить своего дядю, что делал он часто. Беседуя с ним, вельможа спросил его о юноше Авраамии, которого видел он у него в Царьграде. Преподобный сказал ему, что этот юноша из Авраамия переименован уже Афанасием, и рассказал подробно о дивных его подвигах. В это время случился там и брат Никифора, Лев Патрикий, доместик Запада. Вельможи захотели непременно видеть Афанасия. Удовлетворяя желанию своих племянников, преподобный согласился показать им редкое свое сокровище – чудного Афанасия, и они все трое отправились к нему в безмолвие. Слушая мудрые и приятные беседы его, вельможи столько утешались, столько радовались в душе своей и такой привязались к нему любовью, что едва расстались с ним. Эта любовь и впоследствии была источником искреннего их расположения, почтения и даже благоговения. По возвращении в обитель Никифор и Лев, вполне растроганные свиданием с Афанасием и пораженные мудростью духовных его бесед, говорили своему дяде: «Ты обогатился поистине великим сокровищем; очень благодарим тебя, что показал нам его». А старец, видя такое расположение своих племянников к Афанасию, призвал его и, вверив ему души и тела их, заповедал им впредь обращаться к нему, как к духовному своему отцу, и во всем повиноваться ему. Племянники от всей души благодарили своего дядю за такое устроение духовного их отношения и за попечение о них. После сего вельможи снова имели беседу с Афанасием и не уставали поражаться его мудрости. Да и сам старец удивлялся благодати, исходившей из уст духовного своего сына. Между тем, Никифор объявил Афанасию наедине богоугодное свое намерение непременно сделаться иноком. «Имей надежду на Бога, – сказал ему на то Афанасий, – и Он устроит, что тебе полезно». После этого Никифор и Лев с молитвою, с миром и великою для своих душ пользой удалились из Кимина. С того времени питали они к Афанасию большее благоговение и почтение, чем к своему дяде. После сего не только они, но и все другие из синклита и знатных вельмож, приходившие к преподобному Михаилу для молитвы и благословения, посылаемы были им для этой цели к Афанасию. Но, любя смиренномудрие и ненавидя славу человеческую, Афанасий решился удалиться из Кимина – особенно когда услышал, что святой старец Михаил хочет сделать его вместо себя игуменом. Раз, говоря об Афанасии с одним своим знакомым, преподобный, действительно, сказал: «Вот мой преемник!» Но святой Михаил имел здесь ввиду не преемничество в игуменстве своем: зная от Духа Святаго, что Афанасий много успеет в добродетели, взойдет на высоту созерцаний и будет жилищем благодати Божией, он пророчествовал, что духовный его сын сподобится подобных ему дарований, будет и пастырем многих словесных овец, только в другом месте, и люди будут благоговеть к нему.

С течением времени божественный Михаил больше и больше старел и дряхлел, а потому часто и болел. Начальнейшие в обители иноки, надеясь, что по смерти его будет начальствовать в ней Афанасий, часто посещали его в келье и, восхваляя его, оказывали ему разные ласки и услуги, чего прежде не делали. Удивляясь такому их поведению, Афанасий сначала не постигал причины изменившегося их обращения, но вскоре узнал от одного монаха, что преподобный Михаил наименовал его себе преемником. Получив такое известие, Афанасий, хотя и жалел о разлуке с возлюбленным отцом, но, избегая начальствования и соединенных с ним забот, а более всего – считая себя недостойным этого сана, оставил Кимин и не взял с собою ничего, кроме двух книг, им же самим написанных, а также четвероевангелия с деяниями святых апостолов и священного кукуля преподобного отца своего, который он всегда хранил, как священное некое сокровище. Оставив Кимин, он удалился на Афон, который, как мы сказали выше, видел и полюбил уже давно.

Желая лучше ознакомиться с пустынной жизнью здешних подвижников, он посетил многих отшельников и, при посещении их, видя чрезвычайно строгое их житие, дивился им и вместе веселился духовно, что нашел такое место, какого желал с давнего времени. Чудные афонские отцы проводили жизнь без всяких развлечений: не возделывали земли, не торговали, не имели никакого телесного попечения, не держали рабочего скота, не строили для себя даже и келий, а только сплетали из трав малые каливы и жили в них со многим злостраданием: во время лета от солнечного жара, а во время зимы – от холода. Пищею для них были только каштаны и другие подобные плоды. А кто доставлял им пшеницу или огородные овощи, тому платили они за то дикими плодами. Но это случалось весьма редко, потому что Афон был пристанищем безбожнейших критских варваров, которые являлись сюда часто и либо немилосердно убивали, либо отводили в плен святых подвижников[179]. Посещая пустынных безмолвных подвижников, Афанасий узнал, что преподобный Михаил Малеин отошел ко Господу, и пролил о нем слезы скорби и сожаления, как сын об отце.

Обозревая таким образом Афон, преподобный Афанасий достиг обители Зиг[180]. Здесь, вне обители, нашел он одного простого, но опытного в духовной жизни старца-безмолвника и остался у него в послушании, назвав ему себя Варнавою и сказавшись потерпевшим кораблекрушение корабельщиком – совершенным невеждою. Так поступил он с тою целью, чтобы оставаться никому не известным и чтобы не могли отыскать его вельможи – Никифор и Лев, почитавшие его духовным своим отцом и питавшие к нему глубокое благоговение. Старец Афанасиев по преклонности лет и дряхлости не мог много трудиться: поэтому он, будучи молод и смиренномудр, старался восполнять недостаток трудов своего старца и исполнял всякое дело – высокое и низкое. Спустя немного времени стал он просить своего старца, чтоб тот поучил его грамоте. Старец, искренно желая научить его книжной премудрости, написал ему азбуку и приступил к объяснению букв, но славный византийский учитель, когда преподаваема была ему азбука, к крайнему искушению терпения мнимого своего наставника, показывал вид, что он не только не знает грамоты, но даже и не может научиться ей. Поэтому простец нередко бранил мудрейшего и даже выгонял от себя. Мудрый Афанасий все это терпел и даже радовался порицаниям своего отца.

Благочестивый Никифор, услышав об удалении Афанасия из Кимина, чрезвычайно опечалилися и решился употребить все возможные со своей стороны средства к отысканию его. Он не знал мысли Афанасия об Афоне и желании его удалиться туда; однако ж, вероятно по предположению, написал солунскому судье убедительное письмо, прося его, чтоб он принял на себя труд отправиться на Афон для отыскания там сердечного его друга, монаха Афанасия, ставя обретение его верхом своих желаний, и за то обещал судье искреннее свое расположение и всегдашнее внимание. В письме своем Никифор очертил судье внешние Афанасиевы приметы, нравственным же отличием выставил высокую ученость Афанасия и глубокую его мудрость. Получив письмо Никифора, судья тотчас отправился на Афон, но поиски его были тщетны, и он возвратился без всякого успеха, потому что об ученом и мудром Афанасии ни прот горы, ни другой кто никогда и не слыхал. Впрочем, расставаясь с судьей и желая утешить его, прот сказал ему, что на предстоящем празднике Рождества Христова он будет высматривать искомого им монаха и, может быть, встретит его. По обычаю того времени все святогорцы собирались в Карейскую лавру трижды в год (в Рождество Христово, Пасху и Успение Пресвятой Богородицы), составляли там совокупный праздник, утешали себя приобщением пречистых, животворящих Христовых Таин, подкрепляли постнические свои силы общей трапезой и потом расходились по своим обителям. Итак, когда все святогорцы собрались в протат, прот в некоем иноке Варнаве действительно признал внешние приметы друга воеводы Никифора, но Варнава был простец, а друг Никифора – муж ученый. Для лучшего дознания истины, прот решился устроить Варнаве испытание. Он приказал канонарху, чтоб Варнаве, после 3?й песни, назначено было чтение для братии[181]. Варнава извинился, что не знает грамоты, и то же утверждал старец его, говоря, что он едва выучил начало первого псалма, и просил прота, чтоб он назначил другого чтеца. Но прот велел Варнаве читать, как он может. Преподобный начал читать, складывая по слогам, как дитя. Тогда прот стал угрожать ему епитимьей, если он не будет читать, как действительно может. Тут Афанасий, связуемый страхом запрещения, не мог более скрываться, повиновался поставленной от Бога власти, разрешил благоглаголивый свой язык и стал читать с такой мудростью, так сладко и витиевато, что весь лик старцев, смотря на него и слушая его, изумлялся, а мнимый преподаватель, старец его, сначала удивился слышимому от мнимого ученика своего и ужаснулся – потом заплакал от умиления, стыдился своего учительства и с тем вместе славил и благодарил Господа Бога, сподобившего его быть учителем такого мудрейшего мужа. Когда Афанасий окончил чтение и, по обычаю, положил на оба клироса поклоны, – встали все отцы и сами поклонились ему. А один из почетнейших отцов святогорских – Павел Ксиропотамский[182] – ко всему собору отцов стал в духе пророческом говорить об Афанасии так: «Братие! Этот брат, пришедший в Гору сию после нас, по добродетели – впереди нас, и в самом Царствии Небесном будет выше нас славою, ибо станет начальником этой Горы, многих направит ко спасению, и все будут повиноваться ему». Тогда для прота ясно открылось, кто был простец Варнава, и он, отведя Афанасия в сторону, объявил ему, что его ищут византийские вельможи Никифор и Лев. Преподобный смиренно и убедительно просил, чтобы прот никому не объявлял о нем. Не желая и сам лишиться такого для горы сокровища, прот обещал ему хранить его тайну и назначил ему для жития одну отшельническую келью, расстоянием от Кареи в три мили. Безмолствуя там, Афанасий получал себе пищу от рукоделия или занятия каллиграфией. А писал он так скоро, что в шесть дней кончал всю псалтирь, и так искусно и красиво, что не было другого подобного ему. Деньги же, получаемые им от этого труда, он раздавал в милостыню, удерживая самое малое количество только на то, чтобы как-нибудь содержаться со своим товарищем, который содействовал ему в трудах его жизни.

В то время брат Никифора, магистр Лев, начальник над всем полками на Западе, победив скифов, на обратном пути прибыл на Афон – с одной стороны, для того, чтоб благодарить Пресвятую Богородицу, даровавшую ему славную над варварами победу[183], а с другой – и за тем, чтоб самому удостовериться, не живет ли здесь Афанасий. Так как, по Писанию, не может укрыться град, верху горы стоящий, то скоро явился миру и этот мудрый отшельник. Лев, по тщательном испытании узнав о нем, пришел в безмолвную его келью и, обретя своего отца и досточтимого наставника, от сильной радости плакал, обнимал его и лобызал. Отцы Афона, видя столь великое расположение могущественного вельможи к преподобному, предложили ему, чтоб он попросил воеводу о деньгах на устроение храма в Карее (то есть протата), большего, чем прежний, ибо старый был мал и не вмещал всей святогорской братии, когда у них бывали собрания, – чем братия очень стеснялись и затруднялись. Преподобный предложил об этом Льву; Лев с радостью дал им тогда же столько денег, сколько им было нужно, и на месте иноческих их собраний скоро стал красоваться храм превосходный.

Проведя несколько дней в мудрых и богодухновенных беседах с Афанасием, Лев удалился с Афона. Вслед за тем по всей Святой Горе разнеслась слава об Афанасии, и многие стали каждый день приходить к нему для душевной пользы. Но он, любя безмолвие и избегая поводов к тщеславию, удалился во внутренние части Горы, чтобы найти там место по своей мысли. Бог же, промышляя не о его только пользе, но и о пользе будущей его паствы, привел его на самый конец Афона – на мыс его. Там преподобный устроил себе небольшую каливу и в подвигах восходил от силы в силу. Место это, долженствовавшее послужить утверждением всему Афону, называлось Мела на (черные). Между тем, сын тьмы и доброненавистник, диавол, видя великие подвиги преподобного, не мог быть равнодушным и готовил войну на своего противоборца. Сначала он уязвлял святого стрелами нерадения и всячески старался возбудить в нем ненависть к избранному им месту, чтобы таким образом удалить его оттуда. Но это все было по строению и попущению Божию, чтобы святой опытом собственной брани научился распознавать вражескую хитрую брань с человеком и умел потом помогать в искушениях будущим своим чадам. Так как там не было никого, с кем бы мог он посоветоваться, что ему делать, то он утвердился в следующей мысли: «Буду терпеть год, и тогда уже что Господь устроит со мною, то и сделаю». Решив таким образом свою судьбу, святой остался там и весь тот год терпел безпрерывную брань. В последний день, когда он с утра намеревался идти на Карею, чтоб тамошним отцам исповедать обстоятельства своей жизни, внезапно, по прочтении им третьего часа, облистал его небесный свет и окружил его всего. Супостат-диавол, не терпя этого небесного сияния, удалился от Афанасия, с темными своими навождениями – и сердце преподобного исполнилось неизреченного веселия, которое источало обильные и сладкие слезы. С этого времени святой получил дар умиления и плакал без труда, когда только хотел, и столько полюбил то место Мела на , сколько прежде ненавидел его.

В то время славный и благочестивый Никифор, назначенный от царя верховным вождем всей римской армии, отправился с воинством на остров Крит, где гнездились тогда нечестивые агаряне и много безпокоили римлян. Узнав же от брата своего Льва, что Афанасий находится на Афоне, он послал туда царский корабль с письмом к преподобным отцам Святой Горы, и, прося святых молитв их ко Господу Богу о всесильной Его помощи к побеждению и посрамлению нечестивых, убеждал их послать к нему Афанасия с другими двумя добродетельными старцами. Святогорцы, прочитав письмо полководца, дивились, что он питает такую приязнь к преподобному. С охотой согласились они исполнить просьбу и моление воеводы, но на волю и желание их не вдруг согласился Афанасий, так что они в этом случае принуждены были прибегнуть к сильной против него мере запрещения. Тогда он уже и против воли повиновался им. Святогорцы дали ему и одного старца в сопутники – но Афанасий начал повиноваться ему, как ученик своему учителю. Отпустив от себя Афанасия, все насельники Святой Горы стали как о нем, так и о Никифоре возносить прилежную ко Господу Богу молитву – и храбрый Никифор славно победил критских агарян. Скоро и благополучно прибыл туда и искренний друг его Афанасий. С неизреченным весельем встретил его здесь счастливый воевода и много дивился тому, что он с великим смирением и радостью нес долг послушания простому старцу. Победоносный Никифор, прежде чем стал рассказывать другу своему о мужественных подвигах, совершенных им в настоящей славной войне, напомнил ему о прежних своих обещаниях быть иноком и говорил: «Страх, отче, который вы имели прежде во всей Горе от нечестивых агарян, ныне по святым молитвам вашим кончился. И я, уже неоднократно пообещав святыне твоей удалиться от мира, теперь к исполнению этого моего обещания не имею никакого препятствия. Только усердно прошу тебя, отче: прежде создай для нас безмолвное убежище, где бы мы могли уединяться с другими братиями, – потом устрой особо великую церковь для киновии, куда бы можно было нам ходить всякое воскресенье для приобщения Божественных Христовых Таин». Говоря это, Никифор тогда же давал преподобному и достаточное количество денег на нужды и расходы по предполагаемым постройкам. Но Афанасий, избегая забот и попечений житейских, не принял от своего друга ненавистного злата, а заповедал ему всегда хранить страх Божий и внимать своей жизни – так как он находится среди сетей мира, и только сказал: «Если есть воля Божия, исполнится и то, чего ты желаешь». Выслушав этот отказ Афанасия, Никифор впал в великую печаль, но не отлагал желания и надежды устроить на Афоне монастырь для себя и своего друга. Наконец, проведя несколько дней во взаимных и приятных беседах на завоеванном Крите, друзья разлучились: преподобный возвратился на Афон, а стратиг, победивший полчища агарянские, отправился в столицу. Воспламенившись сильным и непременным желанием построить монастырь, Никифор скоро послал к Афанасию одного духовного своего друга, именем Мефодия, сделавшегося потом в горе Киминской игуменом, – с письмом и шестью литрами золота и убедительно просил его начинать постройку монастыря. Преподобный, размышляя о горячем желании и добром намерении благочестивого воеводы, увидел, что есть воля Божия создаться монастырю, и потому, приняв посланное ему золото, в 6469 г. (961г.) в месяце марте, 4?го индиктиона, усердно приступил к построению – сперва, как желал Никифор, безмолвного убежища, где и создал храм[184] во имя всеславного Предтечи, а потом, ниже старой своей в Меланах каливы, начал строить превосходную церковь во имя и честь Пресвятой Богородицы для предполагаемой киновии, – чего также хотел Никифор. Видя сии дела преподобного, расседался от злобы немощный супостат-диавол и решился препятствовать ему в строении. Когда строители начали рыть землю под основание храма, безсильный доброненавистник демонскими своими действиями ослабил руки их так, что они не могли ими коснуться даже уст своих. Святой Афанасий, сотворив о них прилежную к Богу молитву, разрешил руки их и таким образом посрамил лукавого. Это было первое его чудо. После того он взял орудие для копания и к большой досаде демона начал сам копать землю, вслед за ним стали безпрепятственно работать и мастера. Видя, какое над ними совершено Афанасием чудо, они восчувствовали великое к чудотворцу благоговение и, припав к ногам его, усердно просили, чтоб он удостоил их иноческого ангельского образа. Афанасий исполнил святое их желание и благодарил Господа Бога за то, что Он еще прежде, чем построен монастырь, посылает ему уже обитателей. Тогда зиждущие стали строить для себя убежище не как наемники, а как хозяева. И потому дело шло скоро и росло успешно.

Но так как слава о великих добродетелях преподобного и слух о Божественном его деле пронеслись везде, то отовсюду собирались к нему многие, желавшие сожительствовать с таким святым человеком и по своим силам подражать высокой подвижнической его жизни. При содействии помощи Божией, по молитвам преподобного, тот Божественный, изящный и чудный крестовидной формы храм во имя Пресвятой Богородицы был кончен. Потом святой создал еще два малых храма, на правой и левой стороне великого, – один во имя чудотворца Николая, а другой – во имя святых Сорока мучеников. Тогда только преподобный принял великую схиму – от некоего добродетельного отшельника, по имени Исаия, ибо до того времени не был еще совершенным иноком, хотя своими добродетелями давно уже был высок и пред Богом, и пред людьми, и, как светлое солнце, сиял пред всем миром. После сего построил он кельи для братии, трапезу, вмещавшую в себе двадцать один стол – из белого мрамора, из которых за каждым могли сидеть по двенадцати человек, потом – больницу-странноприемницу, баню для больных и странных и другие необходимые принадлежности богоугодного своего заведения. Так как вблизи созидающейся лавры не было достаточного количества воды, то святой искал ее в различных местах Горы и наконец в одном высоком неудобопроходном месте, на расстоянии от обители в 70 стадий, нашел он несколько родников, источающих превосходную воду. Несмотря на неодолимые и неисчислимые трудности, он или разрыл, или сокрушил гигантские утесы, положил между ними водосточные трубы, собрал и соединил в них несколько водных ключей и привел в лавру столько воды, что там мог разделить ее на несколько водоемов, устроенных отдельно для всех служебных заведений, как-то: хлебни, поварни, и проч., и проч., – что всякий может видеть и поныне.

«Повествовать о прочих зданиях и заведениях преподобного, как то: о параклисах внутри и вне монастыря, о мельницах, огородах и виноградниках, о различных им насажденных деревьях, о приобретенных им метохах и других угодьях, которые он устроил для доставления братии выгод, также о живописи в храме и о всех чиноположениях и законоположениях в церкви и вне ее, я, – говорит жизнеописатель, – считаю излишним, так как это дело истории, а не повести о его жизни. Скажу только, – пишет он, – что во всех указанных выше трудах всегда принимал участие и сам преподобный. Он был так крепок и силен, что много раз один с одной стороны волок какой-нибудь груз, тогда как с другой волокли его три человека и едва успевали за ним следовать. К нему отовсюду собиралось множество народа: одни – принять от него благословение, другие – вопросить его о предметах сомнительных или неизвестных; и он всех принимал ласково и назидал спасительными беседами, так что никто не возвращался от него без душевной пользы. К церковным службам прилагал он все свое старание и заботился, чтоб они совершались богоприлично и со всей точностью. Посему во время служб никто у него не дерзал разглагольствовать или выходить из церкви без крайней нужды. Вне церкви постоянно держал он двух братьев, которые испытывали выходящих из нее, и кто из них не имел благословной причины к выходу, тому выходить не дозволяли. Кроме того, один брат ходил по церкви, когда происходило чтение, во время которого, по обычаю, сидят, и будил тех, которые спали, или останавливал разговаривающих; другому брату повелевалось замечать, когда кто приходит в церковь и доносить о том подробно и точно, а после он уже сам испытывал всех, и с тех, которые приходили к службе поздно – именно по причине безпечности и нерадения, – взыскивал строго. Кратко сказать: преподобный был управитель мудрейший и пастырь неусыпный, тщательно заботившийся, чтоб хищный волк не пожрал ни одной овцы из словесного его стада. За эту-то душеполезную его точность в управлении вверенной ему паствой, за премногое усердие в церкви, за богоугодную его собственную сокровенную жизнь и за великое его благоговение к Приснодеве и Преблагословенной Богородице, он много раз удостаивался видеть Ее, многомилостивую к роду человеческому, даже чувственными очами – как умными видел Ее всегда. Из многих таковых случаев расскажем об одном.

Тогда как святой Афанасий строил свою лавру, попущением Божиим случилось, что в один год сделался в ней такой неурожай и голод, что во множестве стекшиеся к нему братии, не вынося строгих подвигов и постигшего лавру искушения, один за другим разошлись, так что наконец остался только сам святой Афанасий, и притом – без куска хлеба. Как ни был силен в подвигах и тверд в духе терпения святой Афанасий, но голод превозмог его, стойкость духа его поколебалась, и он решился оставить лавру и идти куда-нибудь в другое место. Наутро святой Афанасий, с железным своим жезлом, в смутном расположении духа уныло шел по дороге к Карее и в пути провел уже два часа; наконец силы его истощились и он хотел было присесть, чтобы отдохнуть, как вдруг показалась некая жена, шедшая ему навстречу, под голубым воздушным покрывалом. Святой Афанасий пришел в смущение и, не веря собственным глазам, перекрестился.

– Откуда взяться здесь женщине, – спросил он сам себя, – когда вход женщинам сюда возбранен?

Удивляясь видению, приближался он к незнакомке.

– Куда ты, старец? – скромно спросила та святого Афанасия, поравнявшись с ним. Святой Афанасий, окинув спутницу взором, взглянул ей в глаза и в невольном чувстве почтительности потупился. Скромность одежды, тихий девственный взор ее, трогательный голос, – все показывало в ней женщину не случайную.

– Ты кто? Как зашла сюда? – сказал старец незнакомке, – и к чему тебе знать, куда я? Ты видишь – я здешний инок. Чего же более?

– Если ты инок , – отвечала встреченная, – то иначе, нежели обыкновенные люди, должен и отвечать, – быть простодушным, доверчивым и скромным. Я желаю знать, куда ты идешь; знаю твое горе и все, что с тобою делается, могу тебе помочь – но прежде хочу услышать, куда ты?

Удивленный словами таинственной собеседницы, святой Афанасий поведал ей горе свое.

– И этого-то не вынес ты? – возразила незнакомка, – ради насущного куска хлеба бросаешь обитель, которая должна быть славной в роды родов? В духе ли это иночества? Где же твоя вера? Воротись, – продолжала она, – я тебе помогу: все будет с избытком даровано, только не оставляй своего уединения, которое прославится и займет первое место между всеми возникшими здесь обителями.

– Кто же ты? – спросил Афанасий.

– Та, имени Которой ты посвящаешь твою обитель, Которой вверяешь судьбы ее и твоего собственного спасения. Я – Матерь Господа твоего, – отвечала дивная Жена. Святой Афанасий недоверчиво посмотрел на нее и потом начал говорить:

– Боюсь верить, потому что и враг преобразуется в ангела света. Чем Ты убедишь меня в справедливости слов Твоих? – прибавил старец.

– Видишь этот камень? – отвечала незнакомка, – ударь в него жезлом, и тогда поймешь, Кто говорит с тобою. Знай притом, что с этой поры Я навсегда остаюсь домостроительницей (экономиссой)[185] твоей лавры». Афанасий ударил в камень, и он разразился как бы молнией: из трещины его тотчас выбежал шумный ключ воды и запрыгал по скату холма, несясь вниз, до самого моря.

Пораженный таким чудом, святой Афанасий обернулся, чтоб броситься к ногам Божественной Незнакомки, но Ее уже не было; Она, как молния, скрылась от удивленных его взоров. С той поры ключ этот целительно струится даже доныне, в расстоянии двух часов ходу от лавры[186]. Таковой благодати, в утешение свое и назидание, сподоблялись не только Афанасий, но и некоторые из пасомых им. В числе таковых был некто Матфей. Раз во время утрени вдруг открылись очи души его, и он видит, что в церковь вошла некая Жена, облеченная небесной славою и честью, с двумя в белых, как свет, одеждах юношами, из которых один держал горящую свечу и освещал Ей путь, идя пред Нею как раб, а другой следовал за Нею, и оба относились к Ней с великим благоговением. Когда эти необыкновенные посетители стали осматривать всех присутствующих в церкви, чудная та Жена разделяла всей братии дары: тем, которые были на клиросах, она давала каждому по золотой монете, стоящим внутри храма – по 12 серебряных монет[187], а находившимся в притворе – по 6 сребреников всякому; некоторым же из братий дала даже по шести золотых монет. Сам же благоговейный Матфей получил лишь шесть серебряных монет, ибо и он стоял в притворе. Лишь только кончилось это видение, он тотчас пошел на клирос, возвестил о нем отцу своему и просил у него позволения поместиться в лике поющих. Преподобный признал это видение истинным, объяснив притом, что получившие по шесть милиарисиев благоговейнее прочих, и за то, по святым и богатым своим промыслам, которыми занимались во время службы, они получили и богатое вознаграждение. А что касается до того, что благоговейный и добродетельный Матфей получил дар наравне с нерадивыми, то это сделано с целью, чтобы он, получив вознаграждение высшее, не возгордился и не вознерадел, но, приняв меньший дар, пребывал в смиренномудрии и старался еще более возрастать в добродетелях.

Преподобный Афанасий, строгий и точный в своих правилах относительно церкви, таков же был и вне ее. В трапезе беседы были совершенно запрещены; во время стола никто не должен был уделять другому брату из своей части пищи или пития, а кто разбивал даже самый ничтожный сосуд, тот у всех публично просил прощения. После повечерия не дозволялось никаких бесед и запрещалось посещать келью другого. Празднословие было забыто, общежитие сохранялось строго, никто не дерзал даже произнести холодного слова мое или твое , ибо это отделяет нас от блаженной любви; тогда у всех было все общее, как повелевает Василий Великий. А кто какую бы то ни было вещь находил, тот полагал ее на открытом для всех месте, чтобы удобно нашел ее всякий, кому она дана для употребления; кратко – руководствуемые им иноки проводили некую жизнь блаженную и предивную.

Тогда как святой Афанасий столь богоугодно правил своей паствой, является к нему один человек с приятной, по его мнению, для святого вестью, что великоименитый друг его Никифор сделался царем. Афанасий вместо того, чтобы обрадоваться, крайне опечалился этим, ибо он потому только и устроил монастырь, что Никифор обещал ему принять иночество и потом пребывать с ним всегда неразлучно, разделяя труды уединения. Итак, преподобный обманулся в своих ожиданиях: все заботы его остались тщетными и цель, для которой отступил он от жития безмолвного, утрачена. Как скоро Никифор, причинивший Афанасию столько безпокойств, не соблюл своего обещания и венчался на царство, Афанасий решился оставить свой монастырь. Не объявляя никому своей мысли, он взял с собою трех иноков и удалился с ними из лавры, сказав, что отправляется к новому царю по нуждам монастыря. Достигнув острова Лемноса, старец послал одного из иноков к царю с письмом, в котором сильно, но пристойно, замечал ему, что он презрел обещания свои Богу и предпочел царство временное небесному, всегда пребывающему; в конце же этого письма выразился так: «Царь! Ты видишь, что не другим кем, а тобою вовлечен был я во многие тщетные и безполезные труды. Посему теперь я иду в какое-нибудь безмолвное место, чего постоянно желал и желаю; монастырь же предаю, во-первых, Богу, а потом – в твои руки. В лавре есть добродетельный, достойный уважения инок, по имени Евфимий, – он может быть игуменом». Монах с этим письмом представился царю. Царь, даже не прочитав его, обрадовался, когда узнал, что оно – от Афанасия. Сколь же велика была его скорбь по прочтении этого воодушевленного письма! – Горько тогда плакал он и жестоко порицал себя. Не менее царя плакал и письмоносец-монах, когда узнал у него о безвестном удалении отца своего. А другого инока, по имени Феодота, преподобный Афанасий отослал тогда в монастырь, как бы для посещения братии и осведомления о состоянии монастыря. Третьего же инока, Антония, святой удержал при себе и бежал с ним на Кипр. Там остановились они в одной обители, называемой Обителью священных, пока не услышат, что произойдет из всего этого. Между тем, царь послал во все места своей державы строгие повеления, чтоб непременно отыскан был Афанасий. Когда пришло такое повеление и на Кипр и весть об этом дошла до Афанасия, он удалился с Кипра. Оставив Кипр, хотел было он идти во Иерусалим, но услышав, что в Палестине все под страхом по причине нашествия безбожных агарян, отложил свое путешествие. Тогда святому стало тесно с той и другой стороны: в Палестине – агаряне, а в Греции – поиск. В такой своей скорби Афанасий обратился с усердной молитвой к Богу, да откроет Он, что ему теперь делать. Ночью преподобный сподобился увидеть Господа, Который повелевал ему возвратиться в созданную им обитель, обещая ему с избытком возрастить ее и многих спасти там чрез него. Афанасий безпрекословно повиновался воле Господней и тотчас же отправился со своим учеником в прежнее место, посуху. Несколько уже дней были они в дороге. От долготы и трудности пути у Антония опухла нога; к этой болезни присоединилась еще горячка, столь сильная, что он лежал неподвижно, как мертвый. Но преподобный, вознесши о нем ко Господу Богу молитву, исцелил его от всех этих недугов. Не желая, однако ж, вполне явить свою чудодейственность, святой Афанасий пред сим набрал разных трав и обвязал ими больные части тела у Антония. Поэтому и казалось, что больной исцелился не силою молитвы, а действием трав. Между тем, упомянутый выше Феодот, явившись в Лавру, нашел там всю братию в великом смущении и скорби о том, что они лишились своего отца, а Евфимий не принимал предстоятельства. Посему, пробыв в лавре несколько дней, он оставил ее и пошел отыскивать преподобного отца своего, которого к несказанной своей радости и нашел в Атталии. Услышав от Феодота о смущении в лавре, Афанасий тотчас же послал его обратно – утешить всю братию и сказать, что он возвращается к ним, а вслед за Феодотом не замедлил явиться в лавру и сам. Иноки, увидев своего отца и пастыря, возрадовались более, нежели сколько веселится слепой, когда увидит солнце: один лобызал руки его, другой – ноги, иной – самые его рубища. Почти молнией разнесся слух по Святой Горе, что Афанасий возвратился на Афон, а потому каждый день собиралось множество иноков видеть его; и всякий непременно что-нибудь нес с собой: один – пшеницу, другой – масло, тот – иное что-нибудь из съестного, ибо лавра по удалении из нее Афанасия пришла в такую скудость, что при возвращении его не имела уже и муки даже на одни хлебы. Но с явлением пастыря все дела в священной его ограде тотчас же приняли иной оборот.

Чрез некоторое время по насущным нуждам монастыря надобно было самому Афанасию отправиться в столицу. Царь услышал, что явился к нему друг его, и много тому обрадовался, но вместе стыдился видеться с ним в достоинстве царя, а не в образе инока. Посему, встав с царского своего трона, он пошел к нему навстречу не как царь, а как частный человек, и встретил его с великим смирением. Высказав Афанасию дружеское приветствие, он взял его за руку и повел его во внутренние свои чертоги. Здесь много и смиренно извинялся пред ним и говорил: «Знаю, отче, знаю, что я, а не кто другой, виновник всех трудов и скорбей твоих: я, забыв страх Божий, попрал святые свои обеты. Но прошу тебя, долготерпи мне, ожидая моего обращения, пока удостоит меня Господь воздать Ему по обещаниям». Преподобный радовался, видя богобоязненность царя и великое его смирение. Святой, хотя тогда же предузнал духом, что Никифору суждено кончить жизнь свою на престоле, но не объявил ему о том, а только напоминал ему, чтобы он смирялся, оплакивал свои грехи, скорбел о нарушении обета принять иноческий образ, ибо солгал Богу, не исполнив сего обещания, – чтоб он прощал согрешившим против себя и был милостив к бедным. Проведя с царем несколько дней в душеполезных беседах и исправив все нужды монастырские, Афанасий оставил столицу и при отбытии своем предсказал приближенным Никифора, что царь их скоро умрет. Расставаясь и прощаясь с другом своим, царь дал ему хрисовул на каждогодное получение с острова Лемноса дани – двухсот сорока четырех златых монет; тогда же даровал он лавре Афанасия и большой монастырь в Фессалониках, назначив его метохом лавры. Так как иноки Святой Горы просили Афанасия при отправлении его в столицу, чтоб он испросил у царя дар и для церкви карейской, то христолюбивый Никифор и карейскому храму назначил каждогодно выдавать из царских сумм сверх трех, получавшихся прежде, еще четыре литры золота.

Афанасиева паства умножалась со дня на день, но щедрый Дародатель, даже в избытке, посылал верным Своим служителям все нужное. Поэтому ласковое и щедрое странноприимство считали они непременной своей обязанностью. А так как лавра не имела еще хорошей пристани для кораблей, что было бы полезно для монахов не только лавры, но и всей Святой Горы, и даже для странных, то преблаженный и страннолюбивый Афанасий, много сокрушаясь о том, наконец решился устроить какую мог пристань. Доброненавистник же диавол, позавидовав и сему доброму его делу, успел, по демонской своей злобе, причинить преподобному, попущением Божиим, значительную скорбь. Когда в пристань спускали одно огромное дерево, спускавшим оное по своему обыкновению помогал и святой: он влек дерево с нижней части, а мастера были сверху и осторожно спускали оное по скату горы. В это время действием демона дерево стремительно двинулось вниз и, сдавив ногу святого, сокрушило ее в голени и лодыжке. От этого преподобный три года пролежал в постели и едва выносил страдания. Прежде чем приключилось это со святым, один старец, имевший просветленные очи души, видел целый полк бесов, пришедший с великим негодованием на Святую Гору. Начальник их послал сотню по всей Святой Горе – искушать иноков, а с девятьюстами, разъяренный злобою, отправился сам – в лавру Афанасиеву. Святой к досаде демона и во время болезни своей не хотел быть праздным. Он и тогда, по обычаю, занимался каллиграфией – в шесть дней написал псалтирь, а в сорок – патерик и не преставал побеждать злобу отца преисподней, расторгать коварные его сети, устрояемые им против его паствы.

В это время благочестивый царь Никифор земную жизнь переменил на вечную. В царствование преемника его (Иоанна Цимисхия) лукавый нашел благоприятный для себя случай снова искусить преподобного. Он возбудил простецов-монахов, живших в других частях горы, жаловаться на святого новому царю, что Афанасий уничтожил прежние обычаи, совершенно извратил древние постановления, сделал произвольно разные нововведения, завел множество скота, насадил виноградники, построил множество изящнейших зданий – словом, сделал Святую Гору мирским селением, отчего в Горе происходит много соблазнов. Поэтому и просили они царя, чтоб он изгнал Афанасия из Святой горы и разрушил горделивые его здания. Царь, зная о высокой добродетели святого, не вдруг поверил клевете, а написал обвиняемому, чтоб он сам явился к нему для личного объяснения. Афанасий, исцелившись от болезни, явился. Увидев его и убедившись в личных его достоинствах, царь выразил глубокое к нему уважение и вместо того, чтоб сделать ему какое-нибудь зло, облагодетельствовал его, подобно своему предшественнику Никифору, принял участие в устроении монастыря, назначил его лавре ежегодную выдачу из царских сумм 244 золотых монет и дал ему на то свой хрисовул. Святогорцы, видя, что они неправедной своей жалобой на Афанасия принесли ему не вред, а сущую пользу, познали, что диавол обольстил их строить козни праведнику, на их же погибель, и потому, раскаявшись, смиренно просили у святого прощения. Между тем, полный ненависти и злобы супостат, видя, что этим способом нисколько нельзя повредить преподобному, скрежетал на него зубами и готовился к новой и сильнейшей брани. Это его приготовление видел один из имевших чистые душевные очи – старец Фома. В третий час дня пришел он как бы в исступление и видит: все горы и юдоли Афона полны были пификов, мрачных как эфиопы, которые с великим гневом и яростью говорили друг другу: «Други! Что мы терпим здешних всельников? Почему не истребим их? Почему не растерзаем их зубами нашими? Долго ли еще терпеть и начальника их, этого жестокого нашего сокрушителя? Отчего до сих пор не уничтожим его? Не видите ли, что он самым жестоким образом изгнал нас из места нашего?» Тогда как это и подобное со всей бесовской злостью говорили демоны, Фома видит, что преподобный вышел из своей кельи с жезлом в руке и начал жестоко бить злившихся эфиопов: мурины, не терпя ударов святого, исчезли как дым и удалились не только от Мелан, но и со всей Святой Горы. Видение это скоро пришло в исполнение. Исконный человекоубийца в одном несчастном иноке лавры возбудил такую ненависть к Афанасию, что тот решился непременно убить незлобивого своего отца; и потому, выточив нож, он тихо пришел ночью к его келье, когда святой возносил прилежную к Господу Богу молитву за него же неблагодарного, и говорит:

– Отче, благослови!

Глас Иаковль, но руки Исавли.

Афанасий, праведный как Авель, не знал, что вне стоит Каин и зовет его на убиение. Спросив изнутри кельи: «Кто там?» – преподобный отворил дверь. Но лишь только дерзкий и коварный сын увидел кроткого своего отца, руки его невольно оцепенели, и гибельное оружие упало на землю; вслед за тем он пал к ногам невинного своего отца и с горьким плачем говорил:

– Помилуй, отче, своего убийцу! Прости беззаконие мое и оставь нечестие сердца моего!

Преподобный, зажегши огонь, увидел на земле изощренный на его заклание нож, познал адское против себя намерение своего сына-изменника и, удивившись этому, говорит:

– Как на разбойника ли ты пришел на меня, чадо мое? Впрочем, Бог да простит тебе беззаконие твое! Оставь же свои слезы и не объявляй никому об этом несчастном своем деле.

Говоря так, святой лобызал его как своего друга и, во уверение своего забвения нанесенной ему обиды, дал ему некие дары о Господе, а впоследствии всегда любил его – не только живого, но и после смерти – и оплакивал его более всех других братий. Так-то блаженный был непамятозлобив! Между тем, этот отцеубийца, тронутый до глубины души незлобием своего отца, рыдая и сокрушаясь о своем беззаконии, никак не мог удержаться, чтоб не проповедовать о высоте отчей к себе любви и о своем великом преступлении, и умер с чувством глубокого покаяния. И другой брат, подвигнутый тоже действием исконной злобы на ненависть к преподобному, непременно хотел потребить его от земли живых, но, не зная, как успеть в этом преступнейшем своем замысле, он предался волхвованию и чарованиям, и однако ж, к удивлению, увидел, что все чары его против незлобивого отца не имеют никакого успеха. Этот жалкий инок случайно вопросил другого своего брата:

– Могут ли иметь какое-нибудь действие на человека чарования?

Брат отвечал:

– Против человека благочестивого и живущего по Боге волхвования совершенно безсильны.

Слыша это, омрачившийся злобою брат пришел в себя; зная же о незлобии своего отца к подобному себе отцеубийце, явился он к нему и, припав к ногам его, с великим рыданием исповедал ему грех свой и просил у него прощения – что и получил от того, который подражал Возлюбившему грешный мир даже до крестной смерти. Таков был Афанасий к согрешающим против него!

Святой подавал скорую помощь больным и слабым и был сострадательнейшим о них попечителем. Он всегда говорил своим инокам в назидание:

– Знайте, чада, – от каждого человека Бог хочет того, чтоб мы сколько можем помогали своим братиям – прежде в отношении к телу, а потом и в отношении к душе, и словами назидания приводили их к покаянию, да соделаются и недостойные у Владыки нашего достойными и честными.

Когда случались тяжко больные, покрытые ранами и струпами, – монахи ли то были, или и странные – и когда приставники к больным, не вынося смрада и зловония от ран, нерадели о них, он сам, своими руками, очищал согнившие члены их. Кроме того, он делал и другую черную работу и всегда старался совершать ее по возможности тайно. Почему и Господь, видя великое его смирение и труд, часто чудом исцелял больных – и таким образом исцелились многие. Но преподобный не объявлял об этом, утверждая, что они выздоровели от трав. Если же узнавал он духом, что какому-нибудь больному исцелиться не было воли Божией, то со всеми братиями совершал всенощное бдение и просил Бога, чтобы Он, как благоутробный, упокоил его, избавляя таким образом и больного от мучения, и приставников от напрасной тягости. И к утру, когда они кончали свои молитвы, кончал, бывало, свою жизнь и больной. По великому своему смиренномудрию преподобный всегда говорил, что причиною этого чуда была молитва всех братий. Нерадения, лености, праздности в пастве его не существовало. Самые немощные и старые имели соразмерное со своими силами дело. Притом всякое дело непременно сопровождалось у них молитвой и псалмопением, а не празднословием, чтобы таким образом и самое дело благословлялось, и душа освящалась.

Светом великих своих подвигов Афанасий светил всему почти миру и, таким образом, своими добродетелями прославлял Отца Небесного, за что и Бог возвеличил его еще в земной его жизни. Святой был общий отец и наставник, предстатель о всех пред престолом Всевышнего, ангел-утешитель, посланный свыше. Слава добродетелей его пронеслась звучным эхом не только по всей Святой Горе, но и далеко вне ее пределов. Поэтому не одни афонские отшельники оставляли свое безмолвие и приходили к нему, чтобы подчиниться его руководству, считая это полезнее своего безмолвия, – к нему являлись странники из Греции и из других различных стран, как-то: из древнего Рима, Италии, Калабрии, Амальфии, Грузии и Армении, – являлись иноки и люди мирские, простые и благородные, бедные и богатые, и искали его водительства на пути к небу; являлись даже игумены киновий и епископы, оставляя свои престолы и начальственные жезлы; и подчинялись мудрому его управлению. Древность передала нам имена – патриарха Николая, славного Харонита[188]; Андрея Хрисополита, знаменитого подвижника и великого мудреца; дивного аскета Акакия и многих других пустынников, веригоносцев, состарившихся в подвижничестве: все они, то по Божественному строению, то по прямому свыше откровению, приходили к преподобному и поступали под его начальство. Одним из таких был и блаженный Никифор, подвизавшийся в Калабрии со святым Фантином. Им было Божественное видение, повелевавшее Фантину идти в Солунь, а Никифору отправиться на Афон и подчиниться там начальнику Горы Афанасию. Никифор так и поступил – явился к преподобному, который с удовольствием принял его и на малое время предоставил ему жить по прежнему его обычаю. Он был одет одной только власяницей, а ел раз в день по захождении солнца, и то отруби с теплой водою, и более ничего. Преподобный же одел его в одежды киновиатские и повелел ему есть то, что ели и прочие. Состарившийся подвижник не прекословил новому своему руководителю, но усердно повиновался всем его велениям и посему достиг такой высоты добродетели, что когда он преставился, из костей его текло чудное миро, благовоннее всех земных ароматов. Такие-то великие мужи посылаемы были Богом под управление Афанасия! Итак, если плод показывает достоинство дерева, а дерево – силу и качество корня, то из плода наставляемых Афанасием видно, каков был сам он. Но время уже, хотя кратко, коснуться и некоторых чудес, которыми Бог прославил этого великого Своего угодника.

Сподобившись за необыкновенные свои добродетели дара чудес, святой совершал их в неисчислимом множестве. Часто одним прикосновением своей руки или даже своего жезла, либо одним своим словом или знамением креста исцелял он различные недуги – душевные и телесные. Но надобно заметить, что при этом столь легком исцелении человеческих недугов он всегда соображался с истинной пользой страждущих, которую просветленными очами своей души видел ясно. Поэтому одних исцелял он не вдруг, страдания других облегчал лишь несколько или исцелял ненадолго, а у некоторых только пресекал действие болезни, оставляя душу их в борении с помыслами – для стяжания подвигов. Начнем описание чудес его с дара прозорливости. – Раз, во время тяжкой и суровой зимы, он вдруг призвал к себе одного брата, по имени Феодор, занимавшегося рыболовством, и говорит ему:

– Возьми, брат, пищи и иди скоро, направляясь от Керасия[189] вниз к морю; там находятся в опасности умереть от голода и холода один инок и два мирянина, выброшенные на берег бурею: укрепи их пищей, а потом приведи сюда с собой.

Брат отправился к морю и, действительно, нашел там тех, о ком предсказал ему отец его. Несчастные, укрепившись пищею, пришли в лавру с радостью и громко благодарили Бога и святого раба Его.

В другое время святой по какой-то нужде решился с несколькими братиями отправиться в одно место. Вошли в лодку и уже отплыли от берега на значительное расстояние, как злобный демон злоумыслил потопить их: он возмутил и взволновал море сильным ветром, опрокинул лодку вверх дном – и вода в одно почти мгновение покрыла всех плывших. Но едва только лодка перевернулась – какое чудо, Господи! – святой тотчас же оказался сидевшим на верху ее, а прочие ходили по водам, и все они, извлекаемые из воды отцом своим, один за другим без всякого вреда взошли на хребет лодки. Не видно было только киприянина, Петра, который, как древний Петр, за свое неверие погряз в водах. Не видя его, преподобный возгласил:

– Где ты, Петр, чадо мое? – и море немедленно выкинуло утопавшего наверх.

Между тем, монахи лавры, приходившие в пристань проститься с преподобным, видели оттуда все происходившее тогда на море и тотчас же, вошедши в другую лодку, явились к попавшим в беду братиям, пересадили их на свою, а опрокинутую демоном снова обернули. К еще большему удивлению иноков в море не упало ни одного сосуда и ничего даже из самых мелких находившихся в лодке вещей. С того времени братия лавры усугубили свою веру и благоговение к преподобному.

Один монах, по имени Матфей, мучимый лютым демоном, был принят преподобным в лавру и только словом его избавлен был от этого жестокого и неправедного мучителя человеков.

Другой из иноков лавры имел такую слабость, что во время сна вытекала у него урина, отчего одежды его, естественно, отзывались зловонием. Впрочем, он был весьма усердный подвижник. Много и сильно скорбел бедный инок о своей слабости, но никому не открывал причины своей скорби. Лукавый всегда скор со своей пагубной для нас помощью в бедах наших, если мы сами благовременно не ищем помощи свыше. Он, окаянный, находившемуся в скорби иноку присоветовал повеситься, чтоб скорее избавиться от поношения. Несчастный уже решился было исполнить этот адский совет, но всеблагой Бог не допустил, чтобы погибли усердные его труды и подвиги. Он вдохнул в сердце несчастного самоубийцы исповедать преподобному страшный свой грех. Исповедуясь святому, тот показывал ему гибельную свою петлю, которой намеревался удавиться, но стыдился открыть причину такого преступления и едва-едва объявил ее, когда уже сам святой ласково склонил его к тому. «Омраченный! (это слово святой употреблял, когда кого-нибудь бранил) – с гневом тогда сказал ему преподобный, – почему же ты не говорил мне об этом прежде? Иди, и не делай более». И – о чудо! – слово его было делом: инок навсегда избавился от своей немощи.

Еще одного монаха, по имени Феодор, снедаемого страшной и неисцелимой болезнью – раком, святой исцелил только изображением на нем знамения честного креста. Чтобы испытать терпение и послушание Феодора, святой сначала поручил его пользовать врачу лавры – Тимофею. Врач же, хотя и знал, что рак неизлечим, но чтобы не явиться ослушником, взял больного под свое смотрение. Так часто делал преподобный.

В один год на остров, называемый «о. Юных»[190], где лавра имела свой метох, напало столько саранчи, что она истребила там почти всякую растительность, от чего произошел голод и мор скота. Святой сам отправился на этот остров, сотворил там прилежную ко Господу Богу молитву, и по молитве его тотчас же налетело туда столько птиц, что они в один день истребили всю саранчу.

Не раз также святой услаждал морскую воду и делал ее годной для питья.

Одного брата лавры, по имени Герасим, жестоко страдавшего грыжей и ревматизмом, святой исцелил молитвой и назнаменованием на нем спасительного креста. После праведной кончины преподобного этот Герасим, свидетельствуясь Богом, исповедал следующее: «Как-то раз, когда святой находился в Храме святых апостолов, мне нужно было с ним беседовать; я пошел к нему, смотрю в дверную щель и вижу – лицо его подобно пламени огня; я отступил немного, потом снова возвратился и опять вижу – лицо его блещет еще большим светом, даже сам он окружен каким-то ангельским сиянием. Тогда я затрепетал от страха и невольно возгласил:

– Отче!

Святой, утешая меня, сказал:

– Не бойся, чадо! Впрочем, даю тебе заповедь: не объявляй никому того, что ты теперь видел, пока я жив.

– И, сохраняя заповедь отца моего, я не сказывал вам этого даже до сего дня».

Один брат, по некоей монастырской надобности посланный преподобным в мир, вознерадел о своем спасении и впал там в плотский грех. Возвратившись в лавру с отчаянием о своем спасении, он исповедался преподобному. Святой, как опытный врач, утешая его и убеждая не отчаиваться, но иметь надежду на Бога, оставил его при прежнем монастырском послушании. Узнав об этом, другой монах, по имени Павел, соблазнился и стал открыто осуждать как павшего брата, так и преподобного, – что, мол, святой не изгнал из обители преступника за совершение такого беззаконного и постыдного дела. Преподобный, строго посмотрев на него, сказал:

– Павел, что ты делаешь? Себе внимай, а не братнии грехи рассматривай. Писано: мняйся стояти, да блюдется, да не падет (1 Кор. 10, 12).

С того времени попущением Божиим и сам Павел ощутил в себе сильную блудную брань и жестоко страдал трое суток, так что начал отчаиваться во спасении, но, что всего хуже, стыдился открыться отцу своему об этой гнусной брани и просить его помощи. Преподобный знал духом все это и приличным образом сам внушал ему смелость исповедаться. Тогда-то уже Павел открыл ему свой грех и просил у него прощения, как у отца, к согрешающим сострадательного. После сего преподобный прежде вразумил его, чтоб он не осуждал падающих, но более бы сострадал им и молился за них, а потом уже, видя его смирение и сокрушение, помолился о нем Богу и освободил его от этой скверной брани: Павел ощутил какой-то хлад, на главу его пролившийся и распространившийся по всему его телу, от чего похотное разжжение тотчас же в нем погасло.

А брат лавры Афанасий исцелился от водяной болезни чрез одно только прикосновение Афанасия к животу его и произнесение сих слов:

– Иди, чадо, – у тебя нет никакого недуга.

Кроме описанных нами, святой до своей кончины сотворил много и других чудес, но для сокращения своего повествования мы оставляем их. Теперь время нам сказать о кончине его и о чудесах, которые сотворил он после своего преставления, и привести повесть о нем к концу.

Так как к преподобному собиралось почти со всего мира много братий, которые для душевного своего спасения подчинялись ему, то скоро все уже не смогли помещаться в прежней церкви. Это заставило святого приступить к расширению соборного храма. Постройка шла, и только своды алтаря не были еще приведены к окончанию. Тогда преподобный Афанасий, провидя, что пришло ему время отойти к желаемому им всегда Христу, призвал к себе всю братию и, предложив им сначала поучение из Феодора Студита, простер к ним такую беседу:

– Братия и чада мои! Да блюдет каждый из вас язык свой, ибо лучше упасть с возможно большей высоты, чем испытать падение от языка: всякий из вас да ожидает себе искушения, ибо мы идем в Царство Небесное путем скорбей и искушений. Почему не печальтесь о бедствии, какое имеет произойти со мною, и не соблазняйтесь им, но полагайте, что совершающееся устроением Божиим направляется к вашей пользе, ибо иначе судят люди и иначе устрояет Премудрый.

Слушая это, братия недоумевали, о чем говорит отец их, и много о том размышляли. Потом преподобный вошел в свою келью и надел на себя свою рясу, мантию и священный куколь блаженнейшего отца своего Малеина, который обыкновенно возлагал на себя только в дни великих господских праздников или когда приобщался святых Христовых Таин. Промедлив довольно времени один в своей келье, он вышел из нее. Состояние духа его было весьма радостное, что выражалось и на самом лице его. Братия, видя его так украсившимся и лицо его столь светлым и веселым, дивились этому необыкновенному зрелищу. После того святой с шестью человеками из братий взошел на верх храма видеть строение и помочь зиждущим. Как скоро взошли они туда, под ногами их недоведомыми судьбами Божиими расселся верх храма, и все они ринулись вниз. Пятеро тотчас же предали души свои в руки Божии. Преподобный же Афанасий и зодчий Даниил, хотя и были завалены каменьями, но оставались живы. Все слышали, что преподобный, лежа под каменьями, до трех часов говорил:

– Слава Тебе, Боже! Господи Иисусе Христе, помоги мне!

Братия с великим плачем и обильными слезами кто чем мог откапывали своего отца, но откопав, нашли его уже скончавшимся о Господе. Положение тела его было таково: голова его была обращена к святому сопрестолию, руки сложены крестовидно, ноги же, находясь в прямом положении, были простерты вверх, как бы шествовал он на небо; святые мощи его не имели никакой раны, только правая нога была немного расцарапана деревом. Подняв святого из груды камней, братия положили его на одре и, называя самих себя окаянными, все плакали о нем неутешно, так как потеряли в нем искусного управителя, скоропомощного и мудрого врача и благого отца. Тело его оставалось непогребенным три дня, чтобы для совершения над ним подобающего надгробного псалмопения успели собраться иноки со всей Святой Горы. В эти три дня оно к общему изумлению и не опухло, и не почернело, и не издавало обычного смрада – нисколько не переменилось. Когда со Святой Горы все собрались и совершали над ним пение, замечено было поразительное явление, что из уязвленной ноги его выходила свежая кровь. И не одно только это совершилось тогда чудо, что тридневный мертвец источал свежую кровь, – в тот же самый час прославилось и лицо его, сделавшись необыкновенно благообразным и белым, как снег. Один старец убрусцем своим обтер эту кровь, и она потекла еще более: почему все стали брать ее и помазываться ею, в освящение души и тела. Наконец многопобедное святое тело сие, сосуд Всесвятого Духа, было благоговейно и честно погребено. Когда вынули из-под камней других шесть братий, тела пяти из них оказались совершенно раздавленными и честно погребены еще прежде погребения святого; строитель же Даниил, человек духовный и добродетельный, несмотря на то, что был сильно изранен, оставался в живых еще несколько дней. В это время он всем говорил, что в ночь пред кончиной святого видел дивное видение – будто царь посылал человека за Афанасием. «Афанасий взял с собою еще шестерых, в числе которых был и я, – говорил Даниил. – Когда мы дошли до царских палат, преподобный с другими пятью вошел в палату, а я оставался за дверьми и плакал. Тогда кто-то сказал мне изнутри:

– Напрасно и безполезно плачешь; тебе невозможно войти сюда, пока не возьмет тебя Афанасий.

После того я горько зарыдал и вижу идущего ко мне сладчайшего моего отца, который, взяв меня за руку, пошел со мною к царю, и я сподобился там благоговейно поклониться ему». Согласно с этим видением совершилось и дело: преподобный отошел к Небесному Царю сначала с пятью братьями, а потом за ним и благоговейный здатель Даниил. Вот каким образом паства святого Афанасия осталась сиротствующей! Да не подумает кто-либо, что такая кончина его несчастна; напротив, смерть преподобных , по Писанию, всегда честна пред Господем (Пс. 115, 6). Она сему угоднику Божию исходатайствовала у Бога сверх преподобнического венец и мученический. О ней небезызвестно было и самому святому, как мы можем видеть это из вышесказанных его действий пред кончиной. Да и кроме сего, ясно провидя ее духом, он за несколько времени до святого своего преставления говорил ученику своему Антонию: «Путь, предлежащий нам в Царьград, прошу, соверши ты один, ибо мне, по изволению Царя Небесного, не придется уже видеть царя земного». Афанасий пред кончиной своей, имея ввиду некоторые монастырские нужды, действительно, собрался к царю. Кончина преподобного произошла в 980 г.

Расскажем теперь сокращенно о некоторых чудесах святого, которые совершил он и после своего преставления. По кончине преподобного игуменом лавры был один добродетельный инок, по имени Евстратий. Он имел невыносимую болезнь в своих почках, ибо мочился кровью, с трудом и невыразимой болью. Семь лет страдал он и, испытав без пользы средства многих даже столичных врачей, наконец отрекся от всякого человеческого врачевания, возложил все свое упование на Бога и молился о своем исцелении преподобному своему отцу. Молитва его была услышана Богом: прибегнув к Афанасию, сему мощному, безмездному и скорому на помощь врачу, тотчас же получил он исцеление. В одну ночь явился ему во сне преподобный и, подавая сосудец с каким-то питием, велел выпить его весь. Евстратий, отказавшись от всякого врачевания и подаваемый ему сосудец почитая за обыкновенное лекарство, не хотел было принять его и пить, но, услышав сладкий отеческий голос: «Не бойся, чадо, – пей: это послужит тебе во здравие», – повиновался. Пробудившись и видя у себя естественное течение урины, он прославил Бога и возблагодарил святого, и всем рассказывал о великом этом чуде.

Один монах был мучим лютым демоном. Несчастный, придя ко гробу святого, помазался маслом из горящей там лампады: после сего внутренность беснуемого тотчас же возмутилась, и он, изблевавши кровь с какими-то мелкими животными, освободился чрез это от демона и пошел домой, радуясь и славя Господа. Подобно этому и слепой сын некоего Афанасия, помазанный елеем из лампады святого, получил прозрение, а один юноша, с верою помазавшись елеем из той же лампады, исцелился от проказы.

Кроме того, в Смирне одна кровоточивая жена, с верою и призыванием имени святого Афанасия выпив воды с каплями крови его, которые дал ей случившийся там в то время инок лавры, совершенно исцелилась от этой трудной болезни. А в пристани Певкийской один матрос, помазанный кровью святого, которую принесли туда с собою иноки лавры – Георгий и Симеон, восстал со смертного одра, на котором восемь дней уже лежал как мертвый, без всякого движения и голоса.

«Какое имеет преподобный дерзновение у Владыки Христа и Царя всей твари, совершенно достаточно показывает и то, что мы написали», – говорит жизнеописатель святого Афанасия. Кто может исчислить звезды небесные или песок морской, тот лишь мог бы пересказать и безчисленные чудеса преподобного. Посему, воздав славу и честь премудрому и всесильному Богу, дивному как во всех святых, так и в преподобном Афанасии, окончим свою повесть. Молитвами же преподобного отца нашего Афанасия и всех святых, да сохранимся и мы все безпорочными, да тако избавимся вечного мучения и получим вечное блаженство о Христе Иисусе, Господе нашем. Аминь.

В дополнение к жизнеописанию преподобного отца нашего Афанасия предлагаем здесь и предсмертный завет, или духовное завещание, писанное им собственноручно в 969 году, в наставление собранному им духовному стаду.[191]

ЗАВЕЩАНИЕ ПРЕПОДОБНОГО АФАНАСИЯ

Афанасий, монах и игумен.

«Отцы и братия возлюбленные и честные, чада духовные вожделенные! Так как я, смиренный монах Афанасий, исполненный всякого греха, попущением же Божиим наставник Лавры вашей, водруженной на Горе и называемой Мелана, ежедневно и ежечасно помышляю безвестный час смерти, подстерегаемый ею повсюду, преимущественно же в путешествии морем, ради бывающих частовременно по непостижимым судьбам Божиим кораблекрушений, то и счел справедливым оставить Лавре настоящее письменно припамятование, имеющее вид завещания, или лучше – тайное наставление, мною писанное и подписанное с тем, чтобы оно хранилось монахом и экклесиархом Михаилом на хорах церкви и чтобы по моей кончине его содержание объявлено было всем.

Желаю, как живым голосом, и настоящим писанием открыть всем свою мысль и свою заботу, которою печась постоянно, в скорби чрезмерной провел все дни моей жизни. Ибо в точности зная непригодность своей немощной души для настоятельства над другими (до того, что даже о собственной душе не мог надлежащим образом позаботиться), я непрестанно молил Бога указать мне человека, который бы, по Его Божественному хотению, мог достойно настоятельствовать, водить и пасти хорошо словесных овец своей паствы – еще при жизни моей, а я бы сам удалился на особь и попекся, и позаботился о своих многих грехах. Но я не достиг предположенной цели, по безумию ли моему и по свойственной мне глупости судить по собственной худости и других или уже так устроил, а лучше сказать: так попустил это Бог за множество моих многих зол.

Хочу и желаю по кончине моей оставить игуменом одного из нашего во Христе сообщества и братства, отличающегося между всеми и словом, и жизнью, и делом, как заповедует и грамота блаженнейшего и приснопамятного царя господина Никифора[192], – чтобы т.е. игумен Лавры поставлялся не отъинуды, а из живущих в ней братий, отличающихся благоразумием и добродетелью.

При сем завещаваю всем отцам и братиям и моим духовным чадам, всех прошу ради любви во Христе и всех заклинаю именем Бога и Пресвятой нашей Богородицы повиноваться и покоряться игумену, моему преемнику, как и моему смирению, и жить друг с другом в любви и единомыслии – сильным носить тяготы немощных, всеми силами и всем расположением подвизаясь каждый, кто получил Божественную благодать и делом, и словом править душами, утверждая братий и увещаниями, и просьбами, и наставлениями, – соблюдать же и в св. церкви Божией, и в трапезе, и во всех других службах уставы, как письменно изложенные, так и неписанно переданные, которые уложили святые и богоносные отцы, а мы, недостойные, из их писания и предания по частям заимствовали и передали в правило и образец нашей Лавре.

Кроме того, я оставляю после себя блюстителем (епитропом) Лавры господина Иоанна, который много лет трудился, служа мне со всяким снисхождением и смирением. Хочу, чтобы по кончине моей он, как человек духовный и поистине благоразумный, чрезвычайную любовь и веру имеющий ко мне, недостойному, и ко всему братству, здесь же на Горе обитающий, с нами проведший дни жизни своей и состарившийся, пришел в Лавру и, если возможно, окончательно водворился между братьями – с тем, чтобы внушать им и напоминать о повиновении игумену. Если же это невозможно, то чтобы хотя почаще имел обращение с братиями и направлял их. При кончине же своей чтобы оставил вместо себя блюстителем господина Евфимия, моего сына по духу, а его по плоти и духу. Сей же в свою очередь при кончине оставил бы преемником своим кого-нибудь из своей Лавры или вообще с Горы, если найдется человек словесный и духовный. Подобным же образом поступали бы и следующие за сим.

Я думал было святого царя оставить блюстителем священной Лавры нашей, но убоялся, найдя это дерзким. Ибо он есть царь и владыка, и господин и отец, и питатель не нас одних последнейших и наших отцов, и братий, а и всех христиан. Он более всех, и мирских, и монахов, показал к нам, недостойным и бедным, и к нашей Лавре свою благосклонность. Он сделал ее многолюдной, расширив ее и увеличив своими благочестивыми грамотами, коими подтвердил грамоты других царей: господина Никифора и господина Иоанна[193]. Да и кроме них дал свои другие грамоты. Почему, как сказано, его-то, благого царя, я не смел оставить в чине блюстителя. А оставил блюстителем и покровителем, и заступником нашего во Христе общества и нашей Лавры благочестивейшего господина моего, истинного христолюбца и монахолюбца, Никифора, славнейшего патриция и приставника Каниклиа[194], дабы ради награды от Бога и ради своей души освященной он оказывал защиту, помогал и содействовал господину Иоанну Грузинцу, нашему в духе брату и отцу, и всему во Христе братству во всех приключающихся им в жизни скорбях. Чтобы он таким образом заботился помогать им относительно привременной и тленной стороны жизни, а господин Иоанн Грузинец и все братия подвизались бы о нетленных и вечных благах будущего века со всякой готовностью, любовью и ревностью, молясь о нем непрестанно. Когда же придет время кончины его, да оставит он вместо себя другого блюстителя означенной св. Лавры[195]. Так да поступает и всякий другой потом при своей кончине. Таким образом, те да будут покровителями и заступниками Лавры как в богохранимом городе, так и во всех других прилучающихся делах и службах, ради мзды от Бога и своих честных душ. А эти (блюстители-монахи), как принадлежащие к чину монашескому, живущие на Горе, соседствующие (а еще бы лучше обитающие вместе) с братиями, да тщатся всеми силами со свойственным им благоговением и добродетелью заботиться о них, как о различных членах одного и того же тела, да получат мзду от великодаровитого Бога в день суда – за то, что сохранили веру и любовь ко мне, смиренному и недостойному, и всякому греху повинному, не только при жизни моей, но и по смерти. – Кончаю о блюстителях.

Вы же, отцы и братия, и чада духовные, если потщитесь со всяким усердием и благим расположением хранить друг с другом мир и единомыслие неразрывное, если не будет между вами ни расколов, ни раздвоений, ни ссор, ни дружб, ни обществ, но будут вера и любовь, и родственное расположение одного к другому и всех к игумену, и тщательное хранение моих заповедей, уставов и правил, переданных вам, верю Богу, что Его благость отверзет сердце не только блюстителей, но и всякого другого сильного лица к сочувствию с вами, к содействию и к вспомоществованию воле на пользу душ ваших.

И внимайте тщательно, братия, если найдется между вами (чего не желаю), кто-нибудь, пытающийся рассечь тело братства ухищрением, коварством и лукавством, чтобы не мешался с ним никто из вас, но поскорее отдалите его и отгоните его от общества своего, как заразу, как старую закваску, – его самого отселите от части спасаемых. Ибо покушающемуся на такие вещи уместно пожелать, да истребится память его с земли и да изгладится имя его из книги живых, и с праведными да не пишется. Если бы нашелся кто-нибудь, заступающийся за такового, то и он да будет его же части и наследия. Заповедую господину Иоанну, моему блюстителю, и всему братству выгонять таковых немедленно из Лавры.

К Лавре же господина Иоанна[196] и к его братиям заповедую иметь то же самое расположение и ту же самую любовь духовную, какие, видите, имею и храню я, смиренный и грешный, и какие и вам внушал часто и в общих наставлениях, и каждому порознь, – и не к одному только господину Иоанну и его братству, но и ко всякому другому, – не только любящему и почитающему вас, но и враждующему против вас и оскорбляющему иногда вас, – причиняющему вам искушения и озлобления. По повелению Божию любить и миловать следует того, кто нападает на вас и делает вам зло, потому что он более самого себя обижает тем, вам же доставляет величайшую пользу. Я знаю, что из многих бывших с нами случаев вы опытно познали и убедились, что желавшие озлобить нас помогли нам весьма и душевно, и телесно. Но и к проту, и к игуменам, и к братиям Святой Горы нашей сохраните любовь, мир, смирение и подобающую честь, как, видите, хранит их мое смирение.

Кто служит хорошо, благочестиво и духовно, на пользу души своей, как в самой Лавре, так и в метохах ее, внешних и внутренних, и на островах, пусть остается на должности своей до глубокой старости, особенно же кто с ревностью к Богу старается хранить безпрекословное повиновение к игумену, преемнику моего смирения, – имеет всю охоту и желание с любовью доставлять Лавре все потребное для своих духовных братий, считая делом спасения души своей такую службу. Пусть таковой служит всю жизнь, действуя всегда с воли игумена и блюстителя, а не по самовластию.

Блюстителю моему, монаху Иоанну Грузинцу, заповедую и внушаю от имени Господа Бога и Пресвятой нашей Богородицы, чтобы по кончине моей во всем, что касается братства во Христе и Лавры, и ее принадлежностей, как внутри Горы, так и вне, он распорядился так, как требует того заповедь Божия и учение Божественных отцов. Пусть он пробудет с братиями в Лавре довольно дней, обращаясь с ними со всеми вместе и с каждым порознь, совершая молитвы и ектении и нелицеприятно, и безстрастно, со всякою свободою как бы пред лицом Самого Бога, назирающего и ведущего сердечные тайны каждого; советуясь со старейшинами, умнейшими и духовнейшими из братий, по долговременном испытании мнений и суждений как их, так и всех прочих, пусть поставит им игумена, кого укажет Бог и выберет он – вместе со старейшими из братий. Участвующих в совете блюстителя для выбора игумена братий должно быть не более пятнадцати человек. А лучше и менее того. Не потому мы удаляем от совета других, что они недуховны или неумны (благодатию Божией все суть и духовны, и полезны, и благоразумны). Но так как в большом количестве, по различию свойств и мнений каждого, одни стали бы выбирать одного, другие – другого, то я и счел справедливым, как выше сказано, чтобы немного было избирателей. Поставление же да бывает следующим образом. Пусть будет отправлено всенощное бдение с вечера в соборном храме Пресвятой Богородицы. После заутрени, когда окончена будет Божественная литургия, преподано Божественное освящение и прочтена заамвонная молитва, да будет возглашена ектения, на коей сказано: «Господи, помилуй!» – 50 раз. Потом поставляемый пусть положит пред алтарем поклон предстоятелю и обратится к собранию монахов. Тогда пусть первый поклонится ему блюститель, а за ним и прочие все. И, как сказано выше, пусть блюститель помогает и пособляет ему всеми силами, братия же да оказывают чистое и неложное повиновение. С течением же времени господин Иоанн Грузинец, посещая и видя чин и поведение игумена и братий, конечно, заметит либо тщание, прилежание, любовь, расположение и дружество души его к братиям, братий же послушание и веру, и любовь душевную к игумену, либо все противное тому. Вследствие чего то, что прилично духовному состоянию, он утвердит, а неприличное исправит и наставит на истинный путь, да получит за то мзду от человеколюбца Бога в Царствии Небесном. По избрании же и утверждении игумена хочу и желаю, чтобы он имел всякую власть и господство во всех делах духовных и телесных, не останавливаемый и не препятствуемый никем, хорошо и боголюбезно пас Духом Божиим свое во Христе сотоварищество. Если же по грехам моим время покажет его потом действующим в развращение, заразу и погибель душ братства (чего даже и во сне не желаю увидеть игумену) и обличенный в том он останется неисправимым, тогда блюститель, с совета старейших братий и по собственному усмотрению и благоразумию, пусть возьмет попечение о братстве и изберет другого, способного управлять Лаврою и всеми братиями, который бы оставался уже в своем звании до конца жизни.

Хочу и заповедую игумену и блюстителю, и всем моим духовным братиям, чтобы господина Антония[197] моего покоили до конца жизни его и воздавали ему приличную честь, и братий его призирали, как собственные члены. То же и относительно монаха Иоанна-доброписца, какой устав, чин и обычай наблюдали при моем смирении служащие ему, такой же да сохранят и по смерти моей игумен и служащие, и все братия, а лучше, если и более того – самым делом пусть покажут ему должную почесть и любовь. То же и относительно монаха Георгия Грузинца, и монаха Григория-мастера, и монаха Дорофея, и монаха Антония Киминийца, и аввы Сергия. Господину же Феофану, пресвитеру,[198] послужите и воздайте честь, услугу и покой большие, чем каких был удостоен при моем смирении, поелику уже к старости и немощи склоняется тело его. То же и прочим старцам, как-то: господину Софронию и вообще всем. Потщитеся в изобилии доставлять им все обычные потребности, безропотно и усердно, с духовным расположением, да получите ради их мзду богатую от Бога в день суда.

Более всего прилежите о странноприимстве и не нарушайте устава, который я предал вам, относительно странников, приходящих к вам сушей и морем. Все же вместе, и молодые, и старые, и первые, и последние, старайтесь сохранять неложное повиновение игумену[199] , покоряясь слову его во всяком деле. Кто противится его повелению, противится повелению Бога и меня, смиренного и грешного.

Во всех ваших молитвах поминайте меня, да обрящу милость и оставление многих грехов в день судный».



[179] Нужно заметить, что со времен Льва Исавра, а по другим, со времен Константа, внука Ираклиева, агаряне так усилились, что простирали власть свою не только на Египет и на всю почти Ливию, но и на Италию, Сицилию и Испанию: Крит держали они до воцарения Никифора Фоки; тогда и самый Константинополь, если б не было ему помощи свыше, близок был к падению, – как это видно из синаксаря субботы акафистной. Опасность грозила ему сперва при Ираклии, а потом от агарян, при Константине Погонате и Льве Исавре. Эмир Ниссир, во времена Льва Философа, из Крита нападал со своим флотом на острова, лежащие на Эгейском море, и опустошил Лесбос.

[180] Смотрите – обитель внутри Горы, а вне обители – безмолвники; и те, и другие, – и безмолвники, и иноки обители – все собираются на Карею, в протат, трижды в год (как это увидим немного ниже). – Агиор. Иаков, ркп. нашей библиотеки.

[181] После первой кафизмы, иногда и после второй. Потом после 6-й песни; иногда же и после 3-й, назидательные чтения не только в праздники, но даже и в будни бывают и по сю пору на Святой Горе.

[182] По мнению Агиорита Иакова, этот Павел – не сын Михаил Ранкавея, по Кедрину, сосланного Львом Армянином в монастырь, на остров Проти, в 813 году, а внук Романа Старшего, именовавшийся до иночества Петром и скончавшийся между 1020 и 27 годами. В самом деле, первый типик афонский составился при Иоанне Цимисхии, в 972 году, вследствие жалобы святогорцев на Афанасия. Для принесения этой жалобы царю, как показывает типик, представлялся к нему, с протом горы, и Павел Ксиропотамский. Под типиком он подписывается просто: «Павел, монах и пресвитер». Но видно, что он был муж важный, игумен если не обители, то монидриона, и имевший на Горе вторую степень по Афанасии, ибо правилами сего типика поставлено было являться ему в общее собрание святогорцев с одним послушником, Афанасию – с двумя, проту – с тремя, а прочим игуменам (Древнее название «игумен» – то же, что старец, т.е. старший инок, у которого были под духовным руководством два или три послушника, назывался просто: игуменом, ибо под первым типиком только Афанасий подписался определенно, назвав себя игуменом великой лавры, прочие же пописались (всех подписавшихся под типиком – до 60 лиц) хотя тоже игуменами, но без означения своего местопребывания, а это показывает, что они управляли только какими-нибудь рассеянными по Горе скитами или даже кельями), келиотам и безмолвникам – всегда без послушников. Следовательно, если, во время составления первого афонского типика, под Павлом Ксиропотамским разуметь сына Ранкавея, то ему тогда было более 160-ти лет: между тем, Павел Ксиропотамский является потом еще в двух афонских актах – 1011 и 1016 годов.

[183] Из этого видно, что Афон издревле был известен как жребий Богоматери. Почему и Лев приходит сюда с благодарностью к Всенепорочной. – Агиорит Иаков.

[184] Он и теперь существует – только в запустении.

[185] Поэтому в лавре не бывает эконома, а только подэконом. Впоследствии в лавре была устроена икона Пресвятой Богородицы Экономиссы. Икона эта изображает Ее сидящей на престоле; на Ее лоне – Предвечный Младенец. С правой стороны престола святой Михаил Синадский, с левой – святой Афанасий: оба в молитвенном положении; последний держит на своих руках вид своей лавры, образуя тем особенное свое хранение, покровительство и заботливость о ней. Эта икона – в скромном кивоте и устроена среди монастыря, разделенного на две части. Свет неугасимой лампады тихо разливается пред изображением Божественной Экономиссы.

[186] Рассказ об этом заимствован из другой греческой книги: Amartolwn swthria. В память явления на этом месте святому Афанасию Божией Матери воздвигнута в честь Ее небольшая церковь, с неугасимою лампадой пред иконой, изображающей совершившееся здесь чудо. При пути устроена открытая галерея для отдыха пришельцев и поклонников – особенно в летнюю пору, когда жары бывают утомительны и едва выносимы. Иноки соседственной кельи, живописно отсюда рисующейся на значительной высоте прибрежного холма, теплят здесь неугасимую лампаду.

[187] Монеты эти у святителя Ростовского называются «златница» и «цата».

[188] У святителя Ростовского об этом патриархе Николае сказано: он же назывался и Харитон. Но этого нет ни в эллинской рукописи жития святого Афанасия, ни в нашем источнике. Еп. Порфирий Успенский считает «Харонит» эпитетом патриарха (Истор. Афона, ч. III, 93) и думает, что это был Николай Мистик (901–925); но это будет анахронизм. Вернее, как утверждает г. И. Соколов (рецензия на книгу И.В.Помяловского «Житие преподобного Афанасия Афонского», Спб, 1895. – Визант. Врем., т. III, 658), что был Николай Хрисоверг (983–996). Харонит же (perivohtoz Caronithz) означало отдельное лицо. И, очень может быть (по догадке г. Соколова, см. там же), здесь разумеется основатель афонского монастыря Харонита, или Харона (Monh Carwntoz, Carwnoz), известие о котором есть в актах Русского монастыря под 1048 г. (см. «Акты». Киев, 1873, 26, 36). Что Харонит отдельное лицо, видно и из печатного греческого текста жития св. Афанасия, а также и по славянскому переводу сего жития в сербской редакии половины XV в. (ркп. нашей библиотеки) – где говорится: «от нихже беше и сии великыи в партиарсех Николае, словии харонитин и премудрыи и в воздержании многы Андреа Хрисополит»…

[189] Керасия – черешня. В области лавры так называется одно место, отстоящее от нее на два часа ходу, и носит это имя от обилия там черешен. У святого Ростовского оно по ошибке названо Кесарийским.

[190] Надобно заметить, что здесь, на этом острове, по распоряжению святого, жили молодые лаврские иноки и до известного времени упражнялись в деле иночества под надзором одного благоговейного и опытного старца. Так был искусен и рассудителен преподобный в деле руководства всех и каждого ко спасению. На пути к небу он не отказывал в своей помощи и юным, но для избежания соблазна не держал их не только в лавре, но даже и на Горе. Остров этот: h twn newn nhsoz, потому так назван, как говорит эллиногреческая рукопись жития святого Афанасия, что он был местом попечения о юных, что там, из монахов лавры, предупражнялись oi newteroi.

[191] Перевод завещания преп. Афанасия заимствуем из книги покойного архимандрита Антонина: «Заметки поклонника Святой Горы» (Киев, 1864г.), отдавая должную справедливость высказанным о сем предмете мыслях достопочтенного автора ее. «Ничто так не знакомит нас с человеком, как его собственная речь, и в особенности речь предсмертная. Прочитавши завещание св. Афанасия, мы видели как бы его самого прошедшим мимо нас, хотя и в некотором отдалении от нас. Очерк его отпечатлелся резко в воображении нашем. Даже черты лица в общности уловлены нами. Конечно, в его завещании виден прежде всего игумен монастыря, но в складе речи многократно отобразился и человек – Афанасий». Подлинный текст завещания напечатан у Meyerа: Die haupturkunder fuer die Geschichte der Athosklоеster. Leipzig. 1894. 123–130.

[192] Никифор II Фока, славный в византийской истории полководец, родившийся в 912 году, возведенный на престол в 963 г. и убитый 10/11 декабря 969 г.

[193] Т.е. Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия. Из сего видно, что св. Афанасий «святым и благим» царем называет имп. Василия Багрянородного, прозванного «болгаробойцем». Видно также, что завещание писано после 975 года, в котором умер Цимисхий. Императоров тогда было двое: Василий и Константин – братья. Образ выражения св. Афанасия подтверждает слова историков о том, что Константин, хотя носил титул императора, но не царствовал, пока жив был брат его. Факт замечательный: все три императора, столько непохожие друг на друга и столько причин имевшие действовать вопреки один другому, равномерно покровительствовали св. Афанасию.

[194] O epi Kanikleion придворная должность значения не совсем теперь ясного. Дю-Канж не различает ее с должностью логофета.

[195] Кто таков был сей патриций Никифор? С вероятностью полагать можно, что это был кто-нибудь из той же фамилии Фока, и именно братний внук императора Никифора (сын Варды († 989), сына Льва, младшего брата Никифорова, убитый в походе против абхазцев в 1019 или 1020 г.) – Отчего сын, а не отец избирается св. Афанасием в блюстительство Лавре, причиною этому могло быть то, что в 987 г. Варда возмутился против Василия и объявил себя императором.

[196] Лавра сия – нынешний Иверский монастырь афонский. Многократно упоминаемый св. Афанасием, Иоанн есть, чествуемый обителью, один из трех ктиторов ее.

[197] Антоний сей упоминается нередко в житии преподобного. Он был наиболее приближенным учеником его. Св. Афанасий называет его своим.

[198] Под актом подписались оба Феофана – оба пресвитера.

[199] Игуменом после св. Афанасия избран некто Евстратий, как свидетельствует о том греческое жизнеописание преподобного.


к оглавлению
к оглавлению
к оглавлению

к предыдущей страницек предыдущей странице
  ...     61     62     63     64     65     66     67     68     69     70     ...  
к следующей страницек следующей странице



Главная страница сайта Печать страницы Ответ на вопрос Пожертвования YouTube канал отца Олега Вниз страницы Вверх страницы К предыдущей странице   К вышестоящей странице   К следующей странице Перевод
Код баннера
Сайт отца Олега (Моленко)

 
© 2000-2024 Церковь Иоанна Богослова