А.И.Беликов

Главный вывод, который мы здесь делаем, состоит в том, что созерцание лица Бога открывает путь к преображению человека. Следствием сказанного является стремление верующего уподобиться апостолам и самим созерцать Преображение, быть свидетелями Богоявления, видеть Его. Текст не в состоянии адекватно передать Созерцаемое по причине другого принципа организации времени в нем. С другой стороны, живопись не в состоянии передать речь и затрудняется в интроспекции (т. е. не может передавать мысли, а может описывать лишь эмоции через мимику). В выражении Созерцаемого текст пытается изжить из себя время, элиминировать его, чтобы передать единомоментность. Изобразительное искусство же стремится включить в себя надпись как элемент текста, само хочет стать знаком. Искусство хочет стать таким же истинным свидетельством, как евангельский текст. Экфрасис Церкви Святых Апостолов Николая Месарита подчеркивает желание византийца видеть этот Глас, сходящий с неба: «Смотри, как голос из вершины купола, как с неба, ниспадает наподобие животворного дождя на еще сухие и неплодоносящие души юношей, чтобы во время зноя и жажды, то есть сомнений в страстях и воскресении, они не оказались в опасности неожиданной беды». Желание видеть — желание верующего, находящегося в храме и созерцающего изображение, быть в полной мере свидетелем Θεοφανεια, и тогда изображение есть Свидетельство. На границе текста и изображения, каждый из которых стремится заполнить за счет другого свою неполноту, рождается идея символа, которая заменит в будущем аллегорию и станет базой для всего христианского ощущения эстетического.

В своем первом послании Петр сопоставляет видение и веру. Он как будто эхом отзывается на слова Христа, адресованные Фоме о блаженстве «не видевших, но уверовавших»: «Которого, не видев, любите, и Которого доселе не видя, но веруя в Него, радуетесь радостью неизреченною и преславною» (1 Пет 1. 8). Вера здесь занимает совершенно особое, чрезвычайно важное место по сравнению с тем, которое она занимала в системе Платона. Вера не есть результат доксы, она уподобляется самовидению апостола или даже превосходит его. На это обращает внимание уже Климент Александрийский, пытаясь примирить такое существенное расхождение с учением Платона. Разница тем не менее налицо. Христос ищет в человеке Веру и ценит ее выше самовидчества. Вера эта совершенно никак не связана с доксой, и даже противостоит ей. Вера есть некий феномен учения Христа, ни на что не похожий и заслуживающий отдельного рассмотрения. Логичным выглядит предположение, что Христово понимание Веры лежит в области специфического ноэтического опыта, сущность которого мы здесь описать не беремся, отметим только, что этот приоритет веры в структуре познания тесно связывается с обетованием Царства Небесного, о чем много говорит Христос, — Царства, в котором каждый сможет созерцать Господа в силе и славе: «Возлюбленные! мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (1 Ин 3. 2). Речь о том, что, преобразившись в теле, Христос открывает путь к созерцанию лица Бога каждому, и само это созерцание преображает человека, возвращая ему утраченное богоподобие. Созерцающий человек как бы «отпечатывает» в себе образ созерцаемого Бога. Человек без Бога сам подобен идолу, созерцание лица Бога устанавливает его утраченную связь с первообразом, и человек снова становится иконой Бога. Христос указывает этот путь.

До́кса (от др.-греч. δόξα — «мнение», «взгляд») — общепринятое мнение. Этот термин возник в Древней Греции и является термином риторики. Термин "ноэтика" происходит от греческого νοητικός, означающего "мыслящий" или "разум" (в основе этого термина лежит также греческое понятие νοῦς, ноус, означающего "сознание, высший разум, трансценденция").[1] Так же оно означает "прямое знание" или интуиция разума. Быть ноэтическим означает обладать способностью понимать, различать, постигать суть вещей.