Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

Вопрос №1195
Галина Чеботарь , Минск, Беларусь
28/01/2004

Добрый день, о.Олег!
Сотрудники кафедры анатомии медицинского университета просят Вас ответить на интересующий их вопрос: каково отношение религии к анатомированию тел умерших.
Как религиозная мораль различных конфессий подходит к вопросу о вскрытии тел умерших и использовании анатомических препаратов в целях обучения.
Ваш ответ будет использован на лекциях студентам.
Заранее очень благодарны Вам за помощь!

Ответ отца Олега Моленко:

Добрый день, Галина!

Затронутый вопрос непростой и требует точного, но очень деликатного разрешения.

Ожидание ответа от верующего человека, да еще от священника Церкви предполагает расположение вопрошающих к православной вере и уважение к суждениям Церкви. Людям неверующим или не уважающим мнение Церкви говорить безполезно и не нужно.

Для людей, держащихся атеистических взглядов или исповедующих материализм и "Теорию видов" Ч.Дарвина, подобные вопросы лишены смысла. Действительно, если человек — только масса химических элементов, то что может препятствовать воспользоваться его мертвым телом для любых экспериментов? В таком случае для самооправдания срабатывает примитивная логическая цепочка: человек умер -- его больше нет — тело, мыслимое как набор химических элементов, ему больше не принадлежит — значит, с ним можно делать все, что угодно еще живому эксперементатору. Из истории нам известно, что после октябрьского переворота в России глумление над трупами осуществлялось вполне осознанно в целях искоренения "вековых" устоев и религиозных "предрасудков". Это глумление коснулось и останков (святых мощей) святых угодников Божьих, что являлось страшным грехом кощунства.

Однако вопреки логике материализма в советском здравоохранении все-таки существовали неписанные этические нормы, заставлявшие с уважением относиться к телам умерших, даже если это не приносит общественной пользы.

Таким образом сквозь врачебную этику ушедшей эпохи невольно просвечивает совсем иное, несводимое к атеистическому материализму, понимание человека о смерти и умершем человеке.
Высокие слова о гуманизме, правах человека и уважении к личности — это лишь современная обезбоженная (секуляризованная) форма выражения тех же реалий, которые были явлены в христианской традиции и заложили основы европейской цивилизации. Каким же в этой традиции видится человек и его посмертное бытие?

Отношение православной церкви к вопросу анатомирования.

С позиций православной Церкви не все позволено делать с телами умерших. Вседозволенность в этой области таит в себе угрозу. Надо твердо уяснить, где здесь скрывается опасность, что приемлемо, и что должно быть ограничено.

Важнейшая граница, которую проводит христианская европейская мысль, касаясь темы человека, — это различение личности и природы. Антропология в христианском обществе возникает как богословский ответ на библейскую весть о воскресении.

Воскресение Христово - вот то главное, на чем сосредотачивает свое внимание христианская антропология. Согласно новозаветному благовестию, Христос в третий день восстал (воскрес) из мертвых и упразднил смерть. Он это совершил не только для Себя и в Себе, но для всей человеческой природы и каждого человека. С этого времени смерть перестала быть тупиком, безысходной трагедией и безсмысленной катастрофой для человека. Она больше не может удерживать людей.

Но воскресение - это встреча человека с Богом. А встреча с высшей Истиной всегда имеет этическое измерение. В этой встрече выявляется подлинная значимость свершившейся жизни, что предполагает нравственный суд. В свете этого праведного суда, производимого Богом, будут взвешены все мысли, желания и поступки человека. Таким образом, обратной стороной пасхальной вести является то, что независимо от воли и желания человека, за чертой смерти для него больше нет небытия и места для греходелания и безнравственности. Таинственным и непостижимым исключением является ад, куда в бытийное "небытие" будут закрыты все нераскаянные грешники.

Итак, первым антропологическим постулатом христианства является следующая истина: человечество воскреснет и предстанет на окончательный Божий суд, который будет по преимущуству нравственным судом.

Таким образом, воскресение Христа внесло небывалую новизну в тот круг проблем, внутри которого возникают и устанавливаются основные черты исключительно европейского подхода в понятии человека.

В качестве характерного примера осмысления новых идей в отошении человека можно привести Блеза Паскаля, для которого истина о человеке проясняется в свете истины о Христе. Предлагая нам узнать "от истины несотворенной и воплощенной правду о нашей природе", Паскаль подводит под антропологию христологический базис. Подобно преподобному Максиму Исповеднику и другим богословам древней Церкви, французский мыслитель исходит из того, что "Иисус Христос есть цель всему и средоточие, к которому все стремится. Кто знает Его, знает объяснение всему".

На языке христианской сотериологии (от греч. soterion - спасение и logos - учение), Сын Божий, став и Сыном Марии, ис-правил, вос-стан-овил и ис-цел-ил самое важное и серьезное место заболевшего грехом мироздания: спас человека от смерти. Поэтому Его именуют Спасителем.

Но что означает спасти человека? Прежде всего, то, чтобы человек был уврачеван во всем своем составе божественной благодатью и ничего бы в нем не осталось неисцеленным. "Я всего человека исцелил" (Ин 7:23), — говорил Иисус иудеям, тем самым подтверждая Свою власть совершать чудо врачевания в субботу.

В связи с рассматриваемым вопросом важно уразуметь о сути боговоплощения. После вочеловечения Иисус Христос - Слово Божие, не переставая быть Богом, вобрал в Свою Личность все человеческое естество или природу. Однако следует отметить, что человек не утратил своей свободы. Искупление не обрекло его (автоматически) на любовь ко Христу. Вот почему и за чертой смерти, он может оставаться вне радости общения со своим Творцом.
Это открывает нам, что человек - это не только свойства своей природы. Человек, созданный по образу и подобию Божию, есть некая неизреченная и непостижимая до конца тайна и в нем есть сверхприродное пространство свободы. Поэтому, хотя Бог и спасает всю человеческую природу, но свой личнный выбор человек должен сделать сам. На языке антропологии это означает, что человек больше себя самого. Помимо свойств природы в нем необходимо различать личность.

Природа - это совокупность всех сил, свойств и способностей человека. От момента зачатия эти природные потенции раскрываются во времени, включая в себя все возрасты человеческой жизни. Таким образом человек во всей своей полноте должен восприниматься и определяться не только в точке сегодняшнего схваченного как-бы фотоаппаратом мига, но во всей временной полосе его земного бытия. Это бытие наполнено и зависит от множества причинно-следственных связей, которые отражаются на природе человека.

Напротив, личность - это то, что позволяет человеку приподняться над своей природой. Благодаря этому Божественному в нас свойству, человек способен реализовать себя в любви, поскольку любовь может быть только свободной. Личность позволяет человеку быть субъектом действия и творчества. Именно личностное бытие дает человеку основание высшей свободы. Кроме того, оно дает ему устойчивость в потоке времени. Человек способен "полностью сознавать непрерывность и целостность своей жизни", годы не истирают окончательно человеческое я, и человек не исчезает во времени без остатка. На всем протяжении земной жизни человек самотождествен, хотя за это время химические элементы его тела могут обновиться не один раз. "Но то, что соединяет воедино мгновения времени, само не может быть временем".

Наконец, будучи личностью, каждый человек уникален и неповторим! Его нельзя растворить ни в общественных отношениях, ни в возможностях его природы. Его нельзя "посчитать", причислив к вещам. Обладая личностным бытием, человек в любой момент может пойти против всех правил, польз и выгод, даже если это решение обречет его на нравственные мучения, с которыми ему не дано совладать. Именно личность отвечает на вопрос кто же есть на самом деле человек.

Из этого становится понятно, почему любые попытки отождествить личность с природой или каким-либо ее свойством ведут к умалению или извращению образа Божия. Те, у кого нет этого свойства, — не личности, а значит, лишены статуса человека.

Здесь можно с горечью отметить, что история нового времени - это, увы, история разнообразных попыток уравнять личность с разумом, волей, здоровьем, национальными чертами, имущественным цензом, а то и просто со строением черепа. В первом случае люди переступают через Божий запрет и санкционируют тяжкие грехи эвтаназии и внутриутробного детоубийства (аборта). Во втором - человечество получало богоборческие диктатуры: в виде СССР, где не-людьми объявляли богатых, и в виде фашистской Германии, в которой не-людьми определялись не-арийцы.
Примечательно, что в 1930-1950-е годы в США из тех же соображений „сокращали“ чернокожую бедноту. Там пропагандой абортов, стерилизации и контрацепции для неимущих занималась Маргарет Зангер - основательница Международной Федерации Планирования Семьи.

Мы видим, что дехристианизация общества и культуры, под знаком которой прошло минувшее столетие, привела к овеществлению человека (а значит к его обезцениванию) и к утрате личностного самосознания.
В XX веке человек превратился в придаток технологий, обслуживающих его экспансию во всех областях жизни мира.

О чем же забыли люди XX и начавшегося XXI века?
О том, что выявилось и определилось в ходе христологических споров в Церкви, длившихся более пяти столетий, начиная с IV века. Именно тогда было выработано богословское (философское) противоядие против подобной натурализации личности. Ярким тому примером является полемика святых отцов с ересью Аполлинария Лаодикийского (IV век). Этот заблудившийся человек стал ложно учить о том, что во Христе божественный Логос заместил человеческий разум. В ответ на это отцы выставили резкое, но точное возражение: если человеческий разум не вошел в общение с Богом, то Бог стал не человеком, а животным. В таком случае выходит, что человек не спасен и приход Христа был напрасным. Если прав Аполлинарий, то для того, чтобы войти в Царствие Небесное, человеку придется вырвать из себя свой, чуждый Христу, разум, то есть, по сути дела, расчеловечиться. Ошибка Аполлинария заключалась в том, что он отождествил личность с разумом, как высшим проявлением человеческой природы.

В русской богословской мысли в минувшем столетии эта проблематика вновь была затронута в ходе полемики вокруг софиологии протоиерея Сергия Булгакова, допускавшего в своих философских построениях смешение понятий личности и природы. В сходной с аполинаристской системе Булгакова Логос занимает во Христе место уже не разума, но человеческого духа. Отстаивая традиционную христологию Церковь четко различает во Христе составляющие Его человеческой природы и Его нетварную Личность — Ипостась Сына Божия, предвечного Логоса. Этот Логос есть то Начало, в Котором был сотворен мир. Называя Господа «человеком совершенным», Церковь особо подчеркивает мысль, что человечество во Христе было совершенно по своему составу, имело в себе все три части обычной человеческой природы, то есть дух, душу и тело. При этом не имеет значения как мыслить дух, отдельной частью или высшей стороной души. Церковь не разделяет мнения, будто сначала существовало животное, один психофизический состав, а потом на него нисшел дух. Все три части являются в мир одновременно и образуют из себя нераздельный человеческий состав, самой природой своей предназначенный жить одною общей жизнью. Высшим отличием человека в земном мире является его ипостась, то есть самосознание. Человек не только живет, но и сознает, что живет и для чего живет, и притом сознает и принадлежащими ему - своими - все свои части, и все их переживания. Ведь никто из людей не говорит: «телу больно», но - «мне больно», или «душа моя любит», но - «я люблю», и так далее. Также человек освещает своим самосознанием и присваивает себе и свой дух, почему и говорит не только «мое тело», «моя душа», но и «мой дух», или как говорит Апостол Павел: «Ваши дух, душа и тело» (1 Сол 5:23). Это свидетельствует, что ипостась (самосознание) и дух не одно и то же. Такое различие наблюдается не только в духовно-телесном существе - человеке, но и в чистых духах - ангелах. И у них должно различать ипостась - самосознание, и духовнуюих природу, являющуюся предметом их самосознания.

В Лице Господа Иисуса Христа человечество имело не только тело и душу, но и дух, и однако не имело отдельной ипостаси, человеческого самосознания. В Едином Господе могло быть, конечно, только одно самосознание, одна Его Ипостась, Божественная Ипостась второго лица Пресвятой Троицы. Воплотившись, Он сознает принятую человеческую природу как свою собственную и все ее переживания как Свои, подобно тому как обыкновенный человек сознает свою природу и ее жизнь“.

Таким образом, и на языке богословия личностное бытие человека означает, что человек несводим к своей природе или каким-либо ее свойствам.

Для медицинской этики здесь важно то, что личностная подоснова присутствует в человеке независимо от того, насколько в нем наличествует полнота его природы. Прошло ли мгновение от момента зачатия, достиг ли человек расцвета своих сил или подошел к пределам старости - он всегда не только что, но и кто. Даже если его природа деформирована, даже если он обречен на гидроцефалию или старческое слабоумие - от все равно человек. И любое медицинское вмешательство затрагивает жизнь человека, наделенного в своих глубинах личностным бытием. Отсюда понятно, почему с позиций биоэтики аборты и эвтаназия зачеркивают жизнь не неразумного животного (конгломерата клеток), но человека, пусть и в начале или конце его пути.

Отсюда должно быть понятно, что учебный процесс в анатомическом театре налагает особую ответственность на его участников. С одной стороны, они ответственны перед самими собой, поскольку личностная свобода свидетельствует о неустранимости нравственного измерения, вкорененного в самую сердцевину человеческой жизни. С другой, - эта ответственность выходит за рамки времени и непременно скажется на спасении человека и его вечной участи.

Ведь человеку не дано уничтожить свою совесть. Каждым своим действием он неизбежно соотносит себя с вечностью. Но если эта вечность - пасхальная, то, отношение к телу человека, имеющему быть воскрешенным в последний день становится совершено иным.

Человек, во всей его полноте, это не голое самосознание, не безплотный ангел, но существо состоящее из души и тела. Для языческого мировосприятия тело человека мыслилось как тюрьма, из которой следует бежать. По мысли языческих философов именно плоть препятствует душе иметь истинное познание.

Для библейской традиции, напротив, телесность не проклятие, но благословение. Иначе для чего тогда Сын Божий Иисус принял его навечно? Тело призвано стать храмом. „Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?“ , - обращается к христианам Апостол Павел (1 Кор 6:19). В этом смысле, действительно, можно сказать, что христианство - „единственный материализм, который придает предельное значение материи, а также и истории человека, через Воплощение Бога вдруг получающего вечное измерение, трансцендентальное измерение; не в будущем, а вот сейчас, потому что Бог среди этой истории и человек делается каким-то удивительно большим“.

Отсюда понятно, почему в православной традиции тело умершего христианина воспринимается как святыня . В "Последовании погребения" оно именуется мощами, подобно престолу его кадят с четырех сторон и обращаются к Богу с молитвой о причислении усопшего к лику Небесной Церкви: „Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя его во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче“.

Однако, часто именно это пасхальное ожидание воскресения вызывает у людей, поверхностно знающих о христианстве, но причисляющих себя к христианам, антипатию к работе патологоанатомов.

Действительно, если после смерти тело уходит в прах, а душа находится в предожидании воскресения, если в час восстания из мертвых человек будет подобен Воскресшему Христу, то возникает вопрос о том субстрате, из которого будет воссоздана человеческая плоть. А вдруг в прозекторской умершему человеку будет причинен некий ущерб? Ведь тело призвано к воскресению, а если его на кусочки разобрать, то что же воскресать-то будет? Во всяком случае, именно апелляция к религиозным мотивам позволяла родственникам умерших добиваться отмены вскрытия. Этот же аргумент „от христианства“ приводят противники трансплантологии. Однако проблема анатомических театров это не проблема воскресения тел.

Мы должны знать и понимать, что именно таким образом древних христиан соблазняли и искушали их гонители, убеждая их поклониться языческим богам: вы верите в воскресение, а мы вас сожжем и пепел развеем! И еще в первые века был дан ответ на эти соблазны: Бог Воскресения - всемогущий Творец! Вот почему о судьбе своей плоти не нужно безпокоиться. Должно без всяких сомнений вверить ее Автору и Хозяину мироздания. Бог властен над стихиями, поэтому картину грядущих событий святой Иоанн Богослов (I век) описывает так: „Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим“ (Откр 20:13). Вот почему христиане не боятся никакого ущерба при любом способе погребения, но придерживаются Традиции старого и лучшего обычая - предавать тело земле из послушания Богу, сказавшему согрешившему Адаму: "Ты земля, и отойдешь в землю".

Реальный опыт Воскресения, даруемый в Таинствах Церкви, особенно, в Евхаристии, давал силы тем из христиан, кого язычники бросали на съедение зверям. В самом начале II века святой Игнатий Богоносец, младший современник и ученик апостола Иоанна Богослова, обращается к римским христианам с просьбой не лишать его мученической смерти за Христа: „Умоляю вас: не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым. Лучше приласкайте этих зверей, чтоб они сделались гробом моим и ничего не оставили от моего тела, дабы по смерти не быть мне кому-либо в тягость… О если бы не лишиться мне приготовленных для меня зверей! Молюсь, чтоб они с жадностью бросились на меня. Я заманю их, чтоб они тотчас же пожрали меня, а не так, как они некоторых побоялись и не тронули“. Молитва святого была услышана и он был растерзан зверями во мгновение ока. Промыслом Божьим осталось несъеденым лишь одно сердце святого Игнатия. Когда гонители разрезали его, то увидели надпись золотыми буквами: Иисус Христос.

И в более позднее время христиан не волновала судьба тела после их смерти. Что видно из высказываний и поступков многих преподобных отцов.

Итак, первые христиане не заботились о судьбе своего тела, зная, что в „день оный“ душа получит свой "дом" в самом лучшем виде.

С оканчанием вселенских гонений, появляется монашество. На смену мученикам и исповедникам веры приходят преподобные подвижники. У них в отношении тела акцент меняется. Тело - не столько жертва, которую надо принести, чтобы наследовать вечную жизнь, сколько поле битвы за свое спасение. Преп. Серафим Саровский даже называл тело братом, которому надо помочь. Задачей стало не умерщвление тела, но преодоление и умерщвление греховных страстей и злых навыков, отлучающих человека от Бога и Небесного Царствия.

Но поскольку борьба за Царствие ведется здесь на земле, то и плоды этой борьбы подаются тоже здесь, в этой жизни. Чтобы там встреча со Христом была радостной, она должна свершиться еще здесь. Это не есть встреча только ума с евангельской информацией и божественным окровением, но живая встреча всего человека с Богом.

По этому поводу преп. Иоанн Лествичник говорит: „Думаю, что человек не может быть назван совершенно святым, если прежде не освятит сего брения (т. е. тела), и некоторым образом не преобразит его, если только возможно такое преображение во временной жизни“.

Таким образом, в православной аскетике восхождение человека к Богу исполняется в приобщении всего его телесно-душевного состава нетварным божественным энергиям. Сама возможность приподняться над временем и уже отчасти жить в вечности (придти в чувство иное), обусловлена личностным бытием человека.

Христианское отношение к материи уникально, ибо тело тоже призвано к вечной жизни и духовному наслаждению. Парадоксальным образом, монахи, имеющие опыт этой благодатной жизни во Христе, с глубоким смирением относились к себе самим, тем более к своему телу. На Руси носителем этой традиции был преподобный Нил Сорский. „В своем предсмертном завещании, преподобный Нил, заповедуя ученикам бросить тело его в пустыни — в пищу зверям, или закопать его в яму с презрением, написал: оно тяжко согрешило пред Богом и недостойно погребения; а затем прибавил: сколько в моей силе было, старался я не пользоваться никакою честью на земле в той жизни; так пусть будет и по смерти“.

Итак, с православной точки зрения, никакие манипуляции с телом не причиняют вреда самому умершему . Кому же они могут угрожать? Не мертвым, но живым. Именно весть о том, что мы „не умираем насовсем“, что мы призваны к Воскресению, ко встрече со Христом, определяет ту меру ответственности , которую надо иметь ввиду при работе с телами умерших. За каждое свое действие, мысль и жест человек ответит Богу. Иными словами, при работе с телами умерших врач может повредить себя самого.

Так каким же образом следует работать в анатомическом театре?

Истории патологоанатомии в России насчитывается уже почти три сотни лет. В войне со шведами Петр I осознал необходимость медицинской службы. Его указом еще в 1700 году предписано в домовые и патриаршие богадельни принимать больных и престарелых, а для лечения таких больных определять лекарей. В 1706 году первый российский военный госпиталь организовал в Москве по приказу Петра I врач Николай Бидлоо. При госпитале была открыта и врачебная школа. Затем в Петербурге создаются еще три госпиталя. На базе этих медико-хирургических школ начинает развиваться отечественная патологическая анатомия. В 1754 году Святейший Синод по ходатайству П.З. Кондоиди разрешил желающим воспитанникам семинарий поступать в эти медико-хирургические школы.

Парадокс состоял в том, что столь благоприятные условия для развития патологоанатомии сложились в империи, население которой исповедывало Православие. Казалось бы, наиболее традиционная форма христианства - и вполне спокойное отношение к развитию медицинской науки.

Это тем более необычно, что в те же годы на просвещенном Западе далеко не везде можно было легально производить вскрытия. Так, не только в первую половину XVIII века, но и много позднее, в середине XIX века, в Англии рессурекционисты еще убивали людей с целью продать ученым их трупы. В 1831 году в Великобритании было завершено следствие по делу известных рессурекционистов Вильяма и Бишопа, убивших на продажу 60 человек. Почему на Западе столь негативно относились к вскрытиям? Дело в том, что человеческие органы издревле использовались в языческих и оккультных практиках.

Так, во II веке жители Римской империи всерьез опасались, что после смерти их тела разберут на части и используют в магических целях. О распространенности этих опасений писал Апулей: „Говорят, что даже в могилах покойники не могут оставаться неприкосновенными и из костров, из склепов добываются оставшиеся части трупов на гибель живущим. И старые чародейки в самую минуту погребальных процессий успевают с быстротою хищных птиц предвосхищать уже другие похороны“.

В эпоху позднего средневековья и возрождения имел место всплеск интереса к магии. Опасаясь того, что их тела будут использоваться в тех или иных „колдовских действах“, христиане Запада всячески препятствовали исследованию тел умерших. Впрочем, и из этого правила были исключения.

В России же за все это время мы не встречаем собственно богословско-философских возражений против анатомических театров. В стране, в которой была и свобода слова, и мыслители высокого уровня, не звучало ни единого голоса против освоения медицинской премудрости на препаратах, приготовленных из тел умерших. Даже жалобы священников на то, что „разобранные телеса хоронить не можно“, были скорее протестом более эстетическим, нежели богословским. Более того, начиная с XIX века, мы имеем ряд примеров, когда те, кто работал на трупах, одновременно были подвижниками православной молитвы.

Так, монахиня Амвросия (Оберучева) свое медицинское образование получала в Санкт-Петербургском Женском Медицинском Институте, который был открыт в 1897 году и впервые в России готовил женщин-врачей (после революции переименован в Ленинградский Первый Мединститут). В своих воспоминаниях она повествует о том, как им повезло с преподавателем анатомии, который был столь увлечен своим предметом, что и сами студенты „занимались с большой любовью“. Она мотивировала свое увлечение анатомией ответственностью за здоровье будущих пациентов : „Я считала, что на нас, будущих врачах, лежит такая страшная ответственность, что мы не имеем права пропускать занятия. Однажды ассистент профессора хирургической анатомии даже заметил, что Оберучева делает операцию как бы на живом (я действительно с увлечением спешно перевязывала сосуды, как на живом, боясь опасности кровотечения)“.

Итак, по заключению будущей монахини, прошедшей многие советские тюрьмы и лагеря: „Многие говорили, что анатомия вызывает чувство брезгливости, но это тогда, когда пойдешь смотреть из любопытства, а если сначала изучить раздел теоретически, то видишь не смертные останки, а живой организм“.

Итак, врачи-христиане относятся к телам умерших с благоговением.

Но на рубеже минувших веков мы встречаем и иные подходы к проблеме смерти. Возможны были две альтернативы: либо принимать смерть как норму существования, игнорируя ее трагичность, либо впадать в отчаяние перед ее неотвратимостью. И здесь сопоставимы позиции двух современников — ученого-естественника, профессора Императорского Московского Университета Михаила Никифорова и философа Василия Розанова.

В своих Основах патологической анатомии Никифоров пишет: „Как умирание всего организма, так и его отдельных частей — лишь в известных условиях составляют из себя патологический процесс: так, смерть организма от старости едва ли представляется ненормальным явлением, а должна рассматриваться как естественный, встречающийся у всех организмов, живущих при условиях бытия на земном шаре, конец их существования…“.

Розанов, касаясь темы смерти в «Смерти Ивана Ильича» Льва Толстого, скажет об этом совсем иначе: „«Страх смерти, вселенный в каждого человека», о котором говорит Толстой, есть страх не навеянный, не внушенный, как он думает, но страх, с рождением в нас входящий и, по мере приближения к завершению земного существования, более и более нами овладевающий. Это не есть предчувствие только нас ожидающего; это есть ощущение нами в себе носимого, ощущение того, что присутствует, замешивается в каждый наш жизненный акт. В каждый момент своей жизни мы носим в себе труп… Отсюда некоторые особенности качества смертного страха. Человек не боли умирания боится, и также страх смерти не есть страх за судьбу этих стихий, из которых состоит его тело и, кажется часто ему, состоит он весь. Это — страх человека за лицо свое; ужас перед тем, что не имеет в себе никакого лица…“.

Какую бы позицию мы не выбрали — христианское благоговение, стоическое спокойствие или экзистенциальный ужас, в любом случае, очевидно, что тело умершего человека неспособно возразить против безчестного отношения к нему. С момента попадания в анатомический театр оно полностью во власти участников учебного процесса. И это безмолвное непротивление трупа зачастую провоцирует на издевательства над ним. Увы, но то, что может происходить в анатомичках, стало притчей во языцех. Известны случаи, когда при приготовлении препаратов валяются бесхозные части тел, когда студенты глумятся над трупами, вставляя им в зубы папиросы и т.д. Самому умершему человеку эти издевательства не вредят. Но они калечат будущих врачей.

На уровне профессиональном опасность состоит в том, что такой медик перенесет свое глумливое отношение к умершему на живых.

На уровне же посмертия понимание того, что и умерший, и участники учебного процесса, все равно идем ко дню всеобщего воскресения — позволяет восполнить этические нормы медицинской морали бытийным содержанием — пасхальной онто- и эсхатологией.

Здесь вполне уместно обратиться к знаменитому пари, которое Паскаль предложил атеистам. К данному вопросу его можно перефразировать так: если Бога нет, а врачи будут добросовестно исполнять свой долг, они ничего не потеряют, оставшись людьми; если же Бог есть, и они не изменят своему врачебному призванию, то за чертой смерти им не будет стыдно за то, что они когда-то с бесчестием отнеслись к телам умерших. Действительно, ведь „нет для человека ничего важнее его участи; нет для него ничего страшнее вечности“.

Безусловно, перспектива встречи тех, кто обучается, с теми, на чьих телах обучались, а также с собственной совестью и с Богом, налагает определенные ограничения как на преподавателей, так и на студентов.

В свете Христовой Пасхи учебный процесс в анатомичке должен производиться в пределах, не отлучающих его участников от той славы, в которую призван войти каждый человек, независимо от того, кто он и где находится его тело.