Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

Серафим Саровский и раскольники-старообрядцы

I. Случаи обращения раскольников-старообрядцев в православие при мощах преподобного Серафима. Хулители, наказанные преподобным

II. Отношение преподобного Серафима к старообрядцам при жизни

III. Статьи и рассказы, доказывающие неправоту раскола и истинность православной Церкви. Вразумление раскольнику

• Наказание за неверие и обращение от раскола в православие
  
• Волки в овечьей коже
  
• Совращение в раскол и обращение из раскола
  
• Как возник в русской Церкви раскол
  

IV. Тропарь и кондак пр. Серафиму

I.
Случаи обращения раскольников-старообрядцев в православие при мощах преподобного Серафима.
Хулители, наказанные преподобным.

У нас вера православная, Церковь, не имеющая никакого порока!
(Слова пр. Серафима.)

Совершилось великое торжество веры – открытие мощей подвижника Саровской пустыни, отца Серафима. Торжество в высшей степени радостное. Является новый провозвестник истины христианства, истины православия, свидетель нашей святой веры. Дух Христов преисполнял дух старца Серафима, и божественная благодать, проникнув ум, сердце, все существо подвижника Христова, облагоухала самый телесный состав его, и вот ни труды пощения и всевозможных лишений, ни недуги плоти многоболезненной, ни узы смерти, ни темница гроба, ни даже общий закон тления не могут заглушить этих начатков жизни вечной, в которую возрождается верующий и в которой он возрастает по благодати и дару животворца Христа. В недрах православия родился, воспитался, совершал свой жизненный подвиг воин Христов. Соками нашей святой православной Церкви питался он, её зова и внушений слушался. Она привела его и к тихой пристани спасения и к этой великой славе нетления и чудотворений. К великому и славному лику молитвенников наших присоединяется новый молитвенник и заступник наш пред Богом. Славный ряд подвижников Антония и Феодосия печерских, Сергия радонежского, Варлаама хатынского, Саввы сторожевскаго, Иосифа волоцкаго и других, дополняется еще одним дорогим именем Серафима. От севера и юга, востока и запада на небе Церкви возсиявают светила для указания нам путей жизни, для ободрения нашего среди нужд и скорбей, для возгревания и питания благоговейных чувств веры и для руководства к вечному спасению.

Как же отнеслись к этой милости Божьей роду христианскому, к этому новому знаку, что Церковь наша свята и непорочна, что врата адовы не одолели ее, – раскольники старообрядцы? Благодарение Богу, как и при открытии мощей святителя Феодосия, черниговского чудотворца, так и теперь при открытии мощей преподобного Серафима, Саровского чудотворца, были случаи обращения из раскола к Церкви православной, возвращения в ограду Христову, из недр которой восхищены были некогда волками в овечьей шкуре.

Вот один из замечательных случаев такого обращения.

В Саров прибыла ярая раскольница кр. Самарской губернии, Николаевского уезда, Дарья Ермилова, 60 лет. Она приехала в Саров еще в начале июля месяца и постоянно ходила к источнику преподобного Серафима. При виде массы исцелений над больными, она поняла всю ложность учения раскольников, стада горько плакать и в конце концов решилась присоединиться к православию. Местное епархиальное начальство направило ее к прибывшему на торжество из Москвы достоуважаемому о. протоиерею И. Г. Звездинскому. О. протоиерей, присоединивший к православию во время своего настоятельства при Введенской церкви в Москве около 2,000 человек раскольников, с радостью принял порученное ему дело; несколько дней наставлял он Ермилову в истинах православной веры и, убедившись в полной искренности её верований, присоединил к православной Церкви в понедельник, 14 июля, в монастырском храме.

До обращения своего в православие Дарья Ермилова много лет слыла среди раскольников за опытную начетчицу. В этот же день новоприсоединенная сподобилась причаститься св. таин.

Были и еще обращения в православие из темных недр раскола. Но с болью в сердце скажем, что такие случаи были немногочисленны. Большинство же раскольников, предводительствуемое своими вожаками - изуверами, осталось глухо ко всему тому, что вслух всего многомиллионного народа поведали о святости угодника Божия, о дивной силе его молитв и чудесах его,– разслабленные, слепые, хромые, немые, глухие, чудесно получившие, по представительству угодника Божия преподобного Серафима, и дар слова, и зрение, и слух, и крепость силы и проч. и проч. Грустно все это! Но таково уже свойство неверия, что над ним сбывается в самом точном смысле слово Христово: Аще Моисея и пророков не послушают, и аще кто от мертвых воскреснет, не имут веры (Иоан. IX, 32 – 33). И так всегда было! Приведите на память историю Господа нашего Иисуса Христа. Господь Иисус Христос неоднократно воскрешал умерших, и воскрешенные Им были живыми свидетелями Его божественного всемогущества; но убедились ли этим не веровавшие Ему книжники и фарисеи? Нет. Он воскресил однажды четверодневного мертвеца пред самыми, можно сказать, вратами Иерусалима. Всем было известно, что Лазарь умер и погребен, что этому прошло уже четыре дня, и тело умершего начало предаваться тлению. Многие из жителей Иерусалима пришли утешить сестер умершего и все они вместе с жителями Вифании были свидетелями того, как Иисус Христос, пришедши ко гробу Лазаря, отвалить камень от гроба и воззвал велиим гласом: Лазаре, гряди вон! И умерший вышел из гроба и возвратился в дом свой. Что ж произвело это чудо? Ослепленный синедрион положил умертвить и Лазаря, чтоб избавиться от такого свидетеля божественной, живоносной силы Иисуса Христа и такого обличителя своего неверия. Наконец, и Сам Господь Иисус Христос, распятый и умерший в виду всего народа, в третий день, как предсказывал о Том прежде, воскрес из гроба. Враги Его помнили хорошо об Его обетовании воскреснуть в третий день и приняли все меры, чтоб не случилось какого-либо обмана: гроб был запечатан печатью первосвященника, окружен воинской стражею, по распоряжению синедриона. Чудо воскресения Христова было неопровержимо. Что же делает неверующий синедрион? Сначала прибегли к хитрости и лжи, обычному оружию неверия: Сребреники довольны даша воинам, глаголюще: рцыте, яко ученицы Ею нощию украдоша Его, нам спящимъ: но когда невозможно было поддерживать в народе эту очевидную ложь при свидетельстве многих самовидцев Господа, воскресшего из мертвых, при чудодейственной проповеди св. апостолов, то, не смея обличать апостолов, будто бы они украли ночью тело Иисусово, старались только угрозами и прещением запретить им проповедовать об Его воскресении а сами оставались попрежнему ожесточенными в своем неверии. Каких чудес не совершали св. мученики? Чем не засвидетельствовало Евангелие Христово свою божественную силу среди древнего мира языческого? Но ожесточенные гонители христианства оставались ожесточенными до конца. Казалось бы, теперь, когда благодатная сила исцелений и от мощей, и от одежды, и от других предметов, освященных прикосновением преподобного Серафима, воочию всех свидетельствует и о святости самого Серафима и о святости и частоте Церкви православной, воспитавшей его, не должно быть сомнению и неверию. Но что же мы видим? И ныне неверие так же смело и ожесточенно, так же упорно, как было прежде.

Откуда же такое неестественное, такое невозможное, по-видимому, явление? Где причина такого ожесточенного неверия очевидной истине? Одебело, по сердце людей сих, говорит Слово Божие о неверующих и ушима своима тяжко слышаша, и очи свои смежиша. Отчего? Оттого, что бог века сего ослепи разум их, во еже не возсияти им свету благовествования Христова. И действительно, существование неверия в истинность и чистоту нашей православной Церкви всегда останется непонятным и неразгаданным если не предположить, что крайнее ослепление человеческого разума есть действие темной силы дьявольской.

Иначе, что могло бы побуждать разум человеческий упорствовать в неверии очевидной истине. засвидетельствованной безчисленными знамениями и чудесами.

И как горько платятся несчастные неверы за свое ожесточение и глумление над святою истиною! Не можем умолчать здесь об одном в высшей степени скорбном случае, имевшем место не далее, как нынешним летом.

18 го июля в Харьковскую железнодорожную больницу был доставлен в безсознательном состоянии рабочий депо станции Харьков, Курско-Харьково-Севастопольской железной дороги, крестьянин Тур 27 лет, у которого врачи констатировали паралич правой стороны всего тела. Товарищи Тура передают что, разговаривая с ними о преподобном Серафиме саровском чудотворце, он, заявил, что в святость этого угодника не верит. По словам рабочих, не успел Тур окончить свою речь, как тут же упал в глубоком обмороке, и его отправили в больницу. А сколько других подобных же случаев передается в периодической печати!

II.
Отношение преподобного Серафима к старообрядцам при жизни.

Оставь свои бредни! Как можешь спастись без кормчего?
(Слова пр. Серафима, сказанные одному раскольнику.)

Однажды пришли к преподобному 4 человека из ревнителей старообрядчества, жители села Павлова, Горбатовскаго уезда, спросить о двуперстном сложении с удостоверением истинности старческого ответа каким-нибудь чудом или знамением. Только что переступили они за порог кельи, не успели сказать своих помыслов, как старец подошел к ним, взял первого из них за правую руку, сложил персты в трехперстное сложение по чину православной Церкви и, таким образом крестя его. держал следующую речь: "Вот христианское сложение креста! Так молитесь и прочим скажите. Сие сложение предано от св. апостолов, а сложение двуперстное противно святым уставам. Прошу и молю вас: ходите в Церковь грекороссийскую: она во всей славе и силе Божьей! Как корабль, имеющий многие снасти, паруса и великое кормило, она управляется Святым Духом. Добрые кормчие ее – учители Церкви, архипастыри суть преемники апостольские. А ваша часовня подобна маленькой лодке, не имеющей кормила и весел; она причалена вервием к кораблю нашей Церкви, плывет за нею, заливаемая волнами, и непременно потонула бы, если бы не была привязана к кораблю"

В другое время пришел к нему один старообрядец и спросил:

– Скажи, старец Божий, какая вера лучше:нынешняя церковная или старая?

– Оставь свои бредни,– отвечал отец Серафим–жизнь наша есть море, св. православнаяЦерковь наша–корабль, а кормчий–Сам Спаситель. Если с таким кормчим люди, по своей греховной слабости, с трудом переплываютморе житейское и не все спасаются от потопления, то куда же стремишься ты с своим ботиком и на чем утверждаешь свою надежду спастись без кормчего?

Однажды зимою привезли на санях больную женщину к монастырской келье о. Серафима и о сем доложили ему. Несмотря на множество народа, толпившегося в сенях, о. Серафим просил принести ее к себе. Больная вся была скорчена, коленки сведены к груди. Ее внесли в жилище старца и положили на пол. О. Серафим запер дверь и спросил ее:

– Откуда ты, матушка?

– Из Владимирской губернии.

– Давно ли ты больна?

– Три года с половиною.

– Какая же причина твоей болезни?

– Я была прежде, батюшка, православной веры, но меня отдали замуж за старообрядца. Я долго не склонялась к ихней вере – и все была здорова. Наконец, они меня уговорили: я переменила крест на двуперстие и в церковь ходить не стала. После того, вечером, пошла я раз по домашним делам во двор; там одно животное показалось мне огненным, даже опалило меня; я в испуге упала меня начало ломать и корчить. Прошло не мало времени, Домашние хватились, искали меня, вышли во двор и нашли– я лежала. Они внесли меня в комнату. С тех пор я хвораю.

– Понимаю...–отвечал старец.–А веруешь ли ты опять в св. православную Церковь?

– Верую теперь опять, батюшка, – отвечала больная.

Тогда о. Серафим сложил по-православному персты, положил на себя крест и сказал: – Перекрестись вот так во имя Святой Троицы.

– Батюшка, рада бы,– отвечала больная,– да руками не владею.

О. Серафим взял из лампады у Божией Матери Умиления елея и помазал грудь и руки больной. Вдруг ее стало расправлять, даже суставы затрещали, и тут же она получила совершенное здоровье. Народ, стоявший на сенях, увидев чудо, разглашал по всему монастырю, и особенно в гостинице, что о. Серафим исцелил больную.

Когда это событие кончилось, то пришла к о. Серафиму одна из дивеевских сестер о. Серафим сказал ей:

– Это, матушка, не Серафим убогий исцелил ее, а Царица небесная. – Потом спросил: – нет ли у тебя, матушка, в роду таких, которые в церковь не ходят?

– Таких нет, батюшка,– отвечала сестра,– а двуперстным крестом молятся мои родители и родные все.

– Попроси их от моего имени, – сказал о. Серафим,– чтобы они слагали персты во имя Святой Троицы.

– Я им, батюшка, говорила о сем много раз, да не слушают.

– Послушают, попроси от моего имени. Начни с твоего брата, который меня любит, он первый согласится.

– А были ли у тебя из умерших родные, которые молились двуперстным крестом?

– К прискорбию, у нас в роду все так молились.

– Хоть и добродетельные были люди, –заметил о. Серафим пораздумавши. – а будут связаны: св. православная Церковь не принимает этого креста... А знаешь ли ты их могилы?

Сестра назвала могилы тех, которых знала, где погребены.

– Сходи ты, матушка, на их могилы, положи по три поклона и молись Господу, чтобы Он разрешил их в вечности.

Сестра так и сделала. Сказала и живым, чтобы они приняли православное сложение перстов во имя Святой Троицы, и они точно послушались голоса о. Серафима, ибо знали, что он угодник Божий и разумеет тайны св. Христовой веры.

Вот еще что сообщал в свое время один из духовных писателей.

"Знавал я одну почтенную старушку; старушку-постницу, молитвеннику, доживавшую в тиши монастырской кельи свой долгий век. Много видела она в жизни своей, много пространствовала, многое поиспытала, и любопытны были разсказы ее о временах давно минувших благословенной старины. Как сейчас помню ее сгорбленный стан и кроткое старческое лицо, с приветливой улыбкой на устах. Покойница была словоохотлива и сохранила притом, несмотря на свои 70 лет, всю светлость понятий и памяти. Любил я, бывало, внимать простым ее речам о житье-бытье наших дедов времен Екатерины, о том, как Наполеон жег Москву; все это помнила она и передавала с занимательными подробностями. Но из всех рассказов ее особенно глубокое впечатление оставил во мне рассказ об ее странствованиях по разным святым местам и обителям русским. Она видела некоторых из знаменитых наших подвижников благочестия первой половины нынешнего столетия; с другими же имела и духовные отношения, ибо и сама была жизни строгой, духовной.

Вот этими-то воспоминаниями, сколько позволит мне память, хочу поделиться с вами, благосклонный читатель.

Однажды зашел я посетить Ирину Ивановну, так звали мою собеседницу; в ее уютной келейке, уставленной св. иконами было как-то мирно, привольно, привольно душе. Встретив меня обычным приветом да ласковым словом, старица начала хлопотать, как бы чем угостить. Я незаметно свернул на любимую тему почтенной хозяйки, на ее путешествия по разным святым местам. Старушка, видимо, оживилась и речи ее полились плавной струей. Мне оставалось лишь слушать да изредка вставить приличный вопрос.

– Расскажите мне, Ирина Ивановна, про Саровскую пустынь да про о. Серафима: давно все собираюсь вас расспросить, скажите, видали ли вы блаженного старца?

– Один только раз видела я его,– со вздохом сказала старушка. – да и того не забыть мне по гроб. Чудный быль человек этот старец: прозорливец такой, кажется, насквозь видел, что у тебя на душе. Вот послушай-ка. что со мною он сделал. Осталась я после смерти родителей трех лет сиротой. Призрели добрые люди, нашлись благодетели, взяли меня вместо дочери. Люди были достаточные, добрые, да только старообрядцы: крестились двуперстием, придерживаясь какого-то толка. Стали они и меня, дитя малое, по-своему учить крест двумя перстами слагать и привыкла я с детства, – думаю, так и следует! Да уж после, когда померли благодетели мои, одна богомольная барыня-соседка меня, глупую, образумила; она сказала мне, что не по-православному я слагаю персты и что это грешно.

Начала я с тех пор отвыкать от двуперстия; но по привычке и после, забывшись, часто крестилась по-старому, старинным крестом. О благодетелях же своих все потом сомневалась, можно ли мне их поминать. Замуж пойти не хотела, а пошла в общину, потом отправилась странствовать: не раз была в Киеве, у Троицы, в Ростове, в Соловках, в разных пустынных обителях, где только есть, как слышала, строгие старцы – подвижники. Все хотела, чтобы меня, грешницу, научили, как душу спасти. Дорогой в Соловки зашла я и в Саров, как помню, Петровым постом. Думала поговетъ там, да и о. Серафима хотелось видеть,– о нем молва тогда проходила везде. Обитель прекрасная, что твоя лавра, да и стоит в месте таком пустынном, лесном; сосны да ели только и видны, лес дремучий кругом. Праздник был какой-то, когда приплелась я к гостинице монастырской, но службы уже не застала. Смотрю, народ собирается куда-то идти. Спрашиваю. Говорят, что идут в пустыньку к о. Серафиму. Хотя и крепко с дороги устала, но тут и отдыхать позабыла, пошла себе за другими: все старца хотелось поскорей повидать. Минув монастырь, пошли мы лесной тропой. Прошли версты две, кто посильнее, вперед, а я поотстала. Иду себе тихонько сзади, смотрю в стороне старичок, седой такой, сухонький, сгорбленный, в белом халатике, сучки собирает. Подошла спросить, далеко ли еще до пустыньки о. Серафима.

Старец,–это был сам Серафим, – положив вязанку свою, посмотрел на меня ясным взором своим и тихо спросил: "На что тебе, радость моя, Серафим-то убогий" Тут только поняла я, что вижу самого старца, и повалилась в ноги, стала просить его помолиться о мне недостойной.

– Встань, дочь Ирина, – молвил подвижник, – и сам нагнулся меня приподнять. – Я ведь тебя поджидал, не хочу, чтоб, уставши, даром прошлась.

Удивленная, что, впервые видя, зовет он меня по имени, я от ужаса вся затрепетала, не могла и слова промолвить, только взирала на его ангельский лик. Взяв мою правую руку, старец сложил на ней по-православному персты для крестного знамения и сам перекрестил меня ими, говоря: "Крестись так, крестись так, так Бог нам велит" ^*)
*) « Душеполезное Чтение" 1867.

III.
Статьи и рассказы, доказывающие неправоту раскола и истинность православной Церкви.
Вразумление раскольнику.

Николаевский уезд, Самарской губернии, наполнен раскольниками разных толков. Из них одни открыто держатся раскола, другие прикрывают себя личиною православия, но не исполняют никаких христианских обязанностей и даже при смерти под различными вымышленными предлогами стараются уклониться от исповеди и св. причастия у православного священника. Если же и призывают священника к одру умирающего, то единственно для того, чтобы, смерть не была сочтена подозрительною, и тело умершего не было подвергнуто медицинскому исследованию.

В марте в 1858 г. один престарелый священник рассказывал мне об одном обстоятельстве, которое и до сих пор сохранилось у меня в памяти.

Однажды,– говорил он,– когда я был приходским священником, является ко мне прихожанин из числа потаенных раскольников и просит к себе в дом напутствовать своего брата Николая. Я немедленно прибыл к больному и, прочитав молитвы перед исповедью, выслал семейных из комнаты и приступил к исповеди; но больной молчал. Хотя он был и опасно болен, но по лицу его можно было заметить, что он не лишился памяти и не так слаб, чтобы не мог говорить. Так как подобного рода обстоятельства были уже мне известны, то молчание больного Николая нисколько не удивило меня: я тотчас догадался, в чем дело. Начал убеждать Николая раскаяться во грехах, призвал родственников его и просил их посоветовать умирающему исповедаться, но они стали убеждать меня оставить Николая в покое, уверяя меня, что он действительно лишился памяти. Долго я здесь толковал им о необходимости напутствия для умирающего; но слова мои не имели никакого успеха, и я отправился домой. Это было вечером.

На другой день утром приехал ко мне родственник вчерашнего больного и объявил, что Николай приполз к крыльцу его дома с величайшим трудом и неотступно просил его как можно скорее пригласить священника. Я поспешил к нему; вижу, он лежит на голой земле у крыльца в каком-то сильном испуге и убедительно просит меня сподобить его причащения св. таин. Стал было я расспрашивать его, почему он вчера ничего не хотел мне сказать; но он решительно отвечал: "Батюшка! пока я стану рассказывать тебе, быть может, в это время из меня выйдет дух вон, и я погибну. Ради Христа, причасти меня поскорей, а тогда, если буду жив, скажу тебе всю правду" После исповеди и причастия вздохнул он свободно и стал говорить: "Теперь, батюшка, скажу тебе, всю истину. Вчера, когда ты хотел исповедать меня, я не говорил тебе, ни слова не потому, что не мог говорить, а потому, что мне строго запретили старшие. Они думают, что причащение, принятое от православного священника, не только не спасает, а, напротив, губит душу. Мне, было и не хотелось слушать их, но ведъ я в доме не большой. По уходе же твоем в полночь со мною сделалось что-то непонятное: как сейчас вижу, что душу мою взяли и понесли куда-то два юноши. Вскоре я увидел огромную долину, среди которой в большое отверстие выбивало страшное пламя и подымалось высоко вверх. А что в том пламени, страшно и подумать. Слышны были стоны отчаяния. По временам из пылающего отверстия, как из сильно кипящей в котле воды, показывались то руки, то ноги, то головы человеческия. А далеко за ужасною долиною, в каком-то прекрасном месте виден был престол, на котором сидел Господь, окруженный светлыми юношами. Провожатые мои повели было меня к престолу. Но Господь не допустил меня до Себя и сказал: "Зачем вы ведете его сюда? Он недостоин быть здесь! Сколько времени священник убеждал его исповедаться и причаститься, он не хотел слышать его, так вот его место! Ведите его туда!" В это время Господь указал на страшную геенну, которую я видел. Ужас объял меня: я зарыдал в отчаянии упал и вслед за тем опять пришел в себя. Возле меня никого не было. Брат, как я узнал, куда-то уехал с женою, мать тоже куда-то пошла..." Тут больной Николай вздохнул, и тем окончилась земная жизнь его" (Из "Странника").

Наказание за неверие и обращение от раскола в православие.

В городе Крестцах, Новгородской губернии, проживал в 1810 году седовласый, преклонных лет, старик, гражданин Степан Иванов Кротов, сын родителей, принадлежащих к расколу федосеевской секты ^*).

(*)Федосеевская секта распространена в 1706 году крестецким дьячком Феодосеем Васильевым. Особенные ее заблуждения. кроме общих, принадлежащих сектам раскольническим: 1) за государя не следует молиться; 2) перед обедом должно класть по сту по клонов для очищения пищи, покупаемой у православных; 3) для освящения благодатью приготовляемого в пищу, в печах делать скважины; 4) поклоняться иконам не своего толка – осквернение; 5) брачный союз–нечистота. )

Он, кажется, с молоком матери всосал ненависть к православной Церкви и еще в самом нежном детстве показывал презрение ко всему, что запечатлено ее учением. Более 30 лет назад присоединился он к православию, и вот правдивое и точное сказание с его слов о том. как и когда из отщепенцев Церкви сделался он верным сыном ее.

Родители мои, как я помню, – говорил он,– были суровые приверженцы раскола и в наставлениях своих старались возжечь в нас, детях, ненависть к Церкви и ее священникам. На 12 году от рождения, оставшись сиротою, горькими слезами оплакал я преждевременную для меня кончину родителей; сырая земля в один год приняла прах их один за другим, и не удостоились они церковного погребения. Воспитателем моим сделался старший брат мой Василий, на попечении которого оставались и две сестры, По времени, сестры мои вышли замуж, а брат женился на девице православнаго исповедания, уроженке новгородской. Принадлежа и в супружестве к расколу, брат мой не стеснял, однакож, жены своей следовать обрядам православной Церкви, и наш дом посещали священники. Каждый раз при подобных посещениях я старался куда-нибудь уходить из дома и, твердо держась внушений родительских, при встрече с ними не снимал даже шапки, в неуклонном убеждении, что они вносят к нам нечестие. Но 18 апреля 1829 года, по заступлению Божией Матери, было днем обращения моего на путь истинный. Не могу без слез вспомнить этого священного для меня дня.– Тут горячие слезы прервали рассказ старика и ясно показали, как глубоко отпечатлелось в его сердце и потрясло его душу событие 18 апреля,– Это было на Святой неделе,– продолжал старик, Успокоившись,– Жена моего брата, усердная христианка, стала просить его дозволить ей принять в дом с особенным благоговением чествуемую православными жителями города Крестцов икону Божией Матери Неопалимой Купины. На просьбу ее брат согласился. По ненависти моей ко всему православному и вместе из опасения за отступничество от раскола быть осмеянным от своих начетчиков-наставников, я пред внесением иконы в наш дом, на печаль моей невестке, ушел и скрылся в близлежащем на горе, сосновом бору. Вот тут, подумал я, буду спокоен, не услышу ненавистного для меня церковного пения, а на досуге запел одну из бывших в то время в употреблении песен. Но, вместо покоя, в пустынном уединении я почувствовал безотчетную, нестерпимую тоску; вместе с душевным страданием хладело и мое тело; я не мог стоять и упал на землю. Не могу определить, сколько времени был я в безчувственном состоянии. Когда же чувство возвратилось, для меня стало ясно, что это наказание Божие за презрение к честному лику св. иконы Божией Матери Неопалимой Купины и за отчуждение от православой Церкви. Слезы потоком хлынули из глаз моих и несколько облегчили душевную тоску. То были слезы раскаяния, слезы – купель духовного очищения. Тут стал я просить Матерь Божию спасти меня от внезапной смерти, помочь мне добраться до дома и дал обет присоединиться к православной Церкви. Кое-как на коленях, опираясь на руки, я, подобно безсловесному животному, пополз домой. Брат и невестка, увидев меня из окна в такома состоянии, испугались и тотчас внесли в дом. От изнеможения не мог я поведать совершившегося со мною и только плакал. Чрез час, когда силы мои несколько возобновились, с трудом в кратких словах рассказал я о своей болезни и, к удивлению невестки, просил скорее послать за священником. Физические и душевные припадки опять возобновились. Пришедший по призыву двоюродного брата моего фельдшер, как рассказывали после родные, нашел меня в опасном состоянии, без языка, с редким биением пульса. При таком охлаждении тела он кровь пустить не решился, а велел приготовить горячий настой ромашки; потом вместе с братом, подняв меня с постели, стал водить по комнате с пением пасхального тропаря: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!" Благодатныя слова эти вливали бодрость в скорбящее мое сердце и услаждали душу мою, изнывавшую от мучительной тоски. Несколько выпитых мною стаканов горячей ромашки не принесли желанного успеха; тело мое было холодно попрежнему. Всю ночь закутанный в теплые одеяла, не мог я нисколько согреться. Это была одна из мучительнейших в жизни моей ночей. Совесть, как неумолимый судия, терзала меня за презрение святыни, опасность умереть в расколе без церковного покаяния усиливала и без того мучительную тяготу душевную. С рассветом неотступно стал я просить родных поднять икону Божией Матери Неопалимой Купины, в твердом уповании получить исцеление от постигшего меня недуга. Утром Владычица посетила наш дом, и священник отслужил молебный канон с водоосвящением. При помощи родных, закоченелый, сполз я с постели и на коленях с сокрушенным сердцем молил Царицу небесную простить меня за неверие. По окроплении меня после молебнаго пения святою водою, я почувствовал особенную теплоту в теле и позыв к пище, и тут же при искреннем отвержении от раскола был присоединен священником к православной церкви и приобщен св. таин. Животворные тело и кровь Христовы внесли в меня новую жизнь; душевные страдания более не возобновлялись, а вскоре укрепился я и телом и совершенно выздоровел. Недружелюбно встречались со мной потом раскольники-начетчики, злобно смотрели на меня, когда я пытался было заговорить с ними о чудесном своем обращении к истине. "Окаянный! отойди от нас!" был ответ их на попытку мою разъяснить им их заблуждение. Теперь мне ясно сделалось, отчего наставники раскольнических сект всеми мерами стараются внушать приверженцам раскола ненависть к православной Церкви и презрение к духовенству. Они боятся, что без этой слепой фанатической ненависти, при сближении раскольника с Церковью, истина восторжествует. В письменных книгах раскольнических, читаемых наставниками в ночных собраниях, Церковь и духовенство представлены злейшими врагами древней истинной веры. Так, в рукописном жизнеописании основателя секты Федосея бывший в то время митрополит Новгородский Иов, известный ревностию к просвещению и человеколюбием, и духовенство уподоблены гонителям первых времен христианских, Нерону и Диоклетиану, и названы хищными зверями, рыкающими на Феодосия. Суесвят же Феодосий сочтен страдальцем, получившем от Христа мученический венец. Невежественные, большею частью безграмотные приверженцы раскола, слыша чтение подобных вымыслов, носящих название "сказаний о житии и страдании святых", по легкомыслию своему, источают слезы и в то же время воспламеняются ненавистью к Церкви православной".
(Из „Странника")

Волки в овечьей коже

"Родился я, – говорил мой знакомец,– в Московской губернии, в Волоколамском уезде, от родителей православных и при святом крещении в приходской церкви наречен Лаврентием, по фамилии я – Рощин. Отец держал меня дома лет до десяти; поучил немного грамоте у отставного солдата, нашего односельца, а потом отвез в Москву и отдал в ученье на фабрику в Преображенском к закоренелому раскольнику.

На фабрике у него нас, мальчишек, и взрослых было многое множество, были тут большею частию безпоповцы и рогожского согласия; нас же, православных, немного, да и те, подростки, непременно совращались либо в тот, либо в другой толк, смотря по главному приказчику, который управлял отделением. Я попал к поповщинцу и на девятнадцатом году покинул мать свою, Церковь православную, и переправился на Рогожском кладбище в старообрядцы. Тут рекой полились ко мне блага земные, по милости совратившего меня в раскол приказчика, к жизнь моя потекла, как по маслу.

Несколько лет родные и односельцы не подозревали о моем отступничестве, но, наконец, грех мой обнаружился, потому что я стал, бывая дома, уговаривать многих покинуть никоновскую ересь и обратиться к древлему благочестию. Раскольничество мое не укрылось и от нашего приходского священника. После долгих уговоров обратиться в православие, бывший отец мой духовный, видя закоснелость мою, донес обо мне начальству, и я был представлен в консисторию, откуда препроводили меня в Сергиеву лавру на увещание,– но и здесь все старания почтенного и доброго протоиерея, отца Феодора Александровича Голубинского, убеждавшего меня недели две, оставались напрасными.

По его совету дали мне из лавры билет на две недели для прохода в Ростов, дабы я мог лично убедиться, что святые мощи обличителя раскола Димитрия ростовского почивают нетленными открыто. Вместо раскольничьей поддевки надели на меня послушничий подрясник и круглую шапочку, и я вооружившись посохом, отправился в путь. Обошедши дня в три все обители в Переяславле, я направился далее к Ростову. Пройдя верст пять или шесть в самую жаркую пору дня, я поутомился немного, присел на берегу речки у мостика и, вынув из котомки ломоть ситного хлеба и кусок варенаго сухого судака, стал закусывать и, глядя на воду, любовался, как рыба в речке сновала взад и вперед, а её тут было множество, по все мелкая.

Побрасывая кусочки хлеба в воду, которые рыбка тут же подхватывала, я так углубился в свою забаву, что не обращал никакого внимания на идущих и едущих по большой дороге, как вдруг слова: "Мир в дороге, святой отче", раздавшиеся надо мною, заставили меня приподнять голову. На мостике, облокотившись на перила, стоял мужичок лет пятидесяти, благообразно-постнаго вида, в нанковой поддевке, сшитой на раскольничий манер со стоячим воротником.

– Еще не отец и не святой, отвечал я на привет мужичка, сняв шапочку и кланяясь ему.

– Так из каких же ты, землячок? Вишь, одежда-то у тебя послушническая и шапочка тоже, а макушка у тебя стриженая, как и у меня, но старому закону,– продолжал, допрашивать меня прохожий ласково и с улыбкою. – Или, может быть, ты недавно совратился с истинного пути и променял спасение на пагубу?

– Хоть ты, как видится, человек умный и дальновидный, а во мне ошибся, не угадал: я, любезный, от древляго благочестия не отставал и пустился странствовать, чтобы еще тверже укрепиться в нем и отыскать самый истинный путь ко спасению, говорил я, вставая и привязывая котомку свою. Коли хочешь, так пойдем вместе, если тебе по пути: я к Ростову иду.

– Истинно говорю, что возлюбил тебя Господь, чадо мое, ибо сподобил тебя встретиться со мною,– говорил прохожий. – Если точно душа твоя ищет спасения, и ты твердо держишься древляго благочестия, то никто лучше не укажет тебе пути правого. Вон подезжает моя подвода: присядь со мной, я подвезу тебя до Ростова, а, между тем, дорогой потолкуем.

Обрадовавшись попутчику, да еще своему брату-староверу, я с благодарностью согласился продолжать с ним путь. Мы сели в просторную телегу с кибиткой, в которой помещалась толстая женщина лет сорока, окруженная подушками. То была, как я узнал впоследствии, богатая вдова, московская купчиха, ехавшая искать спасения души своей в скиты поморские. Огромная телега была нагружена порядочно, так что пара здоровых коней не без труда тащила ее по каменной дороге.

Разговаривая с новым знакомцем, я узнал, что он безпоповец, Никита Семенович, о котором не раз слыхивал я в Москве, как о самом начитанном и лучшем учителе безпоповского толка, пользовавшемся славою не только в Поморье, где был он начальником несколъких скитов, но и по всей России между своими последователями. Глухой – при увещании и убеждении истинных пастырей Церкви Христовой – я распустил уши, с жадностью внимая льстивым словесам Никиты Семеновича, несмотря на то, что он был не нашего согласия. Впрочем, – надо тебе сказать, что наша братия, раскольники, все вообще до того запутаны сетями диавола, что готовы послушаться какого хочешь изувера-начетчика, будь он поповец, беспоповец, молокан или даже еще хуже, лишь бы только он больше поносил Церковь православную. Так случилось и со мной. Убежденный Никитой Семеновичем, я попал из огня да в полымя и, при расставаньи с ним в Ростове, убедительно просил его принять меня в ученики свои, обещаясь, покончив дела в Москве, приехать к нему в Поморье и поселиться там навсегда.

Вскоре я исполнил свое обещание и явился к Никите Семеновичу. Облобызав, как родного, Никита повел меня в лес и поместил в скиту, где сам жил с несколькими старцами и учениками. Сначала, как гостя, новые сожители мои водили меня по прочим скитам и знакомили с образом жизни своей, не принуждая ни к работе, ни к долгим молитвенным стояниям.

Скиты эти, как мужские, так и женские, построены почти все на один лад в самых глухих, непроходимых местах дремучего леса, среди болот и топей, так что человеку, незнакомому с тропинками, ведущими к скитам, никаким образом невозможно добраться до них. Почти около каждого скита вырыты пещерки, или подземные кельи, довольно обширные, в которых помещается большая часть скитской братии; все пещерки эти имеют сообщения со скитом, но входы в них так искусно скрыты, что постороннему ни за что не открыть их, Все скитские запасы и все драгоценное сохраняется в этих пещерах. Касательно содержания, скитники живут хорошо: едят сытно и пьют сладко по милости благодетелей, богатых безпоповцев, которые отовсюду шлют сюда и деньги и все потребное.

Проживши в скитах с месяц, я стал сильно сомневаться в благочестии их жителей, потому что пьянство, драки и бозпрестанное навещание женских скитов нашими отшельниками не могли укрыться от глаз моих. Где же тут быть истинному благочестие и можно ли в таком содоме душу спасти, не имея священника, кому бы исповедоваться, ни причастия? Обуреваемый сомнением, я уже стал помышлять, как, бы убраться отсюда. Наставник мой, должно быть, заметил мое колебание и потому стал предлагать мне покреститься по их обычаю и дать торжественную клятву никогда не покидать их общества и согласия, а всячески стараться наводить других на истинный путь ко спасению.

– Покрестившись и давши клятву, ты прозришь совершенно очами душевными, чадо Лаврентие,– говорил мне Никита Семенович,– и тебе откроются все духовные сокровищницы, откуда ты станешь обильно черпать словеса ангельские для убеждения в правоте древлей веры нашей и на поражение слуг антихристовых.

– Но ведь я крещен был однажды; так по какому же закону должен креститься вторично? возражал я. В символе сказано: "Верую во едино крещение", так может ли быть два крещения? Переправиться по-вашему я согласен, но креститься вторично мне совесть запрещает.

Видя мое упорство и не зная, что отвечать против моих доводов, хитрый старик, надеясь, может-быть, убедить меня со временем, по неделе и по две не напоминал мне о перекрещивании, а я всячески изыскивал случай улизнуть тайно из скитов поморских.

Уйти явно не было возможности, потому что несколько глаз следили неусыпно за мною, как за новичком или, как они называют, оглашенным; но, верно, Господь умилосердился надо мною и наслал тучу на скитников наших. Однажды под вечер по всему лесу разнеслась весть, что исправник из Каргополя выступил с солдатами, чтобы забрать всех скитников. Весть эта как громом поразила всех наших отшельников; поднялась страшная суматоха, благодаря которой и я утек благополучно и ночью прибежал в деревню Бахрушеву к знакомцу моему Ионе Яковлевичу, который, дай Бог ему здоровья, укрыл меня у себя в подполье от преследования исправника.

Но настоящая опасность угрожала мне вовсе не с этой стороны, а со стороны старцев моих и наставников, о чем узнал я дней через пять от хозяйки Иониной Феодоры Ивановны, Господь знает, что было со мною от испуга и страха, когда добрая тетка Феодора пересказала мне о замыслах скитников против меня. Когда тревога в лесу от мнимого нашествия исправника кончилась и скитники собрались в свои логовища, спохватился старец Никита о мне и послал нескольких человек меня отыскивать; нагрех, одному из них встретился Иона Яковлевич и на вопрос, не видал ли он меня, объявил, что я у него сохраняюсь. Обрадованный скитник стал упрашивать Иону не выпускать меня от себя до прихода их за мною в эту же ночь, за что обещал принести ему тридцать целковых денег. Умная Феодора, которой муж пересказал о своей встрече с скитником и о просьбе и обещании его, тотчас смекнула, для чего я им нужен, потому что она знала обычай их не выпускать от себя живыми тех, которые, дав обещание жить с ними, потом изменяли ему. Угрожая гневом Божиим и судом человеческим, добрая женщина уговорила мужа не выдавать меня изуверам, а сделать доброе дело,– отвезти до Грязовца, куда Иона собирался ехать.

– Ты не бойся, Лаврентьюшка, – утешала меня Феодора Ивановна, видя, что я от страха трясусь, как в лихорадке: – мы тебя не выдадим, а ворваться к нам в избу насильно злодеи твои не посмеют. Только ты ни слова не говори мужу, о чем я пересказала тебе.

Я упал в ноги тетки Феодоре и молилъ ее избавить меня от смерти неминучей,

– Будешь жив, не бойся, я молись только Богу,– говорила она.

Между тем, наступил вечер, пришла и ночь; от тоски и страха я не знал, где место найти: ни еда, ни сон, ни молитва на ум не шли, а сердце, казалось, выскочить хотело,– так колотилось оно во мне. Но вот около полуночи раздался стук в ворота: заслышав его, я повалился на пол и совершенно потерял память от страха; очнулся же я не раньше, как когда все стихло, и злодеи мои со стыдом и ругательствами удалились из деревни в трущобы свои.

На утро Феодора говорила мне, что был сам Никита Семенович с несколькими учениками своими и сначала лестью и денежными посулами уговаривал Иону выдать меня им ради, дескать, спасения души моей; но тот не согласился; тогда начал Никита стращать обоих, что сожжет дом их, но не на тех напал, – угроз его не побоялись.

Измученный страхом, я не мог успокоиться до тех пор, пока после обеда не выехали мы с Ионой из Бахрушевой и верст тридцати не отъехали от проклятых скитов поморских. Разставшись с Ионой, я направился к Москве и где ехал, а где и пешком шел. На шестой или на седьмой день к вечеру прибрел я в Ярославль и направился, по указанию одного доброго человека, к дому купца-старообрядца, который с любовию принимал к себе нашего брата, странника. Отыскав дом странноприимца, я вошел смиренно в кухню и, положив начало, низко поклонился бывшей тут пожилой женщине, одетой так, как одеваются старицы наши на Рогожском кладбище, и попросился переночевать с дороги.

– Присядь, голубчик, на лавочку покамест, ласково заговорила старица. Мы вот сейчас только самовар братцу лодадим и тебе накроем поужинать. Ты сам-то откуда идешь?

– Московкий, матушка, отвечал я, и состою в древлем благочестии по Рогожскому кладбищу, а теперь иду домой с богомолья.

– Доброе дело, любезный; я вот сейчас о тебе братцу доложу, он охотник побеседовать со странниками.

Минутъ через пять старица воротилась в кухню и повела меня в горницу. Положив "начало" при входе, я низко поклонился хозяину, сидевшему около дубового стола за кипящим самоваром.

Высокий ростом и дородный, хозяин лет, пятидесяти, с лицом добродушным и кротким, ласково поздоровался со мною, пригласил сесть к столу и выпить чашку - другую чаю. Я сел и на расспросы его отвечал с полною откровенностию, потому что вид его показывал человека доброго и честного. Когда же я, рассказывая о своих приключениях, дошел до знакомства моего с Никитой Семеновичем, слушатель мой улыбнулся и сказал:

– Так ты был в скитах поморских у Никиты Семеновича? Как же ты оттуда жив-то вышел?

– Сам Господь, по милосердию Своему, избавил меня от этих злодеев, а то бы неминуемо мне положить там свою голову, а душу отдать диаволу.

– Скажу тебе, Лаврентьюшка, – заговорил хозяин, когда окончил я рассказ свой, – что я бывал в скитах поморских и знаю твоего Никиту Семеновича, и видел там больше чудес, нежели тебе видеть удалось. Вот как было дело: ехавши из Каргополя зимой в страшную вьюгу и метель, под вечер мы сбились с дороги и стали плутать по лесу. Зги не видно было, и мы решились выпрячь лошадей и дождаться утра, как вдруг в самом недальнем расстоянии от нас мелькнул огонек; обрадовавшись ему, по сугробам снега я с приказчиком тотчас же направился на свет и наткнулся на небольшую избенку, от которой влево тянулся высокий забор. Отыскав дверь или небольшие ворота в заборе, мы стали стучать в них изо всей силы и долго стучали попустому; наконец, послышались шаги за забором.

– Кто там?– раздался старческий голос у запертых ворот.

– Проезжие, любезный, отозвался я: сбились с дороги. Сделай милость, добрый человек, выпроводи нас на дорогу или укажи ближнюю деревню где бы нам, ночевать; мы тебе, что ты хочешь, заплатим за хлопоты.

– Для чего же не проводить, нам здесь дороги известны. Вы пообождите маленько, я вот только тулуп надену да фонарь зажгу и тотчас к вам выйду.

Минут через пять вышел к нам человек среднего роста; это был знакомец твой – сам Никита Семенович. Он сел на облучок подле кучера и, указывая ему, куда держаться, скоро вывел нас на дорогу, проводил до деревни и привез на ночлег к богатому мужичку, где нашли мы самовар и кое-чего поужинать.

Никита Семенович остался ночевать с нами, и мы с ним пробеседовали за полночь. Правду ты говорил, Лаврентий, что куда сладкоглаголив старец Никита! И мне показался он благочестивым и жизни строгой, пустынной; о том же, что он безпоповец, не сказал он ни слова. На прощанье я поблагодарил его пятью целковыми и обещал на будущий год привезти ему в скит гостинцев из Каргополя, и мы расстались приятелями.

На другой год, бывши в Каргополе, я вспомнил о своем обещании Никите Семеновичу, и на обратном пути в Ярославль завез ему два мешка муки и еще кое-чего. Долго стучался я в ворота скитские; несмотря на то, что день был красный, а не темная ночь с вьюгою, я думал было поехать в деревню, где мы ночевали прошлый год, полагая, что в скиту никого дома нет, как услышал тихий говор за забором, Я постучался опять, "Кто там?" спросил Никита Семенович, которого я узнал по голосу. "Знакомый, говорю, из Ярославля". Минуты через две ворота отворились и в них показался старец Никита. "Здравствуй, Никита Семенович, все ли по добру, поздорову? узнал ли меня?" говорю, заметив в старце какое-то смущение и даже испуг, "Как не узнать благодетеля", заговорил он, все еще стоя в воротах. Я ожидал, что он скажет "добро пожаловать", и потому сам стоял перед ним молча. Таким образом простояли мы минуты три. "Вышли-ка, Семеныч, человека два учеников своих: я тебе из Каргополя гостинцу привез, пусть они снесут его, куда укажешь". –"Спаси Христос, кормилец, что не забыл пустыннков,– заговорил Никита.– Обожди маленько, я вот сейчас ворочусь".

Оставшись у ворот, я удивился, что старик не позвал меня в избу, как бы следовало, и меня стало подстрекать желание как бы то ни было войти к скитникам и посмотреть на житье-бытье их, и только что я хотел нагнуться, чтобы войти в ворота, как показался Никита с двумя дюжими парнями. Сдав им привезенное, я обратился к наставнику и говорю весело: "А что же ты, Никита Семенович, не зовешь гостя в горницу, хоть обогреться маленько". – "Да, оно, точно, надо бы непременно ублаготворить и ухлебить благодетеля, да у нас устав возбраняет принимать мирских в кельи". – "Устав маленько изменить тебе предоставлено: ты – начальник и учитель, а что до меня, то ты знаешь, что мы, старообрядцы, из избы сора не выносим''.–"Ну, ин быть так: пойдем, кормилец; а ты, брат Тихон. как отнесешь мешок, поставь самовар".

Никита Семенович ввел меня через сени, которыми изба разделялась надвое, в переднюю горницу. Сняв шубу и положив "начало", я снова поздоровался с хозяином, и мы сели к столу под образами,– но куда девалась словоохотливость Семеныча? Бывало, в прошлом году, речи из сладкоглаголивых уст его лились безумолку, а теперь он, видимо, стеснялся чем-то и как будто нехотя отвечал на вопросы мои. Минут через пять Никиту позвали по какому-то делу.

– Ты прости меня Христа ради, благодетель, я тебя минуты на две покину: надо самому распорядиться кое-чем,– проговорил он кланяясь и вышел.

Оставшись один, я стал рассматривать древние иконы, которыми украшена была горница, как вдруг послышалось мне, что в сенях кто-то стонет; я отворил дверь, но в сенях никого и ничего не было; я уже хотел переступить порог в горницу, как заслышал опять стон и какое-то странное хрипение за противоположной дверью. Подстрекаемый любопытством и каким-то невольным страхом, я отворил дверь в горницу, откуда раздавался стон, и что же увидел там? – На полу лежали четыре трупа людей, еще не старых, одетых в белые длинные сорочки; и руки и ноги у них были крепко связаны веревками, из разбитых же голов еще струилась кровь на земляной пол; видно было, что несчастные недавно, за час или менее, преданы смерти толстыми дубинами, которых несколько валялось тут же. Перед иконами же, которыми уставлены были стены горницы, горели свечи восковые, освещавшие страшное позорище. Пораженный ужасом и испугом, я стоял перед отворенной дверью неподвижно. Из оцепененья вывел меня сам Никита, втащив почти насильно в переднюю горницу; я трясся как в лихорадке.

– Чему ты удивляешься, благодетель, и чего страшишься? – заговорил Никита своим сладким голосом, – Ты видел тела праведников, души которых теперь в царстве небесном: упокойники волею пришли к нам ради спасения, покрестились и дали обеты никогда и ни за что не покидать веры нашей и не оставлять согласия. Но враг, диавол, смутил и соблазнил их, они вознамерились бежать отсюда. Но Господь открыл нам умысел их, и мы, по древлему закону Моисееву, дабы спасти души, успокоили телеса их, за неимением каменьев, дубинками.

– Так этак вы, пожалуй, и меня успокоите, сказал я.

– И... что ты, благодетель! Мы по уставу нашему успокаиваем только своих, – а ты не наш,– ты не покрещивался и клятвы не давал: мы тебя пальцем не тронем; только ты не выдай нас слугам антихриста.

– Я уж сказал раз, что мы, старообрядцы, сору из избы не выносим, отвечал я, надевая шубу и торопясь вырваться на свет Божий.

– А чайку-то что же, благодетель?

– Не хочется что-то, спасибо. Ну, прощай, Никита Семенович, прибавил я, отворяя дверь в сени, и, не видя задержки и преследования, опрометью кинулся к воротам, которые, к счастию, не были заперты. Я бросился в сани и велел парню погонять лошадей, что есть мочи, как бы только поскорей уехать подальше от разбойничьего гнезда.

Было уже поздно, когда окончили мы с хозяином беседу нашу. Поужинали, легли спать, а утром я, отыскав попутчика, поехал в Москву, где снова поступил на фабрику.

Когда я появился на фабрике, то все знакомые долго не давали мне покоя расспросами своими: где пропадал я столько времени? Отделываясь разными выдумками, я скоро отвадил от себя любопытных; но не бросало меня духовное начальство, потому что, но приходе из Сергиевой лавры, я просил дать мне сроку на размышление и долго увертывался, прося отсрочки.

Наконец, вышло распоряжение отправить меня в Берлюковскую пустынь на увещание к тамошнему строителю, отцу Парфению: "сладкия словеса" Никиты Семеновича отчалили меня от одного берега, от поповщины, поколебав во мне веру в наших попов, которые, правду сказать и прежде казались мне сомнительными, в особенности – понаделанные из нашего брата, фабричного, австрийским архиереем – бывшим безпоповцем, нашим же сновальщиком, да и к другому берегу я не пристал – к безпоповщине; так, кажется, надо бы было мне подумать о душе своей, Но диавол до того осилил меня, что я сделался упорнее и ожесточеннее прежнего против истинной веры и Церкви Христовой и потому решился, отправляясь в Берлюки, твердо стоять на своем и упорно молчать, что бы ни говорил о. Парфений.

Однакоже, с первой беседы его со мною твердость и упорство мои рушились; отец Парфений сам бывший раскольник, так ясно, нашими Иосифовскими книгами, доказывал заблуждения раскольников, что я и сам стал сознавать ошибки свои и увидел всю лживость мнений и убеждений как поповцев, так и безпоповцев. Убеждаясь более и более в справедливости доказательств отца Парфения, на седьмой день я объявил ему, что решился покинуть раскол и присоединиться к единоверию"
("Душ. Чт." 1864 г.).

Совращение в раскол и обращение из раскола.

Одна монахиня, по имени Евсевия, жившая в Брянском женском монастыре, вот что рассказывала о себе:

"Я родилась от православных родителей, воспитана была ими в православной вере; только после они, конечно, по расчетам мирским, выдали меня замуж за раскольника. Живя среди раскольников, и я вскоре уклонилась в раскол: этого настоятельно требовал свекор мой – грубый, закоренелый раскольник. В деревне Колчевой меня перекрестили, и когда стали погружать меня в кадку с водою, я затряслась от страха. Из-за чего, думала я, оставляю я Церковь православную? Из-за одних упреков ж угроз престарелого свекора? Какое малодушие!"

Как бы то ни было,–только меня погрузили в воду; и что же увидала я? Боже мой! И теперь я часто со слезами вспоминаю это чудесное видение... Мне казалось, будто белый голубь отлетел от меня.

"Что это? подумала я. Уж не благодать ли Духа Святого, дарованная мне в православном крещении, отлетает от меня? Да, видно, благодать Святого Духа!.."

И мне грустно стало... Но мир, суеты и хлопоты мирския опутали меня отовсюду; я свыклась с расколом,–и видение было забыто.

Грешник часто забывает Бога, но Бог никогда не забывает грешника: не забыл Он и меня, отступившую от веры православной. В 1830 г. появилась у нас холера, и в нашем семействе первую поразила меня. Страшные болезни мучили меня; но помощи, кроме Бога, ниоткуда нельзя было ожидать: в это время у нас все боялись холеры, как болезни заразительной, – и вот я могла тут сказать с св. Давидом: "Ближние мои отдалече мене сташа", – я лежала одна-одинехонъка в борьбе с болезнями тяжкими.

Между тем, наступила ночь. Все тихо. Только в уединенной комнате, где я лежу, раздаются глухие стоны мои. Вдруг, среди этой тишины, мне слышится, будто кто-то говорит: "Евфросиния! присоединись к святой православной Церкви". Голос этот три раза повторялся с краткими промежутками. Я готова была послушаться таинственного голоса: болезни мои утихли, и я спокойно уснула, Настало утро – и я была здорова; на мне не видно было даже следов моей жестокой болезни. Среди своих я рассказала, что слышалось мне ночью. Тут был и свекор мой. Он, выслушав слова мои, весь изменился в лице, взглянул на меня сверкающими от сильного гнева глазами и дрожащим голосом сказал:

– Видишь, как дьявол-то хитер, как ненавидит добро! Он опять манит тебя в заблуждение, чтобы потом тебе вечно в огне мучиться.

Что же я? Удивляюсь своему легкомыслию! Я поверила, как истине, коварным словам моего свекора.

Но вот опять посещение Господа, опять благодатный зов Его ко мне, грешнице!..

Вечером того же дня холера опять разразилась надо мною, – я страдала так жестоко, что с часу на час ожидала себе смерти; но в то время, как я страдала и ожидала себе смерти, ночью опять повторился прежний голос: "Евфросиния! присоединись к святой православной Церкви!"

Тут я дала Богу уже решительный обет присоединиться к Церкви православной, если только Господу будет угодно возвратить мне здоровье, и в этой решимости забылась. Вдруг вижу, будто на воздухе икона Божией Матери с Предвечным Младенцем склоняется; так, что покрывает лицо мое. Это повторилось несколько раз. Я спокойно после этого заснула и утром опять почувствовала себя здоровою.

Меня посетила племянница моя; и когда я рассказала ей свое видение, она тотчас же повела меня в церковь.

Лишь только вступила я в церковь, как тотчас же увидела на столбе ту самую икону, которую ночью я видела склоняющеюся надо мною. Сердце мое забилось от радости, и я с умилением выслушала всю литургию. Потом объявила священнику все свои приключения и вместе с тем желание присоединиться к Церкви православной. Добрый пастырь принял живое, отеческое участие в моем положении и велел мне готовиться к присоединению, которое он хотел совершить на другой день.

И вот я с радостию вышла из церкви, но на пути домой опять стали смущать меня мрачные думы: как-то после этого поступать будет со мною муж мой и особенно мой свекор?.. Ах, как много в человеке силы для зла и как много в нем немощи для дела доброго!..

Но благодарение милосердному Богу! Когда я высказала все моему мужу, он сказал мне:

– Что ж? и хорошо... Я и сам вместе с тобою готов бы присоединиться к Церкви православной, да вишь, как старик-то наш на это смотрит... боюсь оскорбить его. Что делать? буди воля Божия! А ты будь покойна, исполни свое желание и свой обет и не бойся никого и ничего. Я – твой защитник.

На другой день Господь сподобил меня, грешную, присоединения к православной Церкви, и я возвратилась домой с такою радостью, какой не испытывала прежде никогда. Мою сердечную радость делил со мною добрый муж мой... А свекор?.. Господь посетил его в то время холерою: он страшно мучился, – только стонал и ничего не мог высказать и часов через шесть скончался. Жаль старика: каков бы ни был он, все-таки он близкий мне, отец моего мужа, а между тем умер в упорном заблуждении.

Но за одним горем – новое горе: холера разразилась и над мужем: три дня он, бедный, тяжко страдал; но, слава Богу, в эти три дня испытания он успел раскаяться, присоединиться к православной Церкви и умер напутствованный св. таинствами.

Теперь вот я – горькая вдова; для меня только и оставались на земле две радости: это – сын, лет 13, да дочь, которая была еще моложе.

Сына я отдала в Брянск для приучения к торговле; но там чрез два года он скончался. Каждый знает, чего стоит потеря сына для матери, и матери-вдовы. Обливаясь горькими сле­зами, отправилась я из деревни в Брянск, чтобы там выплакать горе свое над могилкой, в которой сокрыть был дорогой для меня прах. Но где же выплакать все горе!

К утешению своему узнала я, что тут в Брянске, устраивается женский монастырь, – и вот решилась вместе с дочерью остаться здесь, чтобы искать себе покоя и утешения в Боге, и Господь исполнил мое желание".

Так Он, милосердый, зовет нас к Себе часто неведомыми; для нас путями
(см. кн. ,,Минуты пастырского досуга", еписк. Гермогена. Спб. 1882 г.).

Как возник в русской Церкви раскол.

На Руси давно уже появилось, как в богослужении, так и в некоторых священных обрядах, много разностей. Одни, например, крестное знамение во время молитвы изображали двумя перстами (указательным и средним); другие тремя перстами (большим, указательным и средним, которые соединялись вместе.). В одних монастырях и церквах употреблялись для осенения народа кресты четырехконечные, в других шестиконечные и осьмиконечные. В одних монастырях пели "аллилуйя" дважды и затем прибавляли "слава Тебе, Боже", а в других трижды и потом – "слава Тебе, Боже". В одних совершали хождение (крестные ходы вокруг храмов, полные и малые выходы) по солнцу, а в других против солнца. В разных церквах проскомидии совершали не на одинаковом числе просфор. Имя "Иисуса" писалось в некоторых священных книгах Исус. Восьмой член символа веры в некоторых книгах неправильно писался с привнесением слова "истинного": "и в Духа Святого Господа истинного..." Много было и других разногласий, неправильностей, искажений. Они произошли оттого, что до времени царя Иоанна Грозного у нас, книги не печатались, а писались. Переписчики делали ошибки, а многие из них бывали настолько невежественны, что прямо не понимали некоторых выражений и сами заменяли их неверными и неточными словами, которые давали речи совсем другой смысл, несогласный с истинным учением Христовым. Когда введено было у нас книгопечатание, эти ошибки и искажения, по недостатку образованных справщиков и печатников, вошли и в печатные богослужебные книги. По недостатку просвещения долго всего этого не замечали; но потом стали обращать внимание и при патриархе Филарете, а затем и Иосифе, решились приняться за исправление ошибок в священных богослужебных книгах. Труды, предпринятые этими святителями, доказали необходимость поверки по греческим подлинникам и тщательного исправления вкравшихся погрешностей.

Оба первосвятителя находили время и средства собственным надзором следить за печатавшимися и издававшимися церковными книгами, хотя и при этом вновь выходившие книги не могли освободиться от некоторых важных ошибок.

В ином отношении к этому делу стоял слабый и доверчивый патриарх Иосиф. Он не мог сам лично заниматься им, а между тем потребность исправления книг или, по крайней мере, строгого и внимательного надзора за ними была уже ясно признана всеми, так что уже нельзя было не удовлетворять ей. Патриарх решился поручить дело надзора за печатанием книг лицам, пользовавшимся особенным его доверием. По свидетельству сибирского митрополита Игнатия они были: протопопы Аввакум, Иоанн Неронов, суздальский поп Никита (прозванный впоследствии пустосвятом), царский духовник, протопоп Стефан Вонифатьев и некоторые другие. Это, как можно видеть из последствий их жизни, люди с умом хитрым, способные действовать на других, имевшие довольно лицемерия, чтобы возбуждать участие к себе. В предметах веры существовала для них одна мертвая буква, без отношения к животворящему ее духу. Не имея в сердце способности воспринимать внутренний смысл богослужебного обряда и всей внешней стороны христианского богопочтения, руководимые лицемерною набожностью, они, тем не менее, как и все подобные люди, любили доискиваться особенного значения, особенной таинственности там, где или вовсе не было повода к тому, или было совершенно невозможно по сокровенности самого дела, Не удивительно, что такие люди были приверженцами тех мнений и понятий, чуждых истинно благочестивому чувству, которые вообще принадлежали партии мнимых приверженцев старины. Они вносили свои мнения и в богослужебные книги. Ничто не препятствовало им; они овладели доверенностию Иосифа, пользовались общественным уважением по своему положению; печатный двор был тогда в ведомстве царского дворцового приказа, под управлением единомышленника их князя Львова, итак, новые справщики церковных книг, отличавшиеся крайним невежеством, печатая их с неверных искаженных рукописей, о сличении которых и не думали они но и вносили в книги свои собственные заблуждения. Учение свое о сложении перстов в крестном знамений они подтверждали мнимым сказанием блаженного Феодорита о перстосложении Мелетиевом, присоединив собственное толкование в так называемой Кирилловой книге (изд. 1644 г.), в предисловии к Следованной псалтири (изд. 1647 г.), также в книге о вере единой (изд. 1648 г.) и в малом Катехизисе (изд. 1649 г.). Каждая из этих книг печаталась в числе 1200 экземпляров, и все они разносили заблуждения по всем краям русской земли. При таком своеволии в издании богослужебных книг происходили безпорядки и несогласия в самом совершении богослужения. Порча церковных книг дошла до высшей степени и была тем прискорбнее и безотраднее, что производилась явно, утверждаясь, повидимому, на законных основаниях.

Еще в сане архимандрита новоспасского, Никон смотрел со скорбию на невнимание к устроению церковному со стороны дряхлого и немощного патриарха Иосифа. В 1649 году прибыл в Москву Иерусалимский патриарх Паисий. Святитель, конечно, скоро заметил несогласие в богослужении русской Церкви с Церковию греческою, и из всех окружавших его скорее всего он, мог, разделить наблюдения и мысли свои с Никоном, который сам так живо сочувствовал этому делу. Не удивительно, что на благоговейного к святыни Никона глубоко подействовали неоднократные беседы греческого святителя, о некоторых разностях в совершении обрядов русской Церкви с греческою. При беседах с царем Никон не замедлил передать ему замечания Паисия и собственные свои планы. Следствием было отправление на восток Арсения Суханова. К движению благочестивой ревности пришло на помощь новое побуждение. С святой горы Афонской пришло известие, что там явился некто, из сербов, иеромонах Дамаскин, учивший открыто, что каждому христианину нужно креститься двумя, а не тремя первыми перстами. Отцы афонских монастырей, по благословению цареградского патриарха Парфения, присланному им письменно, составили собор, призвали на оный к ответу самого Дамаскина, и "книгу русскую (вероятно, нашу Следованную псалтирь) у него взяли, а в ней тако писано, якоже той учаше, и тую книгу соборне, сожгоша; а тако творящих и учащих анафеме предаша". Собор святогорский утвердил совершать крестное знамение непременно тремя первыми перстами.

Это событие навлекло явное подозрение на справщиков печатного двора. Они были удалены и наблюдение над исправлением книг, поручено ученым монахам невским.

Вступив на престол первосвятительский, патриарх Никон не замедлил обратить внимание на те порядки в московских церквах, какие исправлял он в прежней своей Новгородской епархии. Кроме того, он был поражен здесь иными, еще более важными, разногласиями и неправильностями: так, литургию совершали то на семи, то на шести просфорах, употребляя притом просфоры с различными печатями; образ совершения проскомидии во многих церквах был также различен. Вместо того, чтобы для крестного знамения слагать три первых перста и благословлять перстосложением именословным, крестились и благословляли только двумя перстами; неправильно писали святое имя Господа Иисуса; были и другие различия. Никон, строгий во всем касающемся благочиния церковного, не мог смотреть на все это равнодушно и решился ввести то единство в богослужении, которым все должно быть запечатлено в Церкви. При стремлении к сей цели он еще сильнее убедился в необходимости исправления богослужебных книг. Он видел, что безпорядки в совершении богослужения не были только отступлением от чина церковного, излагающегося в богослужебных книгах, но что они вошли и в самый состав этих книг, наполненных разными неисправностями.

Чтобы очевиднее и тверже удостовериться, в каком состоянии были богослужебные книги, Никон обратил внимание на древнее книгохранилище, давно забытое всеми. В продолжение многих дней он рассматривал книгохранилище с тайною и сильно поражавшею душу его мыслию: "Не есть ли что погрешено от православного греческого закона". Страшная мысль эта оправдалась. Прочитав шитый на саккосе Фотия, принесенном из Греции, символ веры, Никон увидел несогласие с ним символа в новопечатанных книгах; рассматривал и чин святой литургии, и здесь нашел некоторые недостатки и излишества в сравнении с греческим; намеренные и ненамеренные ошибки в переводе, даже немаловажные изменения в мыслях находились и в других книгах. Надобно было положить конец распространению зла. К этому же времени возвратился из путешествия Арсений Суханов. Правда, составленный им отчет о путешествии (Проскинитарий) далеко не отвечал тем целям, каких ожидал от него Никон, ибо Арсений смотрел поверхностно на свое дело и вовсе не обращал внимания на тогдашнее бедственное состояние христианского Востока, много сообщил известий о греческой Церкви, представлявших ее не совсем в благоприятном свете, однакож, это не препятствовало ему бытъ и полезным. Между известиями Арсения находилось и следующее: "греки троят в церквах "аллилуия", а в Царьграде знаменуются греки тремя персты".

Увидев столько разногласия между богослужебными книгами и церковными чинами, Никон советовался с царем об уничтожении и исправлении поврежденного. Царь, конечно, готовь был предоставить ему полную свободу поступить в сем случае как ему угодно. Но не так думал сам патриарх. С одной стороны, взирая с глубоким уважением на предпринимаемое дело самой православной веры, Никон не хотел совершить его единолично, своею собственною властию, а с другой, замечая в одних явное нерасположение и предвидя противоборство с их стороны, а в других не совсем уверенный, – он признал за лучшее просить царя о составлении собора. Эту мысль патриарх передал царю, основывая притом предложение свое о соборе на правилах апостолов и вселенских соборов, повелевающих быть по временам соборам для рассуждения о делах церковных. Царь согласился. Причина такого именно образа действования лежала сколько в опытах предшествовавших исправлений, столько и еще более в положении настоящего образа мыслей и отношений современников. На нем председательствовал сам царь, присутствовали: патриарх Никон и многие из пастырей русской Церкви. Заседание собора открыто было речью патриарха. Раскрыв, что нет ничего богоугоднее, как присно поучаться в божественных заповедях и на них твердо основываться, показав, как за целым и чистым хранением сих заповедей постоянно и строго блюли вселенские соборы и благочестивые цари, Никон продолжал: "Праведно есть и нам и всяку церковных ограждений новину истребляти, видящим новины всегда виновны бывати церковного смятения же и разлучения по уставам последовати святых отец", благоговейно принимать все, что прияли и утвердили святые соборы, бывшие до сего времени. Следовательно, надобно нововведенные чины церковные, несогласные с древними славянскими и греческими книгами, надлежащим образом исправить. Этого требуют самое дело, священный долг, возложенный на каждого пастыря Церкви, и сама совесть каждого христианина. "На ваше рассмотрение, – заключил патриарх, – предлагаю теперь вопрос: новым ли московским печатным книгам последовати, в них же многая обретошася нами от преведших и преписующих неискусен с древними греческими же и славянскими несходства и несогласия, явнее же рещи, погрешения, или древним греческим и славянским, иже обои един купно чин и устав исказуют". В ответ на эту речь и этот вопрос патриарха царь и собор сказали: "Достойно и праведно исправить противу старых харатейных и греческих". Получив такой ответ, Никон здесь же предложил несколько примеров, свидетелъствовавших об отступлении настоящих церковных чинов от греческих и несогласии с правилами соборными. Всякий раз, как он представлял какую-либо несообразность или неправильность новых церковных книг, собор говорил: "И мы такожде утверждаем быти, якоже греческие и наши старыя книги и уставы повелевают быти". Однакоже, между присутствовавшими на соборе нашлись люди, которые подали голос к защиту московских книг. Это были – Павел, епископ коломенский, протопоп Аввакум, Иоанн Неронов и другие.

Чтобы устранить всякие возражения со стороны противников, в совете царя с первосвятителем положено было написать к восточным патриархам о предположенном деле и просить их решения относительно некоторых предметов. Избран был, известный по своей жизни с доброй стороны, Мануил грек и отправлен в Константинопол с царскою и патриаршею грамотами. В своей грамоте к патриарху вселенскому Никон спрашивал о предметах в то время спорных. Патриарх Паисий собрал греческих пастырей и деянием соборным утвердил решение московского собора: следоватъ православному писанию восточных учителей в древних греческих и славянских книгах. Вместе с тем, написаны были соборные ответы на 25 вопросов, приложенных Никоном. Патриарх Паисий в грамоте к Никону изъявлял живейшую радость и глубокое уважение к предприятиям русского первосвятителя. Препроводив толкование на чин богослужения, иначе Скрижаль, рассмотренную и одобренную, как писал он, на соборе, вселенский патриарх просил Никона ни в чем не разнствовать от уставов восточной Церкви: "Да будем,–говорил он. – чадами единой и той же матери – Церкви восточной и да не имеют нечистые еретические уста никакого повода упрекать нас в какой-либо разности". Хотя Никон, прикрывая Церковь свою, как любящий ее пастырь, не писал Паисию о самом важном несогласии нашей Церкви с греческою, о несогласии в символе веры, но Паисий, узнав об этой разности, препроводил верный греческий список никео-константинополъскаго символа веры и просил уничтожить разность столь важную. В заключение просил Паисий Никона быть снисходительным к тем, которые заблуждались не в существенных догматах веры, а только в вещах маловажных.

Писание цареградского первосвятителя обрадовало царя и патриарха русского. Теперь с поразительною ясностию представилась им мысль, ясно высказанные Паисием в его послании, именно мысль о том, чтобы среди зачинавшихся движений не отступить русской Церкви от матери своей, но оставить верною и пребывать в совершенном единение с нею. Эта мысль окончательно побудила к приобретению древних рукописей греческих. С этою целию отправлен был на восток тот же Арсений Суханов, который был там прежде; ему поручено было не щадить издержек для приобретения древних греческих рукописей. Арсений приобрел на одном Афоне до 500 книг богослужебных и учительных, между которыми одному Евангелию считали тогда 1050 лет, другому 650, одному служебнику 600 и другому 450 лет и проч.; много рукописей в разных других местах.

Ко времени возвращения Арсения с такими сокровищами прибыли в Москву патриархи антиохийский Макарий и сербский Гавриил, митрополит никейский Григорий и молдавский Гедеон. Никон воспользовался этим редким случаем для главного дела своего. Он собрал (в 1655 г.) собор русских пастырей и пригласил на него дальних гостей. Патриархи и митрополиты признали нужду в исправлении книг, так как древние гречекие книги, тогда же пересмотренные, оказались несходными с позднейшими славянскими. По прочтении деяний соборов московского и константинопольского 1654 г. единогласно всеми принято следовать их решениям. Никон говорил пред собором, что уже много раз укоряли восточные пастыри Церковь русскую в неисправности книг и обрядов ея, и в пример указал на перстосложение в крестном знамении. Патриарх Макарий объявил, что двуперстное знамение принадлежит армянам и издревле принято "творити знамение честнаго креста тремя перстами десныя руки". Он произнес отлучение на двуперстников и свой отзыв подписал собственноручно. Такой же голос подали сербский патриарх и оба восточные митрополита. Затем Никон предложил на рассмотрение собора исправленный Служебник и Скрижаль присланную патриархом Паисием. То и другое было рассмотрено и одобрено. Дело исправления и печатания исправленных книг потекло быстро и непрерывно. В особенности издание Скрижали было благотворным делом для русской Церкви, слишком бедной такими источниками духовного просвещения; издание ея прямо направлено было против нелепых слухов и лживых нареканий врагов книжного исправления.

Великое дело Никона принималось большинством духовенства и мирян с полною покорностию. Только немногие обнаружили противление пробудившемуся общему сознанию нужды в исправлении книг. Это были те, которые портили книги при патриархе Иосифе и которые теперь, вследствие определения соборного, должны были отвечать за порчу книг. Таков был Аввакум, первый, обнаруживший неудоволъствие на исправление испорченных им книг. К нему пристали Павел, коломенский епископ, и костромской протопоп Даниил, делившие с Аввакумом дружбу, также протопоп Иоанн Неронов, в иночестве Григорий, и другие.

Упорнейшие противники исправления церковных книг были наказаны заточением в отдаленные места. Удаление их послужило к распространению или, лучше сказать, к обнаружению раболепной привязанности к старым книгам и в других дышавших одним духом с распространителями суеверия. Изгнанные из Москвы защитники старопечатных книг разносили грубые понятия и ложные нарекания свои в странах отдаленных, – там, где по судебному приговору надлежало им быть в заточении. Наказание их в связи с делом, которое еще только совершалось, которое не было еще всюду общеизвестно и потому возбуждало любопытство народное, привлекло к ним весьма многих слушателей. Преступники пользовались своим положением. И здесь, как в Москве, они представляли дело но своим грубым понятиям, прибавляя к этому вымыслы и ложь, говорили с жаром, выставляя себя мучениками за истину, за "старую" веру. Посему не удивительно, что "богохульное плодоношение" суеверов обносилось по различным странам, градам и весям царства русского ^*).

*)" Чт." 1873г.

Тропарь, кондак и величание преподобному Серафиму Саровскому.

Т Р О П А Р Ь.
ГЛАС 4-Й.

От юности Христа возлюбил еси, преподобне, и Тому единому поработати пламенне, вожделел еси, в пустыннем житии твоем непрестанною молитвою и трудом подвизался еси, умиленным сердцем любовь Христову стяжав, небесным серафимом в песнословии споборниче, в любви притекающим к тебе, Христу подражателю. Тем же избранник возлюблен Божия Матере явился еси. Сего ради вопием ти: спасай нас молитвами твоими, радосте наша, теплый пред Богом заступниче, Серафиме блаженне.

К О Н Д А К .
ГЛАС 2-Й.

Мира красоту и яже в нем тленная оставив, преподобне, в Саровскую обитель вселился еси: и тамо ангельски пожив, многим путь, был еси ко спасению: сего ради и Христос тебе, отче Серафиме, прослави, и даром исцелений и чудес обогати тя, пренодобне, пустынный жителю, моли спастись нам.

В Е Л И Ч А Н И Е.

Ублажаем тя, преподобный отче Серафиме и чтем святую память твою, наставниче монахов и собеседниче ангелов.