Письма "стойкого" митрополита Петра Полянского
из книги "Акты патриарха Тихона", М. 1994, стр.885
Председателю ОГПУ тов. В. Р. Менжинскому Митрополита Петра Полянского (Крутицкого) Заявление
Обратите особое внимание на выделенные и подчеркнутые места документа
25 мая 1931 г.
Решаюсь снова обратиться к Вам с ходатайством. Начался уже 10-й месяц моего ареста (с 17 августа 1930 г.), а в ходе моей жизни не произошло никаких перемен и лишь в ходе моих болезней последовало ухудшение. В настоящее время я настолько изнурен, что затрудняюсь двигаться, стоять и даже говорить. Припадки удушья, иногда совместно с обморочными состояниями участились, и всякий раз после них делаюсь совершенно разбитым и словно немыслящим. Лишение существенных потребностей слишком велико, и все мои мысли фиксированы на одном вопросе: когда же наконец окончатся мои скитания по тюрьмам и ссылкам, продолжающиеся вот уже 9 лет? Особенно трудно обходиться без необходимых медицинских применений (массажа, банок, клизмы и др.), без постоянного ухода, без соответствующего питания и пользования открытым воздухом. За все время ареста я еще ни разу не видел солнца. Мне приходится положительно подвизаться, сидя в камере. Мои 20-минутные прогулки (точнее – сидение у тамбура, ведущего в каменный подвал) по условиям тюремной жизни обычно совершаются между 10 – 11 1/2 ночи, да и то с перерывами. Угнетает также изоляция, лишение права переписываться с родными и получать от знакомых пищу. Каждый день, проведенный в тюрьме, действует на меня убийственно, причем сознание своей полной невиновности невольно вызывет тревожную мысль, что как будто бы я являюсь каким-то отверженным человеком, от которого необходимо во что бы то ни стало избавиться. Это, в свою очередь, окончательно подрывает весь организм. Расстроенное здоровье и преклонный возраст не позволили бы мне со всею серьезностью и чуткостью отнестись к роли осведомителя, взяться за которую предлагал тов. Е. А. Тучков. Нечего и говорить, что подобного рода занятия несовместимы с моим званием и к тому же несходны моей натуре. Не сомневаюсь, что в результате роль осведомителя сменилась бы на роль мученика не своего и непосильного дела. Так случилось, что неожиданный поворот беседы в эту сторону не дал мне возможности в несколько минут охватить всю сложность положения вещей, посмотреть на меня объективно. В голове пронеслась вереница бессвязных мыслей, и я не сумел отдать себе в них отчета. И лишь потом, когда собрался с мыслями и сосредоточил внимание на ряде поставленных себе вопросов, невыполнимость означенного предложения стала очевидною. Об этом я считал нужным предупредить Евгения Александровича, когда он еще находился в Свердловске, и с этой целью обращался два раза к дежурному надзирателю с просьбою пригласить в мою камеру следователя тов. Костина, участвовавшего при беседе; но его, по сообщению надзирателя, в Учреждении не оказалось. Тогда на другой день я передал для Евгения Александровича письмо, а вскорости и другое. Если в данном случае мною допущена оплошность, то усердно прошу извинить меня. Переживаемая обстановка сделала мою голову такою же пустою, как и моя жизнь.
С особою настойчивостью утверждаю, что контрреволюцией я никогда не занимался, каких-либо противоправительственных деяний не совершал и пролетарскому Государству всегда верен, о чем доказал своим охотным участием в многочисленных подписных листах и пожертвованиями по личному усмотрению и о чем неоднократно свидетельствовал другими способами, связанными с моим положением и званием. Обращаюсь в лице Вашем к Советской справедливости и убедительно прошу Вас освободить меня из заключения и возвратить на место постоянного жительства, где бы я мог основательно заняться лечением у пользовавших меня раньше профессоров и иметь общение с сослуживцами(?) - архиереями – моим Заместителем и другими. Поверьте в мою искренность и хорошие побуждения.
Митрополит Петр Полянский.
