Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

Беллюстин И.С.

Описание сельского духовенства

[Лейпциг, 1858]


В.А.Федоров
Русская Православная Церковь и государство.
Синодальный период.
1700-1917.
М., Русская Панорама, 2003
сс.350-386

---

ОБ АВТОРЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

1. Квартиры
2. Училища
3. Училищные начальства и учителя
4. Учение

СЕМИНАРСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

СЕЛЬСКИЙ ИЕРЕИ

1. Поступление на место
2. Быт семейный
3. Средства к жизни
4. Отношение сельского иерея:

а) К прихожанам-помещикам и крестьянам
б) К причту
в) К благочинным
г) К правлениям и консистории
д) К Епархиальным архиереям
е) К раскольникам

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

---

 

ОБ АВТОРЕ

Беллюстин (Белюстин) Иван Степанович (1819-1890), сельский приходской священник Калязинского уезда Тверской губернии, с 1843 г. настоятель Николаевского собора г. Калязина, в каковой должности пребывал 44 года (в 1887 г. удалился «на покой» по старости). С 1840 г. усиленно занимался самообразованием, самостоятельно изучил английский и французский языки, мечтал о литературной деятельности, в периодической печати того времени публиковал свои исторические и психологические статьи. В 40-х гг. Беллюстин сблизился с историком М.П.Погодиным, встречался с митрополитом Московским Филаретом. В 60-70-х годах Беллюстин активно сотрудничал в многочисленных журналах и газетах, в которых он публиковал критические статьи по общественно-политическим и церковным вопросам. Беллюстин выступал и как автор богословских и нравственно-назидательных сочинений. Его перу принадлежат книги «О церковном богослужении», «О божественной литургии», «Вечерние беседы с крестьянами».)

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

[...] Грустно и больно смотреть, до чего унижено и подавлено у нас сельское духовенство, и тем более грустно и больно, что само оно некоторым образом подало и подает повод к этому и не имеет даже права сказать в утешение себе: вся терпим Христа ради. Не так оно держит себя, чтобы возбуждать в других всё необходимое благоговение к служению своему, высокому и пренебесному, чтобы возрождать в пасомых им искреннюю, сердечную расположенность к себе и ту любовь, крепкую ако смерть, которая неразрывно соединяла бы его с паствою в одном общем стремлении – к цели горнего звания.

Где причина этого? В чем зло?

Чтобы ответить на эти вопросы, мы проследим жизнь сельского иерея с детства. [...]

Выскажем, не обинуясь, всю правду, но лишь одну правду: и да востяжет (привлечет к ответу. – В.Ф.) нас Господь на суде своем своем страшном, если мы осмелимся сказать хоть одно слово лжи.

 

ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

 

1. Квартиры

[...] Мальчику приходит время учиться, и вот его привезли в уездный или губернский город. Прежде всего ему нужна квартира.

Весьма немного таких священников (из – ста два-три – не больше), которые имеют средства поставить сына на квартиру к хорошему чиновнику, купцу и надежному священнику; большая часть ищет квартиры возможно дешевлейшей и особенно, когда у священника уже учатся два-три сына, что не редкость. Где ж эти квартиры? У мещанина-полунищего, отставного солдата, вдовы, промышляющей Бог знает чем и как, причетника (городской причетник всегда равняется мещанину-полунищему). И под надзор и хранение этому люду вручается мальчик осьми-девяти лет! Чтож он видит в своей квартире? Отвратительную нищету, неразлучные спутники которой: грязь, грубость до зверства, самые страшные пороки, которых даже и не считают нужным скрывать. И вот первые впечатления мальчика – первые, которые, по свидетельству всех опытных людей, остаются неизгладимыми! Еще, если б только видел: нет, его заставляют быть орудием и даже участником разных мерзостей; посылают в кабак за водкой, воровать щеп или дров, когда печь истопить нечем, и пр. больше – его поставляют в необходимость самому прибегать к разным проделкам. Так, истребив для себя в две-три недели всё, что было привезено мальчику на целую треть, они кормят его хлебом и щами, на которые и смотреть страшно. Что делать ему, всегда голодному? Если он робок, то в одну треть делается скелетом, если смел, то ворует или промышляет подобными средствами. [...]

Приезжает мальчик домой, и родители не узнают его, – так он изменился физически и нравственно. Переводят на другую квартиру – и только из одного омута претаскивают в другой. Если прибавим к этому, что мальчики почти всегда страдают от накожных болезней и что даже иногда заражаются такими болезнями, о которых даже и говорить срамно и страшно, то можно будет составить ясное понятие о квартирах учеников духовных училищ.

От всех этих язв, физических и нравственных, не спасаются и те, которые стоят на лучших квартирах: они заражаются от зараженных уже товарищей и имеют лишь то преимущество, что для них берутся хоть какие-нибудь средства против этого, и зло не развивается так быстро и неудержимо.

И вот под какими погибельными влияниями проводят мальчики целых шесть лучших и важнейших лет своей жизни! Правда, время от времени берут их домой родители; но что самые любящие, самые умные родители успеют сделать каких-нибудь в две и даже шесть недель? Успеют залечить какую-нибудь болезнь физическую, не более, а язву нравственную, которая развивается годами, не вырвешь днями. Притом мальчики, пользуясь губительными примерами, скоро приобретают навык скрывать язвы нравственные. Конечно, и в этом, как и во всем, есть исключения; но как исключения они редки: нужна слишком счастливая организация мальчика, чтобы не увлечься дурными примерами, которые всегда у него перед глазами, а много ли найдется таких мальчиков?

Скажут: «Есть училищное начальство, которое должно смотреть за всем этим». Должно, конечно; но едва ли где больше забывается и смелее пренебрегается должное, чем у тех, которым вверена какая-либо власть среди духовенства. Квартиры – это оброчная статья смотрителя и инспектора училищ. Взявши тем или другим с хозяина или хозяйки, затем они предоставляют им полную волю и свободу над мальчиками.

 

2. Училища

Еще не так заразительно действовала бы на мальчика грязь и всё дурное, всё растлевающее душу на квартире, если б всему этому было противодействие в училище. Но нет, к ничем непоправимому несчастию, в училище он не видит ничего доброго: та же грязь, такие же лица, враждебные ему, лишь в другой форме, поразительно страшные беспорядки различного рода и вида.

Что такое здания училищные? По большей части трудно было бы угадать, для чего эти здания тому, кто видит их в первый раз. Это не казармы, не конюшни, не хлевы, – нет, хуже всего этого. Большею частию это еле держащиеся, при бесчисленных подпорках, остатки чего-то в незапамятные времена строенного, в которых ветер гуляет со всей свободой, куда проникает дождь самый небольшой, где накапливаются целые сугробы снегу. А если, что однакож чрезвычайная редкость, стены целы и даже крепки и сквозь них не проникает дождь, то все-таки ученикам немногим лучше и в таком училище. Мыть или мести полы считается самою непростительною роскошью; а на случай приезда архиерея их посыпают песком да можжухой – и только. Топить училища, хоть без сомнения на это отпускаются нужные суммы, не считают нужным, если б даже зимы были так жестоки, как, напр., в прошедшем году. Училищные комнаты до того тесны, что ученики буквально сидят в тисках. Зимой наношенный на ногах снег и занесенный метелями, от спершегося воздуха растаивает, на полу образуется грязь, и весь класс делается болотом. И в таких-то зданиях учится юношество, из которого впоследствии должны быть иереи и даже архиереи! [...]

Из грязных квартир переходят ученики в еще более грязные классы! Но там, в квартирах, по крайней мере тепло; здесь же им нужно кутаться в две-три одежины, чтобы не замерзнуть. И что же? Когда все усядутся, и воздух сопрется, делается нестерпимо душно; между тем как ноги, неизбежно погруженные в болото, зябнут до того, что наконец совсем коченеют; и по окончании класса видишь, что ученики идут точно на костылях. Но как же переносят всё это ученики? Со здоровьем от природы слабым гибнут, со здоровьем крепким отделываются горячками или другими болезнями. Могут этому не поверить. Но пусть посмотрят уездные училища в губерниях Московской, Ярославской, Тверской, Владимирской (о других не знаем, а в этих состояние училищ нам хорошо известно) и поверят. [...]

Неужели духовное начальство не принимает никаких средств к улучшениям! Нельзя сказать этого: упадет потолок, оно распорядится поставить подпорку; рухнет пол, оно прикажет сделать новый перевод; покачнутся стены, тут поставят три или четыре подпорки.

О, как грустно, как больно, невыносимо больно делается, когда вспомнишь о действиях высшего духовенства в иных землях и сравнишь его с нашим! У наших – ни малейшей заботы об образовании даже того сословия, во главе которого стоят они сами, с которым неразрывно, хотя и противуестественно, соединены они! Вались училище, им и дела нет; не то, чтобы пожертвовать из собственности, которая Бог знает, идет куда, даже и похлопотать-то о необходимых улучшениях не хотят! И то сказать: чужих детей не жалко; еслиб их дети учились в духовных училищах, – без сомнения не допустили бы они до того, что теперь есть.

 

3. Училищные начальства и учителя

С содроганием сердца приступаем к изображению этих лиц, которым безусловно, безгранично родители передают своих детей, – лучшее, что есть у них в жизни. Нечто несодеянное, неслыханное, невообразимое, но между тем до последней буквы справедливое, – сему свидетель сам Господь, – расскажем мы. [...] Большинство учителей в духовных училищах состоят из глубочайших невежд; после нескольких лет преподавания едва знакомы они с начатками преподаваемого предмета. Еще это зло могло бы несколько поправляться, если б учители навсегда оставались учителями: сколько нужда, столько же и долголетняя практика сколько-нибудь ознакомили бы их с делом; а то каждый смотрит, как бы скорее выйти во священника, и не считает нужным заняться усильно своим предметом, зная, что там – на месте – он для него решительно бесполезен. И действительно, прослужит он лет пять и даже десять без малейшей пользы для учеников и – выходит; его место занимает такой же ученик (кончивший семинарию. – В.Ф.), с такими же познаниями и с такими же целями; и так идет вся история училищного учения.

Одну способность только оказывает большая часть учителей – обирать деньги. Зло это всюду пустило глубокие корни; но нигде оно не обнаруживается так небоязненно, как в духовных училищах, в духовных правлениях и консисториях. Приводят мальчика в училище; отец должен его явить смотрителю и пятерым учителям. Явить – значит принести деньги. При этом случае от беднейшего причетника требуется не менее двух руб. сер. смотрителю и не менее рубля на каждого учителя. Священник должен представить вчетверо или по крайней мере втрое. [...] И напрасны тут просьбы, напрасны даже слезы: кто стоит на одном, что не может дать требуемого, тот выгоняется в толчки; а что последует за тем, увидим дальше. Та же история повторяется после святок, после Пасхи, после ваката (каникул. – В.Ф.), – непрерывно во все продолжение курса. Но зачем же дают? Затем, что горе тому мальчику, отец которого когда-либо не выплатил назначенного: месть жестокая, неумолимая, зверская преследует его с утра до ночи на каждом шагу. Истязаниям несчастного, – и каким истязаниям!., нет ни конца ни меры. Скажем одно: в один и тот же день от двоих учителей ученику случается вытерпеть до 200 розог, самых беспощадных, потому что учитель стоит тут же и кричит: больнее, больнее! Секущий из учеников хорошо знает, что за малейшее послабление ему грозит тоже казнь, и потому напрягает все силы удовлетворить учителя. И этого мало: ученика, едва ставшего с полу, учитель хлещет рукой и ногой, чем пришлось, по ушам, по голове, по щекам, вырывает у него целые клочья волос и пр., и пр. И это на неделе повторяется два-три раза. Жаловаться смотрителю ученики не смеют и думать; за жалобой неизбежно следует наказание от смотрителя – не палачу-учителю, а тому же ученику. В деле грабежа они действуют общими силами и поддерживают один другого. И кому же эти казни? Мальчику от 8 до 14 лет! Тут нисколько не помогают ни добрые успехи, ни прекрасное поведение; отъявленный негодяй пользуется и лаской и приветом от всех, если отец его и поит смотрителя с учителями до упаду и тащит им всего – от денег до яиц – обильно; [а] прекраснейший мальчик, но сын бедного отца, засекается – именно засекается. Не дальше, как два года назад, в N училище двенадцатилетнего мальчика, таким образом наказанного не за вину, а за то, что отец его не привел учителю корову, которой тот требовал, принесли на руках домой, и он на другой же день помер. И это дело нередкое. Почему же несчастный отец не жаловался? И почему не жалуются вообще на разбой и грабеж учителей и смотрителей? Скажем дальше.

И исчисленным поборам еще не конец. Это всё только по мелочам. Самый главный – при переводе из одного класса в другой, и особенно в семинарию. Вот, напр., как это делается. В 1855 году из... училища за месяц до экзаменов все ученики были разосланы по домам со строжайшим приказанием: принести по стольку-то (смотритель сам назначал цену), с предостережением таковым: кто принесет меньше назначенного, тот будет оставлен, кто совсем не принесет, – будет исключен. Высшая цена (на долю многих священников) была назначена 50 р. сер., низшая (на долю беднейших причетников) 5 р. Что было делать отцам? Не представить назначенного – угроза исполнится без сомнения, и сыновей или исключат (а куда деться с мальчиком в такие лета!) или оставить в том классе, – а чего стоит пробыть лишних два года ученику (6-летнее обучение в училище делилось на 3 «класса» – по два года в каждом. – В.Ф.), не говоря уже о неизбежной мести. И некоторые, преимущественно отцы негодяев, поспешили исполнить требуемое. Большая же часть, особенно же те, которые решительно не имели возможности прислать назначенную сумму, или рассчитывали на то, что дети их вполне достойны перевода, явились к смотрителю. Здесь начались торги, и некоторым сделаны уступки. Те же, которые осмелились ничего не заплатить и даже пригрозить жалобой, выгнаты от смотрителя со срамом. Какой же конец? Дети первых переведены, дети последних или оставлены или исключены.

Нашлись однако же, которые в самом деле принесли жалобу семинарскому правлению. Что ж! Смотрителя вызвали для объяснения (объяснения! когда нужно было сделать строжайшее исследование!). [...] Как и что он объяснял, неизвестно; но преспокойно возвратился в свой город и смелее прежнего продолжает свои действия.

Теперь о жалобах. Почему не жалуются? Вот, напр., отец засеченного мальчика приехал в город и в самом деле приготовил жалобу; но у него учатся еще два сына; принесши жалобу, нужно было бы сейчас же взять их из училища, иначе и им была бы не лучшая судьба; а он в своем-то городе едва может содержать их, – куда же бы он их дел? Подумал, поплакал, погоревал и отдал на суд Божий. Вот, напр., лет тому десять, жестокости смотрителя и инспектора .. .ого училища сделались до того невыносимыми, что ученики стали бегать из училища. Принесли жалобу семинарскому правлению. Дело весьма важное; поехал исследовать сам ректор семинарии. Что ж он сделал? Провел целую неделю у смотрителя, не выходя из комнаты, а что делал, Бог знает. Затем явился в училище, пересек жесточайшим образом учеников и донес, что ученики взбунтовались и что он прекратил бунт... Взбунтовались мальчики от 8 до 14 лет! даже и отцы которых, под жесточайшей тираний, при миллионах несправедливостей, не смеют и помыслить о чем-либо подобном!.. Случилось даже однажды, что профессор (семинарии. – В.Ф.), посланный в ...рское училище, честно произвел следствие и обнаружил все мерзости смотрителя и учителей. Что ж вышло из этого? Смотритель поспешил побывать у ректора семинарии у письмоводителя архиерея – велено переследовать. Понятно, что новое следствие вполне оправдало виновных. Следователя вытеснили из семинарии с дурным аттестатом. Кто ж осмелится после этого производить следствие строго-справедливо? К чем уже, значит, и жалобы? И еще ли после этого спросят: почему не жалуются? [...]

 

4. Учение

Скажем сначала – чему, а потом – как учат в духовных училищах.

Главный и важнейший предмет учения, на который обращается исключительное внимание, – латинский язык. Корнелий Непот (римский писатель (100-27 до н.э.). – В.Ф.) – мерило умственных способностей и успехов учеников; и сколько усилий, сколько истязаний, чтобы вбить в головы учеников этого вечного кошмара их; сколькими слезами, и какими слезами обливается он каждый курс!

Странное и непонятное явление, возможное только в образовании русского духовенства: во главу образования сельского иерея ставится язык мертвый, который для действительной его жизни будет столько же полезен, как и язык санскритский! Чтобы быть добрым пастырем, прежде всего надобно быть латинистом; без этого ему никогда не бывать пастырем, потому что без знания, в настоящее время совершенно ничтожного и поверхностного, – латыни его никогда не переведут из училища в семинарию!.. Целые шесть лет мальчик убивает свои способности на изучение языка, который забудет в первые же два года своего священства, потому что всю свою жизнь ему не придется встретиться ни с одной буквой этого языка! Понятно было бы, если б его учили с таким же вниманием славянским наречиям, – это было бы прекрасным подготовлением для его будущего служения. Обладая знанием этих наречий, он не становился бы втупик перед мужиком-начетчиком при его вопросах; понятно было бы, если б его заставили изучать Четью-Минею: каждый урок был бы для него материалом будущих собеседований с прихожанами, не говоря уже о том, какое благодетельное влияние произвело бы это изучение на юную душу сердце; а то заставляют забивать голову каким-нибудь Алкивиадом, Кимоном и т.п., да еще на языке чуждом! Чего ждать от такого образования, в основание которого кладется совершенно бесполезная для сельского иерея латынь? Да и можно ли назвать это образованием?

Скажут: но знание латинского языка необходимо тем, которые впоследствии должны поступить в академию. Так, но много ли поступающих в академию? [...]

Говорят: изучение языков развивает мыслящую способность и прочее вроде этого. Положим, что это правда; но уж конечно не пошлое, нелепое, мертвое изучение, каково в духовных училищах. А почему ж бы не изучать языки немецкий, французский или английский? Знание этих языков было бы вдвойне полезно сельскому священнику: любознательный имел бы под руками средства продолжить свое образование и на месте (служения. – В.Ф.); потому что в каждом уезде найдется два-три помещика, у которых есть библиотека из книг того или другого языка. Имеющий нужду в средствах жизни, – а какой священник не имеет нужды? – мог бы приобретать их путем чистым и честным, – именно давать уроки в домах помещиков. И кроме личной пользы для священников, какая бесконечная польза вытекала бы из этих уроков для самого их служения! Ими они сблизились бы с помещиками и имели бы непрерывное благое влияние на их быт семейный, так глубоко растлившийся в последнее время, посредством их они воспитали бы и новое дворянское поколение в духе строго православном, не то что какие-нибудь выходцы с Запада, всегда посевающие в воспитываемых ими презрение ко всему русскому вообще и к Православию в особенности. [...]

Второй предмет, который также считается главным, хотя и не так важным, как латынь, язык греческий. Не говоря уже о том, что он везде без исключения преподается весьма дурно,... какая польза от него для будущего священника, если б он преподавался даже и как должно, и он изучил его в совершенстве? «Он может изучать Св. Писание на этом языке, читать творения греческих отцов церкви». А где, в каком селе найдется (книг. – В.Ф.) отцов церкви, так редких и дорогих, и говорить нечего, где найдется хоть одна буква этого языка? Нигде. Значит, и этот язык он учит единственно для того, чтобы забыть. [...]

Далее следует катехизис и священная история. И вот то, что должно быть положено во главу угла всякого образования, занимает лишь третью степень, и где ж? В духовных училищах! Могут не поверить, да и в самом деле трудно поверить, что даже в семинариях на катехизис и Св. Историю смотрят как на предметы весьма невысокого значения. Так они и преподаются в училищах. Всё дело ограничивается тем, что ученика заставляют зубрить и зубрить. Он зубрит, почти всегда не понимая того, что зубрит, и особенно текстов. Ни в душу же его, ни в сердце не проникают ни одна благодатная мысль, ни одно святое чувство, ни один высокий порыв. Он заучил, что должно и что не должно, но без всякого внутреннего сознания. В 13-14 лет он не умеет дать себе отчета, почему это должно, а это нет? Оттого, [что ему] давали работу только одной памяти, не обращая ни малейшего внимания на то, чтобы расшевелить его сердце, внедрить в него святые истины и увлечь на путь добра.

Далее – грамматика русская. Не говорим уже о величайшей нелепости, какая может допущена только в духовных училищах, считать мертвые языки главными предметами преподавания, а живой свой, родной, – чуть ли не последним. Грамматика русская у нас в жалком положении. Ученики зубрят правила, не понимая ни духа, ни механизма языка. От этого не только в училищах, даже в семинариях правописание – камень преткновения для многих. Что это не преувеличение, пусть проверят в любой семинарии, пусть прочтут какое-либо писание какого-либо сельского священника, который ограничил свое образование лишь тем, что получил в семинарии.

Прочие предметы, которые не считаются ни главными, ни даже второстепенными, а чем-то вроде дополнения, преподаются еще слабее. [...]

Теперь скажем, как учат в духовных училищах. Мы заметили выше, что учеников заставляют зубрить; именно – всё училищное учение, по самой строгой справедливости, можно назвать наукой зубрения. Здесь не обращается ни малейшего внимания на способности ученика: «выучить от N до 14», – гласит учитель; а о том, для всех ли это возможно, у него и помышления нет; а о том, чтобы облегчить как-нибудь труд того, кого Бог не наградил легко воспринимающею памятью, у него никогда заботы нет. Приходит время отдавать уроки: немногие приготовили, большая часть нет. Из неприготовивших одни сделали это от лени и шалости, другие от недостатка способностей. И что ж? Учитель не дает себе ни малейшего труда проверить действия учеников: и легче и удобнее наказать всех; и он наказывает на всей своей воле. Какое же следствие этого? Прилежный, но малоспособный, бичуемый одинаково с лентяем и шалуном, в свою очередь бросает все труды и делается лентяем. Не всё ли равно, думает он, быть наказанным, – пробьюсь ли всю ночь и не выучу, или вовсе не буду учить? Таким образом, из мальчика, который при терпеливом, кротком и заботливом направлении своих способностей, мог бы сделаться хорошим учеником, делается неисправимым лентяем. Напрасно погибает в нем и то немногое, что даровал ему Господь; погибает и всякая энергия к труду. Случается, и нередко, такие переводятся в семинарию и оканчивают курс; но все семинарские задачи работаются для них другими; остальные восполняются приношениями отеческими. Вот почему нередкость видеть ученика семинарии в состоянии совершенного бездействия – телесного и душевного; он сидит или лежит в продолжении многих часов с полусонными глазами, без забот, тревог, дум; его не волнует и не шевелит ни тень мысли!

И вот ученик кончил училищный курс и так или иначе переходит в семинарию. Какой же запас вынес он из училища для действительной жизни? Никакого! Почти всё, на что он употребил шесть лет, ни к чему: всё учил он для того, чтобы скорее или медленнее забыть. Не убиты ли значит и всецело эти лучшие годы жизни? Ради чего ж он вытерпел столько наказаний, перенес столько мук, пролил столько слез? И еще, если б эти годы были только убиты, сгибли без пользы; нет, в течение их глубоко заронилось в юную, восприимчивую душу семя зла.

Что он видел постоянно в квартире своей? Грязь и порок. Что он видел в училище? Ту же грязь. Что видел в начальниках и учителях? Злых и жестоких наемников, единственная цель действий которых – грабеж, смелый, не преследуемый и не наказываемый; видел, что для учителя, часто нетрезвого, не существует ни закон, ни правда, ни совесть: что он безнаказанно казнит и милует, и что единственное средство избавиться от казней – давать деньги, как можно более денег или иного чего; – вот что неотступно перед глазами его было целых шесть лет!... Мудрено и взрослому продышать целых шесть лет в такой губительной атмосфере и не заразиться; чего же хотят ждать от мальчика? И весь страшно заражается он. Грубеет и искажается его нравственное чувство. Без отвращения смотрит он самый грубый разврат.

С ним безумно жестоки, – ожесточается и он; с его отца выжимают деньги, – выжимает и он, если только имеет возможность, если, напр[имер]: он авдитор (или старший). Словом, в нем отражается всё дурное, что только было в квартирах и училище. И вот основной камень его образования, которое должно приготовить из него будущего учителя православной церкви! Исключения встречаются, и после такого гибельного начала вырастают добрые ученики, которых видно сам Господь хранит; но, к несчастию, такие исключения редки. О, вы слепые судьи чужих дел! Так беспощадно преследуете вы и насмешкой и презрением несчастных иереев; но если б провести вас сквозь этот омут, что зовется нашим образованием. Бог знает, вышли ль бы вы чище, были ли бы вы лучше в жизни!... Не поправит ли дела семинария? Не вырвет ли она зла с корнем? А вот увидим.

 

СЕМИНАРСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Цель всякого специального образования – приготовить достойных людей к тому или другому роду службы. Чем выше эта служба, тем строже должна быть обсуждена программа этого образования; в состав ее должно входить лишь то, что прямо ведет к предположенной цели, что самым делом из мальчика может сделать достойного деятеля на предположенном ему жизненном пути. Пусть такое образование будет далеко не энциклопедическое; что нужды? Было бы оно прочно, было бы оно так ведено и направлено, чтобы образующийся заранее всей душой и всем сердцем полюбил будущее свое дело, всем существом своим предался ему так, чтобы впоследствии ничто не могло отвлечь от него; пусть он заранее ознакомился бы со всеми сторонами своего дела: изучил бы те способы, которые вернее и надежнее могут вести к успеху, и довольно. Так образованный будет делателем полезным.

Что служение священническое настолько же выше служб гражданских, насколько небо выше земли, вечность выше временного. Против этого надеемся никто не станет спорить. Значит и программа образования тех, которые готовятся к этому служению, должна быть обсуждена строжайшим образом. В круг этого образования должно быть введено лишь то, чтобы приуготовить их – быть верными, ревностными и неукоснительными служителями Христа, провозвестниками Его спасительного учения и неусыпными стражами Его стада. Всё прочее может быть только допущено постольку, поскольку содействует главной цели. Смотрим на программу семинарского образования, и что же видим? Богословие, философия, риторика, математика, физика, агрономия, медицина и пр., и пр. Что же к чему готовятся изучающие всё это? Если б дать прочесть эту программу иностранцу, то он решительно стал бы в тупик, особенно когда бы увидел, что как на изучение богословия полагается два года, так и философии и риторики. Ясно, что из ученика семинарии хотят сделать немножко богослова, немножко философа, немножко ритора, агронома, медика. А что должно выходить по суду здравого смысла и по свидетельству опыта на самом деле? Да ровно ничего. В деле образования все немножко весьма близко граничат с ничем; и чем более этих немножко, как, напр., в семинариях, тем вернее сумма всего образования сложится в количество, близкое к нулю. Так и выходит из ученика семинарии ни богослов, ни философ, ни агроном, ни медик!... Все преподаваемые науки смутно проносятся перед очами его неустоявшегося самосознания, потому что все преподаются лишь в общих, неопределенных чертах; в душе его не остается никакого живого чувства; в нем не рождается ни влечения, ни привязанности ни к одной науке, потому что он не ознакомился как должно ни с одной. Кажется, не разумная воля управляет всем его образованием, а слепая судьба; по крайней мере во весь семинарский курс ни один ученик не мог дать себе отчета, к чему готовится он? И по окончании курса он не имеет особенного влечения ни к чему: он готов быть священником, учителем, подьячим, – всем чем угодно. Что ж это за образование?

Но если нелепа и бессмысленна программа семинарского образования. То еще нелепее, еще бессмысленнее идет самое дело образования. Невольно думаешь, не устроено ли всё намеренно таким образом, чтобы из учеников семинарии приготовить полных невежд с огромными претензиями?

Начнем с начальников и наставников.

Главное лицо в семинарии, имеющее обширнейшее влияние на учеников – ректор семинарии, всегда монах. Странность ничем не объяснимая: главным двигателем и наблюдателем над образованием юношества, большая часть которого предуготовляется в сельские иереи, назначается лицо, навсегда отчуждившееся от мира и всех его волнений и всех требований, лицо, по крайней мере, по идее, умершее всему живущему в этой плачевной юдоли, что зовется земля. Он всегда магистр, т. е. ученый, – пусть даже ученейший муж; но что ж такая отвлеченная ученость для действительной жизни? Славнейшие мудрецы – разве не всегда дети в деле житейской мудрости? Где ж изучил ее, эту неуловимую никаким умом, а лишь познаваемую опытом мудрость он – магистр и даже доктор богословия? Не в стенах же академии и того или другого монастыря, где он начальник; да и не мог, если б хотел, изучить ее. Здесь в действительной жизни всё: и высочайший подвиг добра и порок во всей наготе своей, и ангелы Небесные и демоны преисподней, разве можно (т.е. позволено и должно) монаху окунуться в этот омут? А если нельзя, то какое же понятие его об жизни? Еще если б большинство этого юношества предуготовлялось к жизни аскетической, тогда ректор-монах было бы явление понятное; а то – юношество, готовящееся на борьбу с плотию и кровию, с обязательною властью князя преднебесного и с миром, возле лежащим, – что узнает это юношество об верных и надежных средствах вести успешно эту борьбу из самых ученых, но лишь теоретических уроков своего ректора? Нет, руководителем образования будущих иереев должен быть сам иерей, не столько ученый, сколько искусившийся в жизни, сам испытавший всё, что ждет его учеников на будущем тяжком их поприще. Пусть не передает всех схоластических тонкостей богословия, но покажет многообразное, бесконечно различное, часто поразительно-резкое, еще чаще едва заметное, едва уловимое действие страстей человеческих; но научит работать против них: это неоценимый, ничем незаменимый даже огромнейшими курсами богословия запас для будущего иерея! [...]

Наставники в семинарии большею частью магистры; несмотря на то, редко приносят они всю ту пользу делу образования, которую должны бы приносить. Причиной этого тот порядок, который ведется при назначении профессоров. Здесь не обращается ни малейшего внимания на способности их педагогические: кончил курс академии и достаточно – будь профессором, хотя бы в устной речи не умел связать двух слов толком. Кроме того, большею частью назначаются не на те предметы, в которых кто сильнее, а на первые, которые представятся незанятыми в какой-нибудь семинарии, хотя бы они об них не имели никакого понятия. [...] Знатока, напр., математики толкнула судьба в класс философии, которую он знает и понимает сколько и будущие его ученики, – и будь профессором-философом; с особенным успехом занимавшегося философией толкнула судьба в класс математики, совершенно ему чуждой, и преподавай ее! [...] После таких мудрых распорядков, каково ж должно идти само преподавание? О, если б люди истинно образованные послушали, что и как преподается в семинариях!... Не знаем, какое чувство сильнее овладело бы ими: смеха ли на эту жалкую и пошлую карикатуру образования; скорби ли об этом несчастном юношестве, Бог знает за что осужденных на неисходное невежество; негодования ли, что время и силы и труд учеников гибнут решительно даром; отвращения ли к монахам, которые, забравши всё в свои руки, целию всех своих действий имеют деньги и удовлетворение своих страстей. [...]

Возьмем, напр., богословие, эту науку из наук, важнейшее из знаний человеческих, краеугольный камень его образования, его жизни. Холодно, безучастно, безжизненно читает профессор свою лекцию – какой-нибудь отрывок из записок академических – или перевод с грехом пополам из какого-нибудь германского и лютеранского богослова. Холодно и безучастно слушают ее [семинаристы] и не знают как дождаться конца. Профессор приказывает ее заучить; худо или хорошо ее заучивают. Тем и всё дело оканчивается. Следовательно, заставляют работать лишь память, а о том, чтобы учение божественное и спасительное взволновало всю душу, неизгладимо врезалось в сердце, претворилось в плоть и кровь учеников, о том и не помышляют. Какие же следствия этого? Ученики и на богословие смотрят как и на всякую другую науку, т. е. как на тяжелое бремя, от которого не знают, как избавиться. Заученное они помнят только пока в семинарии; прожили год-другой на месте – и всё забыто, и ни одного догмата не сумеют они объяснить удовлетворительно, и о целом курсе богословия у них сохраняется темное воспоминание. [...]

Возьмем философию. Смешно и горько видеть, что и как преподается в семинариях под этим громким названием. Не заставляют учеников путем собственного мышления искать истину; нет, а заставляют учить, еще иногда на латинском языке, какую-нибудь нелепейшую компиляцию из quasi-философов XVII и XVIII вв., компиляцию, сделанную без толку, без смысла, из десяти разных авторов, бесконечно различных между собою, каким-нибудь самодельным философом-профессором. И бьются несчастные ученики над изучением этой бестолковой и бесцельной мудрости; заучив, бойко отвечает и на экзаменах, а в существе дела не в состоянии дать себе отчета, что это он делает и для чего. Не вдумывался он сам ни во что, потому что его заставляли учить и учить; учить букву, а не смысл, до того, что если он в ответ одну фразу заменял другою, равносильною, то профессор с тетрадкою в руке сейчас же останавливал и приказывал отвечать как написано. И ничто не оставалось в голове его; и на всю эту науку, даже среди самого курса ее он смотрел как на что-то темное, непроницаемое, где нет Божьего света.

Говорить ли о преподавании других наук? Кажется, нет нужды. Если так преподаются те, которые считаются главными, то понятно, как должны преподаваться второстепенные. И ученики или совсем не ходят на эти классы и убивают время на квартирах за картами, или занимаются романами, и преспокойно, не обращая ни малейшего внимания на профессора, развращают душу свою чтением какого-нибудь нелепейшего произведения французской школы.

Скажем по нескольку слов о недавно введенных агрономии и медицине.

Прекрасна, по-видимому, цель, с которою введена агрономия; священник будет сам земледельцем; не рутинным, а ученым, свое звание передаст и прихожанам, – и процветет хозяйство как его самого, так и всей его паствы, на что лучше! И преподаватели уже везде ученые – воспитанники образцовых земледельческих школ. Пусть они везде не делают ничего, и вся эта наука в презрении у самого начальства; пусть ни один из окончивших семинарский курс не сумеет отличить одной почвы от другой – мергеля от гипса; нет нужды, была бы введена наука, и пусть она идет, как судьбе угодно. Но предположим, что судьба распорядилась именно так, что эта наука пошла прекрасно; в самом ли деле прекрасна цель, с которою введена она? И может ли быть она достигнута, т. е. священник будет агрономом образуемым для своих прихожан? Чтобы ответить на эти вопросы, мы предложим еще несколько вопросов. К чему готовится большинство учеников в семинарии? Не к тому ли, чтобы быть иереями в селах и городах? Конечно, да. И не желает ли начальство, чтобы эти ученики впоследствии были иереями не по имени только, а самым делом, т.е. ревностно, неусыпно заботились о спасении душ как своих, так и тех, которые вверены их пастве? Без сомнения, да. А если так, то неужели не знают, что священнику, на руках которого бывает от тысячи до двух с половиною и более душ мужеского и женского пола, немного уже остается времени от главного дела на какие бы то ни было посторонние дела? [...]

Но вот курс учения кончен. Двенадцать, четырнадцать, а иногда и более, лет тяжких, тем более тяжких, что ученик занимался даже и главными предметами без охоты, без рвения и без увлечения, а по одной крайней необходимости... Следуют вопросы: что же он теперь? что в нем? куда направит он путь свой?

Не спрашивайте его самого, что он? Иначе вас неприятно поразит его ответ: – Я кончивший курс студент или ученик. – В звуках голоса, в манере физиономии он дает вам знать, что это не кто-нибудь, не простой человек, – кончивший курс. Да, нужно отдать честь семинарии: если мало доброго и дельного посевает и развивает она, зато прекрасно умеет развить дурное в человеке. Семинарист без претензий – явление, едва ли виданное когда-нибудь. Самолюбие мелкое, пошлое, бессмысленное, и несмотря на то, обнаруживающееся слишком резко и угловато, – вот чем набит ученик семинарии, и особенно кончивший курс, с головы до пяток. [...]

Что в нем, – разгадать очень нетрудно: стоит только завести с ним разговор дельный и заставить только высказаться, чтобы увидеть, что в нем совершеннейшая пустота, отсутствие всякого положительного, вполне усвоенного знания. Случается бойкий на слово засыплет словами; но напрасно вы захотели бы в потоке слов уловить мысль живую, сознанную, прочувствованную, – ничего подобного вы не заметите. Иначе и быть не может после такого образования, какое получил он в семинарии: в ней развивали лишь память и подавляли само мышление. [...] Пока еще свежо в памяти, что зубрил он во время своего курса, он болтает без умолку, не умея однако ж дать себе никакого отчета в том, почему это так, а не иначе; от этого какой-нибудь пустой софизм сейчас же собьет его с толку. [...]

Куда направит он свой путь? Да этого он и сам не знает: так мудро и целесообразно устроено и ведено его образование! Естественно и ближе всего ему поступить в священники; пусть он не чувствует к этому званию никакого сердечного влечения, – но его отец, предки, родные – все служители Церкви на высшей или низшей степени, и он просится в какое-нибудь село в иереи. Удалось, делается иереем; не удалось, ищет путей побочных для достижения той же цели (какие это пути, сказано дальше); если это не послужили они к чему, просится в учители; не попал – также хладнокровно, также без всякого сердечного участия хлопочет о поступлении в подьячие... Словом, нет звания, к которому бы не решился прильнуть семинарист, лишь там он мог ожидать себе кусок хлеба. Следовательно, о какое страшное и горькое следствие!! И в иереи он поступает «не ради Иисуса, а ради хлеба куса»...

Скажут: из семинаристов выходят ученейшие профессоры, и даже университетов, государственные люди, примерные священники в столицах. Но пусть спросят всех таковых: семинарии ли они обязаны тем, что силы их развились и сделали их людьми; в семинарии ли они сознали свое призвание и назначение? И если они хотят ответить по совести, то без малейшего сомнения ответят: нет, нет и нет!.. Судьба толкнула одного в университет; там обратил почему-либо на него внимание профессор, или попал он на уроки в богатый, образованный дом; его вытерли, вымыли, изгнали из него злого духа и семинарщину, и – пошел он в ход. А остался [бы] он при собственных средствах, с духом и направлением, полученным им в семинарии, и – погиб. Кинула его судьба в академию, сблизила с людьми благородными не по званию, а по духу жизни: с людьми благородно мыслящими, благородно действующими; взяли они на себя труд образовать его, – и вышел примерный священник. [...] Бросила его судьба по окончании академического курса в канцелярию какого-нибудь вельможи; приглянулся он своему начальнику; тот взял его в железные руки, ввел под свой кров – для учения ли детей, для домашних занятий, и вот он впоследствии сам государственный человек как граф в сельские иереи, и были бы они лучше других. Ведь и теперь из числа выходящих в сельские иереи есть с огромнейшими духовными силами, неразвитыми, даже и непочатыми; и все эти силы гибнут в омуте жизни. [...]

Что ж сказать вообще об образовании, которое получают ученики духовных училищ и семинарий? Мы видели, как оно бесцельно, нелепо, ничтожно; мы видели, как мало добра могут вынести ученики из училищ и семинарий, и как много выносят зла. Следовательно, имеем все право сказать: в училищах и семинариях всё и с самого основания должно быть изменено и преобразовано, если хотят, чтобы образование духовного юношества было не одним образованием. По крайнему разумению, образовавшемуся вследствие долговременных наблюдений и крепких размышлений, мы сказали бы, каково должно быть это образование, да к чему? Кто послушает слов человека, идущего путем безвестным, горьким и страшно тернистым? Необходимость преобразования чувствуется, но новые проекты напишутся в кабинете человека громкого и славного, окруженного всем комфортом, для которого быт сельского иерея, требования и нужды его – темна вода в облацех воздушных. Введут новые науки, переменят учебники, а дух останется тот же, и всё пойдет по-старому. А еще чего доброго, – семинарии соединят с гимназиями вконец собьют с толку несчастное духовенство!!.. Так и всегда и во всем: нужно преобразовать деревушку, – проекты об этом пишутся в изящнейших кабинетах, рассуждают об этом в великолепнейших залах, а саму деревушку и не спросят, что ей нужно; да и что спрашивать? Народ темный, и сам не понимает, что ему нужно... Не понимает!!! И приводят проекты в исполнение, а что выходит??

 

СЕЛЬСКИЙ ИЕРЕИ

 

1. Поступление на место

О хорошем месте в епархии лучшему (лучшему по аттестату) студенту и мечтать нечего. Такие места обыкновенно раздаются племянницам архиерейским, а если их нет, то сволочи, окружающей архиерея. Жестко выразились мы, но как же иначе назвать архиерейских лакеев, келейников, письмоводителей, певчих? Что это за люд? Лакей – всегда выгнанный за беспутное поведение из училища или из семинарии, ученик, перебывавший в течение нескольких лет и сторожем где-нибудь и послушником, потом прибившийся к архиерейскому дому и втершийся, так или иначе, в лакеи. [...]

Но и посредственное место студент может получить под одним условием – заплативши за него деньги. Прежде лет за двадцать зло это еще не слишком было сильно; но в последнее время оно развилось до невероятной степени. Поводом к этому было то, что сильно возросло учеников, оканчивающих курс, и оттого на одно и то же место подают иногда человек по десяти и даже более. Из них место дается не тому, у кого лучше аттестат, а кто больше даст денег. Продают или письмоводитель архиерейский, всегда имеющий огромное влияние на архиерея, или келейник его, а иногда оба вместе. Чем лучше место, тем выше цена, возрастающая иногда до 200 рублей. Но еще не все сделано, когда заплачены деньги этим господам; нужно не менее отдать в консисторию: оттуда нужна справка с мнением; без платы подобные вещи не делаются; без удовлетворения всех – и членов, и секретаря, и подьячих в консистории мнение может послужить не в пользу. [...] Скажем о дальнейших поборах при производстве в иереи: после посвящения он должен заплатить протоиерею, протодиакону, иподиякону, певчим, т. е. сейчас же, по принятии благодати, и тут же на месте посвящения, должен заплатить за указ в консисторию, за грамоту письмоводителю (кроме казенной цены), иначе его продержат месяцы; словом, он должен издержать от 60 (никак не менее) до 100 р[ублей] сер[ебром].

Где ж ученику или студенту, которые всегда нищие, взять столько денег? Он обыкновенно ищет себе, не имея в виду никакого места, невесту, т. е. собственно не невесту, а деньги с невестой, и хлопочет не о том, чтобы выбрать себе подругу жизни, а чтобы как можно больше найти денег. Приторговавшись к нескольким невестам, решается там, где дают больше, – будь невеста со всеми недостатками, нравственными и даже физическими. Условившись, получает деньги и получает место.

Или: ищет поступить в дом. Это значит – ищет священника, который по старости ли, или попав под суд, должен оставить свое служение. Здесь не обращается ни малейшего внимания ни на достоинство невесты, ни на быт семейный ее родителей – можно ли спокойно и бестревожно жить с ее родителями. Главное – место, невеста же может быть вдвое старше жениха и глупа, и безобразна и т. под.

Если почему-либо он не устроит так дел своих, т.е. или не захочет взять деньги с невестой (что впрочем весьма редко), или будет думать, что ему дают еще мало (что весьма обыкновенно), то будь он два раза студент (получивший по окончании семинарии аттестат первого разряда и звание студента. – В.Ф.) и подавай на каждое место, несмотря на это лет пять-десять пробудет без места. И вот почему ученики второго разряда, которые ценят себя много дешевле студентов, и особенно третьего, которые при денежной оценке себя опускаются еще ниже второразрядных, скорее находят себе места, чем студенты, т.е. по епархии расходится то, что и в семинарии было худшего. А студенты после многих бесполезных попыток выходят или в учителя или в подъячие.

Скажем кстати о том, по скольку обыкновенно берется денег за невестами. В губерниях Московской, Ярославской, Тверской и Владимирской, весьма близко нам известных, ученику, могущему поступить в сельские иереи, дается 500-1000 рублей серебром, кроме приданого. От этого женами сельских иереев делаются лишь дочери богатых священников, дьяконов, или даже причетников (получивших наследство от какого-нибудь монаха и т. под.). Как приобрели они богатство: трудом честным и благородным или бессовестными поборами, преступными притязаниями прихожан, и даже проделками и никак непростительными (напр[имер], благочинные грабя церкви и пр.), на это не обращается никакого внимания. Дочери же честных, но бедных и многосемейных священников, или остаются девицами или выходят замуж за причетников, подьячих и прочий погибельный люд. Будь они красавицы собой, прекрасной нравственности, воспитанные в страхе Божием, от нужд и лишений, в которых выросли, кроткие, терпеливые, домовитые, – всё это ни к чему.

 

2. Быт семейный

И вот бывший ученик семинарии – сельский иерей. Он вошел в дом или на праздное (вакантное. – В.Ф.) место. Посмотрим на того и другого в их семейном быту. Считаем нужным сказать, что мы описываем большинство, а отнюдь не всех. Найдется и лучше и выше того, что мы скажем, но такого найдется очень немного; найдется и хуже, и такого немало. Поэтому на исключения мы не будем указывать, как в этом, так и в следующих отделениях.

Ученик принимается в дом. Не свободная воля располагает той и другой стороной – принимающей и вступающей в дом, а крайность. С одной стороны: перезрелая невеста или потеря по суду места заставляют быть не слишком разборчивыми в женихах, принимают не лучшего в умственном и нравственном отношениях, а возможно дешевейшего; с другой: необходимость иметь кров и пищу заставляет соглашаться на самые тяжкие условия: вступать в семейство многочисленное, иногда явно беспорядочное, и вдобавок ко всему – брать себе в жену какого-нибудь урода, если не физического, то нравственного. Последствия такой погибельной сделки обнаруживаются слишком скоро. Не успеет дешевейший сделаться иереем, как уже на деле доказывает справедливость поговорки «дешевое гнило», и даже на первых порах не умеет скрыть своего нравственного растления. Всегда начинается с условий: принявшие требуют буквального исполнения их, вступивший сначала не может, а потом и не хочет исполнять. И вот возникли ссоры. [...] Молодой иерей начинает ненавидеть всё – до самых стен дома, в котором живет. Быть дома – мука для него, и он ищет всех случаев быть вне его – в приходе, у причетников, в сторожке, где бы то ни было, только не дома. Не имея в себе нравственной точки опоры, от семинарии с предрасположением злым, он принимается за чарку – сначала чтобы заглушить горе, а потом чарка делается для него потребностью и обращается в страсть. [...]

Ученик выходит на праздное место. Казалось бы, тут есть все условия для счастливой семейной жизни: жизнь вдвоем, без всякого постороннего вмешательства, должна бы сблизить молодых мужа и жену, хоть они до брака почти не знали друг друга. На деле однако же не то. Выше мы сказали, как делаются у нас эти дела: ищут не подругу жизни, а денег; и – берут деньги, а с ними, что судьба пошлет. И редко судьба не наказывает за такой извращенный порядок вещей, редко к деньгам прилагается добрая жена. Иначе и быть не может. Дочери богатых священников – люд избалованный, самовольный, привыкший к лени и расточительности. [...] Из денег, полученных за женою, остается какая-нибудь безделица на действительную жизнь, а нужно строиться, заводиться всем нужным. Где брать средства? Тут является руководительницей жена. «Мой батюшка нажил себе состояние вот так: за свадьбу брал столько-то; не дают, он нажмет чем-нибудь, и ругают, а дают; за молебен столько-то, иначе и служить не станет, чего же и тебе смотреть?» Новый иерей, в душе которого не посеяно чести, правды и даже простой житейской мудрости, легко склоняется на такие убеждения и, не прослужив году, начинает страшные притязания во всем... Следствия этого понятны: прихожане возмущаются и на нового иерея смотрят, как на какого-нибудь станового, т.е. как на неизбежное зло; они платят, но с глубочайшим негодованием, с тайной, а иногда и явной бранью. [...]

 

3. Средства к жизни

Трудно себе представить что-нибудь менее обеспеченное, более подверженное всем возможным случайностям в средствах жизни, чем сельское духовенство. А эти сомнительные средства. Как приобретаются они? В каком отношении они к самому служению священника? О, как много зла в этих средствах!! Они: доход и земледелие.

Доход... Если б дали премию придумать что-нибудь, чтобы более уничижить, опозорить духовенство, из высокого и чудного служения сделать чуть не ремесло, то верно никто не придумал бы лучшего средства, как эти нечестивые поборы с прихожан, что зовутся доходами. Священник отслужит молебен, и – тянет руку за подаянием; проводит на вечный покой умершего – тоже; нужно венчать свадьбу – даже торгуется; ходит в праздник по приходу с единственною целью – собирать деньги; словом, что ни делает – во всем одна цель у него: деньги; даже, – о, верх нечестия и позора! – примирив кающегося грешника с Богом, он берет деньги; даже приобщив его святых тайн, он не отвращается с ужасом от денег... Что ж он, как не наемник? И какими глазами должны смотреть на него прихожане? О, пройдите из конца в конец Россию и прислушайтесь, как из-за этих проклятых доходов честят духовенство... Какая же после этого польза от всего его служения? Какое нравственное влияние может иметь он на прихожан, когда они хорошо понимают главную цель всех его действий? А без нравственного влияния чтож он за пастырь? И при таком порядке дел на что всё его пастырство? [...]

Говоря о доходах, мы ничего не сказали о злоупотреблениях, так обыкновенных, когда, напр., за свадьбу выжимают 5-10 и более рублей, и о прочем в роде этого. Говорить об этом слишком тяжело, слишком грустно; и горько смотреть на такой порядок вещей в Церкви Православной. А и бросить в священника камнем за эти нечестивые поборы невозможно. Больше ему делать нечего, потому что иных средств, кроме этих, нет. Самые злоупотребления как ни возмущают они душу, некоторым образом прощаешь ему, когда вглядишься в его быт. Священник живет с семейством редко менее 10 человек, иногда в 12-15 человек. Сколько ему нужно в год на содержание семейства? Положим minimum, именно столько, сколько проживает наш крестьянин (крестьянин, которому не нужна ни ряса, ничего подобного) с семейством в 10 человек, – 120-180 р[ублей]. Кроме того у него один, два, а иногда и три сына в училище или семинарии; на двоих – на содержание и одежду (не говоря уже о грабеже учителей), на квартиру и проезды по самой меньшей мере 120 р[ублей]. У него ж еще и дочери невесты; для них нужно приготовить что-либо; извольте сосчитать сколько? А необходимые поправки для стройки? А без притязаний самый лучший приход даст 150-200 р[ублей], посредственный – 60-100 р[ублей]. Что же прикажете ему делать в такой крайности? [...]

Земледелие. Где земля хороша, и священник обделывает ее собственными руками, там она служит хорошим пособием. Священник не только сыт со своим семейством, но и еще продает кое-что, когда Бог благословит хорошим урожаем. Зато посмотрите на такого священника, есть ли хоть какой-нибудь признак, что он священник? [...] Весь занятый уходом за скотом, за землей, свое прямое назначение (иерея. – В.Ф.) он считает чем-то побочным, чем-то лишь только мешающим делу, на которое он смотрит, как на главное в жизни. Случится требование в приходе, особенно в рабочую пору, – с неохотою, с неудовольствием, нередко с бранью отрывается он от своего дела, спешит исправить кое-как (требу. – В.Ф.), лишь поскорее возвратиться в делу. Приходит день праздничный, нужно совершить литургию; – о, какой тяжкий, невыносимый труд это для него; лучше бы он обмолотил два овина, чем отслужить одну обедню... Он служит, – нельзя же не служить, – но как? С невниманием, с рассеянием; торопится сам, лишь бы поскорее вырваться из церкви; торопятся причетники... Словом, священник-земледелец есть тот же крестьянин, лишь только грамотный, но с образом мыслей, с желаниями, стремлениями, даже с образом жизни чисто крестьянскими. В каких-нибудь десять лет такой жизни он до того осваивается со своим грубым и грязным бытом, что для него невыносимая мука провести часа два-три где-нибудь в хорошем обществе; даже одеться прилично для него уже тяжело. [...] Скажут: «вольно ж ему довести себя до такого положения; можно бы быть и земледельцем и сохранить достоинство сана». Конечно, можно. Но мы попросили бы кого угодно испытать на деле эту возможность, попробовать, напр., размышлять о высоком и прекрасном, роясь в навозе; написать что-нибудь умное и дельное вечером после дня, который начался с трех часов утра, весь проведен под жгучими и палящими лучами солнца до того, что и пообедать было некогда, и в ожидании целого ряда таких же дней и даже недель. [...] Нет, священник-земледелец не может быть истинным иереем, даже похожим на него. [...] Жизнь чисто физическая всегда убивает жизнь духовную; вот почему у священника-земледельца нет ни думы ни помысла о чем-нибудь выше его обыденной жизни, ни даже желания вырваться из этой колеи, в которой погряз весь он. [...] Для улучшения его быта необходимо или вовсе избавить его от земли, или дать средства возделывать ее посредством вольнонаемных рабочих. А лучше совершенно освободить от нее; пусть он, ничем посторонним и таким тревожно-хлопотливом, как земледелие, неразвлекаемый, знает одно свое дело-иерейское [...]

 

4. Отношение сельского иерея:

 

а) К прихожанам-помещикам и крестьянам

Из всего доселе сказанного можно составить некоторое понятие об отношениях сельского иерея к прихожанам своим. Как пастырь он должен бы иметь влияние на прихожан своих, и влияние полное, ничем не ограничиваемое, ничем не стесняемое. Между тем на деле наоборот: находясь в полной зависимости от прихожан в приобретении средств жизни, он подчинен их влиянию; не прихожане от иерея воспринимают что-нибудь доброе, а иерей от прихожан воспринимает дурные привычки, злые наклонности. Вообще священник в отношении к своим прихожанам находится в положении самом горьком, самом жалком, самом нелепом. Положение его еще невыносимее, если в приходе есть помещик; но верх его несчастия, если их несколько. [...]

Кстати, несколько слов вообще о хождении по приходу. Если когда-либо решатся приступить в самом деле к преобразованию духовенства, то в числе самых необходимых мер должно быть совершенное уничтожение этих хождений. К чему и для чего они?

Нужно служить молебен – пусть служат в церкви. А то посмотрите, что делается в селах: пьяные служат, пьяные молятся; что ж это за молитва? Да, эти хождения не дело религиозное, а лишь обычай, положим вековой, с единственной целью сбирать деньги. Уничтожьте этот обычай – и вы уничтожите наполовину пьянство и беспорядки в духовенстве. Можно допустить одно: раз в год поднять образа, но с одним непременно условием, чтобы каждая деревня делала это особенно, приготовившись постом, чтобы в день поднятия священник служил литургию, на которой была бы вся деревня, чтобы священник прямо из церкви шел с образами по всей деревне, не скидывал облачения и по окончании дела ни на минуту не останавливался в деревне, возвращался опять в церковь с образами. Вот это было бы прекрасно, было бы дело чисто религиозное. А то, напр., о Пасхе тащат образ из одной деревни в другую девки и бабы; тут и шум, и хохот, и перебранки; после волокут священника с причтом в телеге; – не позор ли это для религии? И не лучше ль средство вконец убить всякое расположение к ней крестьян?

 

б) К причту

Чудное, непонятное, ничем не объяснимое явление в нашей Церкви: причт принадлежит к духовному сословию! Дьяконы, дьячки, пономари в числе духовенства! Поистине «духовные лица».

Что это за люд? Объясним хоть коротко их генеалогию.

Ученик, в училище или семинарии, совершенно сбился с толку: он и пьяница, и буян, и вор, словом – дурен до того, что даже в наших духовных заведениях терпим быть не может, и его выгоняют. Выгнанный года два-три и больше шляется. Где пришлось, и на вольной свободе совершенствует свои разнообразные способности. Открывается где-нибудь место причетника; он просится, и его определяют. И вот вместо того, чтобы его выгнать совсем из духовного звания, освободить сословие от заразы, по самой строгой справедливости – отдать в солдаты, его делают членом клира, служителем Церкви, меньшим служителем, правда, но все-таки Церкви, а не другого чего!.. Исключений тут нет, потому что в наших учебных заведениях исключаются лишь отъявленные негодяи. Бездарные, даже ленивые, но ведущие себя хорошо, перетаскиваются из класса в класс и доводятся до окончания курса. Каким же он может быть, и всегда бывает, служителем Церкви?

Если в училище, под ферулой (присмотром. – В.Ф.) беспощадно наказывающих его учителей он был негодяем, и никакими казнями не мог быть исправлен, то можно ли ждать от него добра на месте, где он пользуется полной свободой и еще располагает кое-какими средствами? Нельзя ждать, и обыкновенно не бывает добра. Сельский причт (да и городской также; дьякона мы причисляем к причту потому, что он как по происхождению – иногда из выключенных, так и по духу, направлению и стремлениям, большею частью едино с дьячком и пономарем), без малейшего преувеличения срам и позор – не звания, а человечества. Он ниже, отвратительнее всего, что только есть в людях. Всякий крестьянин выше его: он бывает груб, жесток, упрям, но трудолюбив, почтителен к высшим себя, по-своему честен, имеет понятие о стыде и совести; предается грубым порокам, но сознает, что делает дурно, и редко падает до того, чтобы потеряв человеческое в себе, низойти до степени животных. В причте (причетнике. – В.Ф.) же обыкновенно ни тени ничего подобного! Он невообразимо ленив, бессовестен, дерзок и – без малейшего сознания своей дурноты! Короче: это – животное, вечно алчное, прожорливое, хищное, хитрое на самые злые и пагубные проделки, радующееся погибели других и особенно высших себя... И такое животное – член духовного сословия! И ему дано право входить во все действия и распоряжения священника как по приходу, так и по церкви, до того, что он должен вместе со священником свидетельствовать все книги, касающиеся прихода, все документы церковные; должен наблюдать за приходом и расходом сумм и пр., и пр. Можно ли придумать что-нибудь нелепее такого устройства клира?

И с таким-то людом должен жить и действовать священник! При пособии его должен совершать божественные служения и исправлять все требования приходские! Каково же должно быть положение священника? [...]

 

в) К благочинным

Для ближайшего надзора за духовенством учреждены благочинные. Необходимы в городах, где духовенство все-таки приличнее держит себя, тем более необходимы они в селах.

Но достигается ли в настоящее время цель, с которою учреждены они? И насколько достигается?

Прежде всего эта должность, чрезвычайно важная, если понимается и исполняется как должно, весьма редко поручается иерею отличному между собратами по уму, образованию и жизни. Такие иереи никогда не бывают искательны (т. е. добивающиеся этой должности. – В.Ф.), никак не захотят жертвовать деньгами, доставаемыми тяжким трудом, на приобретение и сохранение какой бы то ни было должности. А должность благочинного всегда и неизбежно должно купить, иногда и очень дорого. Поэтому она предоставляется большею частию иерею жалкой посредственности во всем, но артисту зашибить копейку. Естественно, что купив эту должность, он хочет выручить потраченные деньги – и с барышом; значит, цель учреждения благочинных извращена в самом основании своем.

Далее – всякий гражданский чиновник, всякий становой, всякий подьячий, не исключая и рассыльных при земском суде, получают жалованье; лишь благочинному нет ничего. А между тем у него немало расходов существенно необходимых: напр., на содержание канцелярии, на наем рассыльного и т.п. Вот и еще повод благочинному обирать вверенных ему.

Еще: благочинный, будь он глуп и безнравственен, как только можно, но если щедро расплачивается с правлением и консисторией, он крепко держится на своем месте; более – его хвалят, награждают, ставят в пример другим. Он не в состоянии соединить двух мыслей, написать толково и понятно двух строк, – нет нужды: в правлении или консистории за него напишут, сделают, всё приведут в порядок. Но горе благочинному умному и ведущему себя примерно. Дела свои он ведет сам исправно и честно, держит он себя так, что не имеет нужды ни в чьем снисхождении, поэтому платит какую-нибудь безделицу. Что ж за это? Гонение самое неутомимое, самое пошлое и мелочное. Придираются ко всему, заваливают его выговорами, двадцать раз заставляют переделывать какую-нибудь ничтожнейшую ведомость, не указывая, чего недостает; словом, употребляют все подьяческие проделки, чтобы заставить такого благочинного отказаться от должности. Оканчивается всегда тем, что он теряет терпение и отказывается, а на его место заступет более угодный правлению или консистории.

 

г) К правлениям и консистории

В последнее время слышны повсюду жалобы на страшные злоупотребления в нижних присутственных местах (гражданских). Но что, если б эти жалующиеся посмотрели, что делается в духовных правлениях и консисториях? Верно они нашли бы, что земские и уездные суды в сравнении с ними то же, что ничтожный холерин в сравнении со злейшей холерою и поприумолкли бы со своими жалобами.

Да, есть судебные места, где во имя закона попирается всякая правда, попирается так явно, так бесстрашно, так нагло, что и вообразить трудно; есть судебные места, [от] которых бежит всякий порядочный человек, о которых все говорят с презрением, самые названия которых обратились в притчу и позор, – это духовные правления и консистории. Что же особенно дурного в них?

Там восседает глубочайшее невежество в отношении к правам и законам. Нет нужды, что членами консистории (о правлениях и говорить нечего; они ниже и позорнее всего, что можно только себе представить) иереи-магистры и протоиереи. Быть может некоторые из них и в состоянии написать проповеди, но юридического смысла знания и смысла нет ни в одном, – говорим положительно и не боимся, что нас обличат во лжи. Чего бояться? Пусть любому члену, напр., Тверской консистории поручат разобрать сколько-нибудь серьезное дело, подвести нужные законы и составить определение, – тогда увидят правду ли говорим мы. В консистории они то же, что головы в волостях: сидят и подписывают, что подадут им; или нет – выше голов, – исправляют грамматические ошибки, да переписывают резолюции заранее приготовленные. Но известно, что ничто так не надменяется, как невежество: внешним quasi-величием оно старается прикрыть внутреннее ничтожество. Известно, что ничто так не завистливо к истинным достоинствам, как невежество, – вот почему член консистории всегда представляет из себя такую личность, о которой и говорить невыносимо тяжело. Он доступен для полтинника, для целкового, для бутылки рому, для фунта чаю, и недоступен для лучшего иерея в епархии, если тот имел дерзость явиться ни с чем. Он друг и покровитель благочинного – отъявленнейшего грабителя, и неусыпный гонитель иерея честного. [...] Он, – но скажем коротко: цель всех его действий – взятки, во что бы то ни стало взятки.

О подьячих и говорить нечего. Если члены консистории позволяют себе подобные вещи, то чего ж не позволит себе подъячий, бывший некогда семинаристом и выгнанный из семинарии за пьянство, буйства и тому подобные деяния?

Секретарь – это душа консистории, и везде, всегда, без исключения – жесточайший бич духовенства. Чтобы не распространяться об этой личности, скажем только, что секретари консисторий считают свои годовые доходы десятками тысяч. Откуда и каким образом? Ясно и понятно, что путем чистым и честным приобретать столько нельзя; нужно прибегать ко всем подьяческим ухищрениям, к бессовестнейшим проделкам, к жесточайшим притеснениям, чтобы выжимать из духовенства такие суммы.

Каково же положение духовенства при таком управлении, и особенно духовенства сельского, беззащитного и загнанного? Не напрасно же сельский иерей (да и всякого уездного города) больше содрогнется при известии, что его зачем-то вызывают в консисторию, чем при вести, что в его приходе показалась холера; от холеры еще быть может Господь и спасет, но кого прицепила как-нибудь консистория, тому нет спасения. Прав он или нет, всё равно; должен везти туда то, что скапливал в продолжение многих лет по копейкам; а если этого нет, то продать последний хлеб из закрома или последнюю скотину со двора. Без этого найдут средства если не совсем погубить его, то навсегда заклеймить позорным: «Был под судом и штрафован».

Как ведутся дела там, где у всех – от членов до последнего сторожа – цель одна – обирать и грабить, понять легко. [...]

Но будут ли когда-либо наши консистории лучше? И не думается и не верится! Разве только огонь, который разольется после суда страшного по всей земле, выжжет эти места нечестия, срама и позора для всего духовенства, для всего управления нашего.

 

д) К Епархиальным архиереям

Главная цель служения архиерейского – пасти вверенное ему стадо. Чтобы вполне достигнуть этой цели, ему необходимо знать все духовные нужды своей паствы, нужды до бесконечности разнообразные, потому что паства его состоит из целой губернии, т.е. из сотен тысяч человек, среди которых неизбежно встречаются и высокая образованность, и глубочайшее невежество, и вера во всей чистоте, и отчаянное неверие, и самое дерзкое вольномыслие, и самое наглое нечестие. Но возможно ли узнать все нужды архиерею, постоянному жителю губернского города, лишь изредка, мимоездом, осматривающему некоторые части своей паствы, и то те, которые лежат на почтовом пути? Возможно. У него есть сослужители – иереи, самым назначением своим обязанные содействовать своему архипастырю в великом деле его служения. Пусть он сблизится с ними, держит себя перед иереями не трехбунчужным пашой, а настоящим преемником апостолов, к которому каждый иерей мог бы обращаться доверчиво, искренно и с любовию, как к отцу, и в два-три года он ознакомится с духовным и нравственным бытом своей паствы, как не ознакомится в двадцать лет, или, лучше, никогда без этого средства. [...] И в этом случае иереи могут быть верными и надежными советниками [...], при содействии иереев архиерей достигал бы, несколько это в силах человеческих, цели своего звания.

А теперь что? Создатель мой! Что может быть унизительнее, позорнее, бесчеловечнее того, как архиереи обращаются с иереями вообще и с сельскими в особенности? Кто бывал у архиереев в те часы, когда являются просители, тот без сомнения видал, что иереи, даже покрытые сединами, постыдно толкаются в сенях (даже и не в прихожей!) с причетниками и мужиками; сидят на лестнице в ожидании выхода владыки; нет нужды, что это бывает и морозы градусов в 25, – архиерей держит их часа по два, по три; а пожалует какая-нибудь барыня, – и по пяти часов, и после такого ожидания еще прикажет сказать, что сегодня не принимает просителей, и чтобы они явились завтра. Вот образчик того, как архиереи милостивы и доступны иереям. Но этот образчик слишком ничтожен – то ли бывает!

Но оставляем свое намерение описать всё, что бывает в обращении архиереев с сельскими иереями. Скажем коротко, что архиереи не хотят видеть в иереях служителей Бога вышнего, своих собственных сотрудников в великом деле пастырства, но не людей. Как собак держат их за дверьми своих прихожих: кликнут на несколько минут – для подачи ли прошений или для необходимых объяснений – и стараются как можно скорее выпроводить их из своей прихожей. Не только не удостоят продолжительного собеседования, даже подойти близко не хотят они к иерею, а из дверей зала протягивают руку для приема прошений. Словом, если кому угодно видеть азиатское чинопочитание во всей его красе, во всем его отвратительно-пошлом велелепии, – от стуканья в пол подчиненным и до фигуры начальника, в которой ярко выражается одно – необъятное, ничем не удовлетворимое, тщеславие, – тот пусть проведет несколько суток при архиерее и внимательно и беспристрастно всмотрится в его обращение с подчиненными. [...]

И иереи под гнетом такого обращения всеми средствами и мерами стараются избегать свиданий с архиереями. Ни один сельский иерей, бывая по каким-либо делам в губернском городе, не осмелится побывать у архиерея так, просто, чтобы принять благословение и услышать какое-либо наставление. Лишь крайняя необходимость заставляет его преодолеть свой страх и явиться пред лицом владыки. И тут, если б кто заглянул только, что происходит в душе его, тот переполнился бы весь негодованием к такому порядку и состраданием к несчастному. Вот – он стоит или сидит, и по всему телу у него холодная дрожь. Угодно ли кому удостовериться в справедливости этого? Пусть любого сельского иерея, готовящегося предстать пред архиереем, заставят написать или подписать что-нибудь, – увидеть, какие страшные конвульсии в руках у него... Он обдумывает как и что сказать архиерею; но мимо его непрестанно снует архиерейская сволочь – от письмоводителя до лакея – и каждый как будто необходимым считает толкнуть его и разорвать нить его мыслей лакейски грубым: – Что стал на месте? – Он отходит на другое место; но где бы ни стал, где бы ни сел, везде не на месте; везде ругают, отовсюду с ругательством гонят; и он, еще не видавшись с архиереем, уже растерялся и наполовину забыл, о чем нужно говорить. «Преосвященный идет», – шепотом раздается в толпе просителей, и он не чувствует земли под собой; и легче было бы ему, если б вместо этих слов сказали: – Потолок валится. – Приняв прошения, архиерей обращается к нему с вопросом: – Тебе что? – Объясниться с вашим высокопреосвященством. – Верно кляузы какие-нибудь; у вас вечно кляузы. – От этих слов, высказанных грубо, жестко, раздражительно, иерей теряется окончательно; мысли его путаются, несвязно, бестолково, невнятно он бормочет кое-что, не умея дать себе отчета, где он и что делается с ним. Не расслушав и не дослушав, архиерей обращается к нему спиной, и кончено объяснение, от которого нередко зависит спокойствие и даже судьба всей жизни иерея и всего его семейства. Слово, одно только слово для привета и ободрения, могло бы успокоить встревоженный дух иерея, и он получил бы возможность ясно и толково высказать, за чем являлся. Но нет таких слов в устах архиереев, как и в самом взгляде не выражается никогда ни милости ни снисхождения. [...]

Каков архиерей в своем неприступно-страшном доме, таков же и при обозрении епархии. Не остановится он переночевать в доме бедного иерея, а заранее наводит справки, где есть помещики; так, чрез их усадьбы и направляет свой путь в надежде переночевать где-либо. Остановится и прикажет к себе явиться окрестным священникам. Те являются и в лакейской ждут по нескольку часов, пока его высокопреосвященство, натолковавшись со всеми, удостоит выйти к ним. Озадачит их милостивым словом: «Слышу я, что все сельские попы пьяницы, буяны, притесняют во всем прихожан; смотрите, если о вас дойдет до меня то же, не ждите милости», – и отпустит. Ждите после этого себе уважения, не говорю от бар, но даже от лакеев и от мужиков-прихожан так принятые архиереем несчастные иереи!

 

е) К раскольникам

Одно из самых странных, трудно объяснимых явлений в Русской Церкви, – раскол. Казалось бы, возможно ли, чтобы русский человек со своим здравым смыслом, с своим умением терпеть и переносить разные невзгоды жизни, на основании такой пустейшей причины, как исправление церковных книг, решился разорвать всякое единение с Церковью, возненавидел ее чиноначалие, забыл святыню мощей и чудотворных икон, отказался от вековых своих привычек!

Однакож это случилось! Отчего и почему?

Едва ли по тем причинам, которыми обыкновенно объясняют это явление. Не Требник. – Самое Евангелие исправлялось десятки раз, даже искажалось нелепейшим образом переписчиками; и из этого не возникало никаких смут в Церкви. Мало знакомые с грамотой русские спокойно молились по рукописным книгам, едва ли и догадываясь даже, что в них есть грубейшие ошибки. И вдруг такая ревность за букву, за какое-нибудь слово!

Нет, что-нибудь было не так. Не место высказывать здесь все наши соображения об этом.

Зло росло и тем страшнее, что народ и прежде мало и скудно знакомый с истинными началами веры, но чувствующий неизбежную потребность в ней, вздумал сам себе составлять эти начала или искать учителей веры из среды себя, недоверяя уже ни одному лицу, принадлежащему Церкви. Можно представить, какой свет веры распространяли подобные учителя, действиями которых руководили невежество и злонамеренность! С ожесточением против Церкви, против веры православной разлился и разврат, грубейший, позорнейший и отвратительный...

Что делается теперь для обращения раскольников? То же самое – меры строгости. Но цель всех этих мер, кажется единственная – дать возможность обирать этих несчастных всем, кто только имеет какое-либо отношение к ним. Беспощадно, страшно обирают их городская и земская полиция, губернские правления... Священнику ли отставать от других? По мере сил хватает и он, разумеется, – сельский иерей по десятку рублей, городской по нескольку десятков, протоиереи считают поборы сотнями. Случаются, что они возмущаются против всех этих мерзостей, но на подобные случаи есть особенные меры. Можно ли что-нибудь вернее и надежнее придумать для усиления раскола и большего отдаления раскольников от Церкви? Подобное обращение с ними не может не раздражать их, и раздражает до того, что в каждом православном – от знаменитейших архиереев до последнего писца в правлении или земском суде – они видят себе врага жестокого, непримиримого, готового или ограбить их или довести до тюрьмы. Самому благонамеренному и честному священнику они верят мало; а если когда и сближаются с которым, то после долгого, самого строгого наблюдения над ним и вполне убедившись, что он не имеет намерения обирать их. Как же должны смотреть они на сельских иереев, иереев таких, каких большинство? Они поят и кормят их, дают им деньги и подарки и – презирают глубочайшим образом. Смотря на раскольников, и православные отдаляются от самой Церкви, и обращения из православия в раскол совершаются каждогодне.

Да, повторяем: раскол не уменьшается, но увеличивается с каждым годом, несмотря на то, что архиереи каждый год доносят Синоду: по делам веры всё обстоит благополучно, совращений в раскол не было, напротив, обратилось в православие столько-то...

Обратилось!.. Вот каковы эти обращения. Молодому раскольнику-крестьянину (или купцу, мещанину – все равно) нужно жениться, потому что явная беззаконная жизнь, позволяемая лишь помещику да купцу миллионеру, строго воспрещается человеку небогатому. Он является к православному священнику и просит повенчать. Тот не венчает; раскольник платит ему деньги. Священник пишет его обратившимся (в православие. – В.Ф.), ведет в церковь и иногда в самом деле венчает, если случится при народе; чаще, если без народа, попоет что-нибудь и отпустит. Раскольники перевенчивают по-своему, налагают на него покаяние (обыкновенно поклоны и деньги); и как прежде, так и после брака он и знать не знает Церкви. Священник пишет его и жену в исповедной ведомости православными; и доколе он исправно платится, отмечает их или бывшими у него у исповеди или небывшими по отлучке и т. п. А забудет доставить священнику каждогодную подать, священник уведомляет исправника, что М.М. снова обратился в раскол. Тот приезжает и обращает в православие, т. е. обирает в пользу свою и священника, как только хочет: раскольник же делается еще упрямее и ожесточеннее. Констистория и архиерей всё это знают. И как для священника тот приход самый благодатный, так и консистории особенно дорожат этими священниками; средства у них хорошие; нажиты они не добром; следовательно, их всегда можно отдать под суд, – с полной надеждой – поживиться изрядно, до чего однако ж священники не доводят себя, расплачиваясь с консисторией щедрой рукой; и в годичном отчете всё обстоит благополучно! Всё, что мы сказали об обращении, сказали на основании многих дел в земских и уездных судах, которых мы сами были очевидными свидетелями и невольными слушателями.

Во многих селах, где раскольники считались лет за 20 десятками, теперь половина, две трети раскольники. Знаем это тот священников и особенно от самих раскольников.

Когда же и как истребится у нас эта язва? Тогда, как радикально преобразуется у нас все духовенство; тогда, как оно поймет свое высокое назначение и вырвется из этой непроницаемой тьмы, в которой болтается теперь; тогда, как само правительство поймет, что для обращения их нужен образ действий, совершенно противоположный настоящему; тогда, когда городничие, исправники и высшие их не будут грабить раскольников – словом, кажется, никогда!!..

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Но довольно! Нужно быть бесконечным, чтоб описать всё.

И это писали с невыносимою болью сердца. Не раз перо выпадало из рук наших, когда дело шло о том, что есть, хотя по возможности мы везде старались смягчить горькую истину. Даже мы приступали к этому делу после страшной двухлетней борьбы с самими собой. С одной стороны: всегда всю душу нашу возмущало положение (и какого ж истинного христианина не возмутит оно?), до которого дошло духовенство, особенно низшее; что может быть ниже, позорнее этого положения? Везде, от великолепнейших гостиных до курных изб, клеймят его злейшими насмешками, словами глубочайшего презрения, неодолимого отвращения; самые снисходительные отзываются о нем с состраданием или молчат. Ужасное положение! С мыслью о таком положении у нас всегда было наразлучно сильнейшее желание, чтобы духовенство, так или иначе, вырвалось из него; поняло ту чудно высокую цель, для которой учреждено оно на земле; стремилось к достижению этой цели по мере сил и возможности; словом, сделалось тем, чем должно быть. И это желание заставляло нас описать если не всё, то большую часть зло в духовенстве; указать на причины его, указать и на средства, какими, по крайнему нашему разумению и убеждению, можно до некоторой степени истребить его.

С другой, – нас всегда останавливала боязнь: поймут ли, т. е. захотят ли понять цель нашей записки? Не раздражит ли она тех, которые с сознанием или без сознания довели духовенство низшее до этого положения? А вследствие этого вместо пользы не принесет ли она еще вред для него? Не обрушится ли на него мщение жестокое, неумолимое, которое совсем задавит его?

Но нет, сказали мы наконец себе, – добро еще не умерло на земле; люди добра, в высшем значении этого слова, есть в мире, иначе мир погиб бы... Нет сомнения, что те, которые узнают себя в представленных нами чертах, назовут наши слова хулой, нелепостью, злонамеренным памфлетом [...], если наша записка попадет в их руки. Но может она попадет в руки людей добра (неужели Господь, видящий, каким всепожирающим огнем горит вся душа наша к Церкви Православной, ко всему, что может служить для ее блага, для ее славы, попустит, чтобы записка наша попала в руки первых?) о, тогда и наша записка принесет хоть зерно добра! Без предубеждения, без озлобления прочтут они нашу записку; беспристрастно сделают поверку всему, высказанному нами, если сами не видели и не слышали того ж, что впрочем невероятно; и не опустят, а, может быть, даже поищут случай быть полезными для низшего духовенства...

Коренное преобразование для всего духовенства необходимо. Надеемся, что с этим согласится всякий, кто будет иметь терпение прочесть записку нашу. Но оно может совершиться лишь могучей рукой! Державного. Заслуживает ли духовенство того, чтоб подвигнуть к действию эту руку? Т. е. настолько оно полезно и нужно государству, чтобы единый Державный соблаговолил обратить на это внимание? Вот вопрос!!! От решения его зависит вся будущая судьба духовенства, т.е. возникнуть ли ему к жизни новой светлой и благотворной или догнивать в тлетворном болоте...

Мы не осмеливаемся дать полный ответ на этот вопрос, а дерзнем высказать одну только мысль.

Одно из двух: духовенство нужно или нет в государстве. – Не нужно? Пусть уничтожат его, и чем скорее, тем лучше. В обществе, как в организме человека, всё ненужное вредно; следовательно, чтобы организм был здоров, а общество устроено на прочных основаниях и вполне благоденствовало, всё вредное должно быть изгнано, уничтожено. – Нужно? Так пусть определят меру и степень его нужды, затем ясно, точно, положительно определят условия его существования, избавят его во всем от произвола человеческого, дадут ему средства и возможность достигать той цели, с какою оно допущено в государстве. После всего этого уже пусть строго требуют, чтобы оно ни на шаг не уклонялось от своей цели. Но сделать всё это нужно немедленно. Зло не то, что добро: быстро растет оно и развивается. Мы видели, до каких страшных размеров дошло оно в духовенстве. Ждать ли же, когда оно своей смертоносной атмосферой заразит всё и всех. В физических болезнях нередко час определяет – ожить или погибнуть больному. Нечто подобное бывает и в нравственных. И в них как будто есть кризис: не поспеет благодетельная рука во-время, – всё погибло; никакие усилия, ничьи силы не воззовут к жизни погибших нравственно, – будет ли то единица, или будут тысячи единиц, т.е. целое сословие, или миллионы единиц – т. е. целое государство.

Считаем нужным еще раз объяснить, что мы, описывая сельское духовенство, имели в виду лишь большинство иереев, а отнюдь не всех. Найдутся иереи вполне достойные звания своего, которых никакой стороной не касается описание наше; найдутся такие, которых описание наше касается лишь некоторыми сторонами; и, к несчастию, найдутся и такие, которые хуже нашего и ниже всякого описания. Выразим эти четыре разряда цифрами. Разумеется, приблизительно. Изо ста таких, как мы описали, худших 70, средних 20, лучших 5.