ЗАПИСКИ ИГУМЕНИИ ТАИСИИ
Настоятельницы первоклассного Леушинского
женского монастыря
к оглавлению
VIII
Около вечерни приехали мы в Иверский монастырь и остановились в "дворянской гостинице". Я сряду же пошла к вечерне, после которой меня пригласил к себе о. архимандрит Лаврентий; но на этот раз мне не удалось побеседовать с ним по душе, так как я была не одна; я сказала ему только, что приехала к нему нарочно, чтобы переговорить с ним "о своем деле", а также, чтобы поговеть и отдохнуть душой. На следующий день о. Лаврентий снова пригласил меня и долго отечески беседовал со мной наедине. Я сообщила ему о случившемся накануне 21 ноября и о том, что о. игумен Вениамин советовал мне пользоваться этим как настоящим благословением, и, не теряя времени, заботиться о достижении преднамеренной цели, и что вот для этого именно я и приехала к нему в Ивер, чтобы спросить его указаний, как поступать и в какой именно монастырь направляться, так как я и понятия не имею о монастырях, нигде не бывала и ничего не знаю. Я предполагала, что он укажет мне только еще открывавшуюся тогда под его ведением неподалеку от Иверского монастыря общину, на родине Святителя Тихона, в селе Короцке, но он прямо отклонил эту мысль, сказав, что тут еще ничего нет, кроме неурядиц, а что нужно устроиться в настоящий старинный монастырь. "Впрочем, — заключил он, — теперь пока ни о чем же пецытеся, Господь близ, Он Сам укажет и место, и путь к Нему, а теперь лишь помолитесь, поговейте, приобщитесь Св. Тайн, а там еще побеседуем и увидим". В сочельник Рождества служил сам о. архимандрит, от рук которого я приобщилась Св. Тайн. Напрасно было бы и говорить о том, какое дивное, умилительное чувство произвела на меня вся эта монастырская служба; на обоих клиросах пели не певчие, как я привыкла видеть, а седовласые почтенные старцы, многие из них — с наперсными золотыми крестами, часто оба клироса сходились на средине церкви и пели вместе; пение их какого-то особенного (киевского) напева, такое и торжественное, и умилительное; само Богослужение совершалось "соборне", а отец архимандрит Лаврентий служил со слезами благоговения, что после он сам объяснил мн, сказав: "Не помню, чтобы когда мне случилось литургисать без слез." Вот что еще произвело на меня сильное впечатление и осталось навсегда живо в моей памяти. После такой же торжественной соборной всенощной на самый праздник Рождества Христова, с крестами и хоругвями, двинулся крестным ходом весь собор священнослужителей в белых облачениях в сопровождении остальных монашествующих и всего народа из зимней церкви, где была служба, к летнему большому собору; двигались медленно, стройно, предшествуемые пением кондака: "Дева, днесь Пресущественнаго рождает..." при оглушительном трезвоне всех колоколов; когда вошли в собор, все остановились пред чудотворной иконой Богоматери, ярко освещенной множеством лампад; сперва одни священнослужители с зажженными свечами в руках пропели этот же кондак, затем повторили его дважды певчие, и стали прикладываться к иконе Пречистой Девы, словно приветствуя Ее с всемирной чрез Нее радостью. Это я видела тогда в первый, но и в последний раз в жизни, больше нигде и никогда не приходилось мне сего видеть. На третий день праздника, 27 декабря, когда я после Литургии пришла к о. Лаврентию, он между прочим сказал мне: "Ну что, овца (овцой он назвал меня с первых дней нашего знакомства, ибо имел обычай давать прозвище своим близким духовным детям; так были у него: "хворушка" — княгиня С. Эристова, "цыпа" — В. Теглева, "Чернец", "Малюхонный" и пр.),—Ну что, овца, помолилась, поговела, обновилась, отдохнула душой, теперь можно и далее простираться, — вот тебе, кажется, и местечко Господь указывает!" В той же гостинице, где остановилась я, была одна послушница из Осташевского Знаменского монастыря; как оказалось, она совсем оставила свой монастырь и имела намерение переселиться в Тихвинский девичий монастырь, заехала лишь по пути в Ивер принять благословение на преднамеренное дело у общеуважаемого старца, о. архим. Лаврентия. Вот эту-то послушницу Параскеву Иванову и указал мне батюшка как спутницу, советуя с ней съездить в Тихвин, поклониться чудотворной иконе Тихвинской Богоматери, погостить в женском Введенском монастыре, приглядеться к жизни сестер и, если Бог расположит мое сердце, то и поговорить с матушкой игуменией о моем туда поступлении. С отеческим вниманием напутствовал меня святой старец, благословлял, ласкал, как родной отец, а спутнице моей (ей было уже за 40 лет) строго наказывал "беречь и охранять меня во все время пути", говоря, что Сам Бог для этого и привел ее сюда. На другой день вечером мы уже садились на станции Валдайке на железную дорогу до станции Чудово. Валдайка была лишь в десяти верстах от усадьбы моих родителей, которые и не воображали, что именно в этот вечер их родная дочь, находясь так еще близко от них, отъезжает далеко-далеко с намерением навсегда покинуть их, и что если она и вернется, то на самый краткий срок, чтобы только окончательно проститься с ними. Как раз в последний день года, декабря 31-го, в полдень мы въехали в городок Тихвин; златоглавый мужской монастырь, с чудотворной иконой Богоматери, давно уже остановил наше благоговейное внимание, но, подъехав к нему, мы миновали его, направляясь прямо к главной цели, к женскому Введенскому монастырю. Святые ворота его были отворены, мы въехали, ища глазами кого-либо, чтобы спросить, куда можно пристать и остановиться, но никто не показался нам на улице, и мы доехали до самого соборного храма, окруженного могилами. Вдруг из дверей одного из длинных монастырских корпусов потянулся целый бесконечный ряд монахинь; оказалось, что все они обедали в трапезе, откуда и шли. Окружив нас, они объявили, что у них нет гостиницы для богомольцев, потому что, так как монастырь в городе, то в этом нет никакой нужды, да и притом почти все богомольцы останавливаются в Большом (т.е. мужском) монастыре.
Мы уже хотели вернуться в последний, но одна старица, мать Вера, остановила нас, сказав: "Подождите немного, я пойду доложу матушке игумений, может быть, она и благословит вам остаться здесь." Через несколько минут она вернулась и пригласила нас в свою келью, где тотчас же предложила нам самовар и принесла трапезную пищу. Какое отрадное впечатление произвела на меня эта, в первые же минуты моего приезда в обитель, встреча лицом к лицу всех сестер! Это напомнило мне нечто институтское, когда мы свободно и весело выходим из класса, или из зала, болтая друг с другом в простоте братского общения! Все лица сестер казались мне простыми, ласковыми, и мне невольно пришли на ум слова: "се покой мой, зде вселюся!" Еще не успели мы наобедаться монастырской трапезой, как пришла молоденькая послушница матушки игумений и передала нам, что если мы желаем видеть матушку, то она теперь может нас принять. Как обрадовалась я этому приглашению воспользоваться и сказала, что еще успеет переговорить с матушкой и принять ее благословение. И это было мне на руку, что могла беседовать с матушкой игуменией наедине.
В то время настоятельницей Введенского монастыря была очень образованная великосветская девица, дочь генерала И. Тимковского, воспитанница Смольного института (в мире Ольга) Серафима Тимковская. Как ни велико было мое стремление к жизни монашеской, как ни велика любовь к представителям ее, тем не менее, невольный трепет овладел мной, когда, приведенная в кельи игумений и оставшаяся ожидать ее выхода, я невольно задавалась вопросом: "Что-то будет со мной?" Но вот из противоположной двери вышла монахиня, роста более, чем среднего, хотя и не высокого, довольно полная, моложавая, красивая, с чрезвычайно добродушным выражением лица. Она направлялась ко мне и, поздоровавшись, пригласила сесть; приказав послушнице подать чай, обратилась ко мне словами: "Не правда ли, нам можно чайку выпить, — вы с дороги." Потом продолжала: "Что, вы помолиться к нам приехали?" — "Не только помолиться, — ответила я, — но и совсем бы поселиться у вас я бы желала."
"Вы еще такая молоденькая, — сказала она, — впрочем, Бог всех призывает и во всякое время; но что об этом говорить так рано, вы прежде погостите, поглядите на нас, познакомимся, тогда и поговорим." Я отвечала, что это и есть главная цель моего приезда, и что остаться теперь я еще не могу, не получив окончательного благословения родителей и не развязавшись совсем с мирскими делами. Долго мы еще беседовали с матушкой, которая своей лаской и добродушием так привязала меня к себе, что я почувствовала к ней какую-то родственную любовь. Она позволила мне гостить до Крещения (так как дольше мне самой нельзя было мешкать) и перевела меня поближе к себе — в мезонин над ее кельями, где жили старица мои. Глафира, одна барышня М.Н.Л. и их келейница.
Почти ежедневно приглашала она меня к себе, время это было праздничное, следовательно, и сестры были свободны от общественных занятий (послушаний), и я могла ближе ознакомиться с ними и узнать от них некоторые подробности монастырской жизни. Я неоднократно ходила молиться и в "Большой" монастырь к чудотворной иконе Богоматери, и так почти незаметно протекла целая неделя моего пребывания в Тихвине; надобно было собираться в обратный путь, и сердце мое снова начинало сжиматься при сознании, что снова должна я вернуться к несносной для меня мирской жизни, хотя бы и ненадолго, но чем ближе наступил бы час окончательной с ней развязки, тем большие скорби ожидали меня Перед отъездом я пошла проститься с матушкой игуменией и окончательно порешить с ней о деле моего поступления в обитель. Добрая матушка обласкала меня на прощание, как родная мать; и я, незнакомая с монастырской дисциплиной по отношению к настоятельницам, отнеслась к ней так сердечно и искренне, раскрыв пред ней все свое сердце, все мысли и все обстоятельства моей домашней жизни. Я слышала от сестер, что вступающие в монастырь дворянки, по большей части, вносят вклады Денежные, так как разделять более тяжелые труды монашеских послушаний они не способны, а быть в тягость обители, не принесши ей никакой пользы, как-то и грешно. Я, как упоминала и раньше, имела свою собственность по наследству от деда; кроме того, имела долю и в общих усадебных имениях; но как то, так и другое было в руках матери, и просить ее о вкладе за меня в монастырь значило подать новый повод к задержанию меня в мире и даже к раздору в родной семье. Деньги, доставшиеся мне от деда наличными, по словам опекунши-матери моей, были ею потрачены на мой выход из института, когда мне было сделано все нужное и даже приготовлено приданое; деньги, находившиеся по долгам под векселя, нельзя было еще получить суммой, а проценты, получаемые с них, мать моя тратила не на мою только нужду, а и на общие всего семейства; это я знала и никогда не думала против этого протестовать. Дорогие вещи, доставшиеся мне по наследству, а равно и мое приданое, и все мое, мало ли, велико ли оно было, — все было в руках матери, так как я еще не достигла совершеннолетия, 21-го года. Мне было лишь девятнадцать лет. Могла ли я надеяться на ее щедрость, припоминая историю с серьгами, особенно, когда дело шло о моем удалении в монастырь, совершенно противном ее желанию и воле. Один только домик составлял в полном смысле мою собственность; все документы на него были у меня в руках, может быть, потому только, что я в нем жила и они были для сего необходимы. Но как бы то ни было, не видя никакого другого источника, я пришла к решению продать этот дом и вырученными деньгами внести за себя вклад монастырю и устроить все свое переселение, на что также понадобятся деньги.
В последнюю свою беседу с матушкой игуменией я все это объяснила ей, прося и назначить мне сумму взноса. Каково же было мое удивление, когда на это матушка отвечала: "Зачем же вам вклад, такие личности, как вы, — сами клад для монастырей, потому что их весьма мало приходит к нам; ведь вы можете принести нам много пользы, как ко всему способная, образованная девица, притом же хорошо знающая не только пение, но и музыку, чему мы нарочно обучаем простых крестьянских девушек, за неимением ученых. Вы лучше припасите что-нибудь для себя, ведь и в монастыре надо многое, и ряса, и одежда всякого рода, и чай, и многое, многое, — вам, я думаю, говорили об этом сестры." Видимо, матушка игумения расположилась ко мне, просила написать ей обо всем, что последует из моего решительного разговора с матерью, и напутствуемая ее благословениями, со слезами о разлуке с ней и с сестрами, я отправилась в обратный путь, с твердым решением покончить дело.
к оглавлению
