Статья 2. П.Горский-Платонов. О недоумениях, вызываемых русским переводом Св. книг Ветхого Завета

Для преосвящ. Феофана весьма важно было бы убедить читателей в том, что новозаветные священные писатели употребляли исключительно перевод семидесяти, не обращаясь к тексту еврейскому. Если сами апостолы так действовали, то нам, конечно, должно последовать их примеру. Но мы уже видели, к каким итогам приводит разбор апостольских цитат из Ветхого Завета. С этими итогами нужно придти к следующим заключениям. Если сами апостолы пользовались текстом еврейским: то следует и нам пользоваться текстом еврейским. Если в большей части мест, приводимым из Ветхого Завета, апостолы свободно относятся к переводу греческому, то и нам следует свободно относиться к этому переводу.

Первый способ представляет то неудобство, что мысль о намеренной или во всяком случае — значительной порче текста еврейского при ближайшем исследовании деланичеи немо-жет быть доказана; а опровергнуть ее очень нетрудно. Стоит только изучить разности еврейского и греческого текстов: тогда окажется, что, во-первых, разности невелики; что, во-вторых, намеренной порчи нет; что, в третьих, вина разностей, в большей части случаев, ложится на греческих переводчиков. Разъяснению этих мыслей дано было мною довольно много места в первом ответе преосвященному Феофану («Правосл. Обозр.» 1875 г., ноябрь). Повторять и пояснять их нет надобности главным образом потому, что преосвященный Феофан теперь уже не настаивает на мыслях, высказанных им прежде. Он находит теперь, что вступать на тот путь, каким он шел прежде, бесполезно. Это — путь, по его теперешнему убеждению, не бесспорный. За доказательствами против еврейского текста могут быть выставлены доказательства в пользу его и наоборот. «И пошла толкотня, как выражается автор, а пользы нет». Не разделяю этого суждения, ибо верю в возможность исследования истины, но подчинюсь воле почтенного автора и последую за ним на путь, признаваемый им за бесспорный. На нем стоит твердыня в образе мысли, что Церковь определила пользоваться одним переводом семидесяти.

Эта мысль не есть повторение прежде высказанного автором и разобранного нами положения: «Церковь указала в переводе семидесяти подлиннейшее Слово Божие». Высказывая это положение, автор соединял с словом: подлиннейшее ту мысль, что греческий перевод имеет «точное соответствие и согласие с тем Словом, какое первоначально изошло из уст и рук пророческих на еврейском». Теперь же автор допускает возможность ошибок в греческом переводе, возможность несоответствия его подлинному Слову Божию — Он прямо говорит: «ошибка у семидесяти возможна». Он находит, что лучшё остаться при ошибках, но зато вместе с Церковию. Итак новое положение, высказываемое автором, существенно разнится от прежде высказанного им положения. Мысль о непогрешимости текста греческого кинута. Вся сила положения покоится на понятии о законодательной власти

В новом своем виде мысль автора совершенно устраняет значение примера апостольского. Как бы ни пользовались текстом ветхозаветным сами апостолы: для вас это не образец. Нам дано Церковию правило, и все наши умствования, какие могли бы быть вызваны примером апостолов, не должны будут иметь ни малейшего значения. Оставаясь верными Церкви, мы должны ее слушаться; иначе окажемся вне ее, разорвем союз с нею. Кроме упразднения всякой силы апостольского примера, новое положение автора имеет и ту выгоду, что делает бесполезным исследование ветхозаветного еврейского текста. Сколько ни исследуй, к каким результатам ни приходи, в конце концов должно оказаться одно и тоже: следует руководиться одним греческим переводом; ибо так Церковь постановила. Пример древних Отцев — толкователей писания, равно как и примеры употребления в древней Церкви переводов Ветхого Завета, сделанных с еврейского текста, так же ни к чему не послужат. На основании их могли бы возникнуть только бесполезные умствования, руководиться которыми уже нельзя, оставаясь членом Церкви, обязанным слушаться ее голоса.

Но вместе с этими выгодами новое положение автора представляет и значительные неудобства. Сыны православной Церкви не привыкли к мысли, что Церковь, составляя свои определения, не обязана руководствоваться указаниями, заключенными в Слове Божием. Таковые указания, для настоящего случая, Церковь, по-видимому, должна бы найти в примере апостолов. Они свободно относились к переводу семидесяти; и потому Церкви, воспрещающей подобные отношения к этому переводу, по необходимости приходится стать в значительное разногласие с апостолами. Тут кроется весьма тяжкое неудобство. Сыны церкви православной знают, что она наздана на основании апостол. Как ни велика будет их вера в непогрешимость законодательной власти Церкви, но испытание предстоит ей тяжелое от той мысли, что апостолы действовали несогласно с тем, как нужно действовать теперь. Пусть испытание будет выдержано с успехом: но трудно не признать, что можно и соблазниться.

Второе неудобство нового положения обнаруживается в отношении к тем толкователям Священного Писания, которые обращались к еврейскому тексту и предпочитали его, в некоторых случаях, переводу семидесяти. К числу их принадлежат в такие отцы Церкви, как напр. Иоанн Златоуст, Василий Великий, Ефрем Сирин. Конечно, закон обратного действия не имеет, но нельзя, сказать, что упомянутые отцы Церкви будут совершенно свободны от ответственности за свои обращения к тексту еврейскому. И по суждению преосвященного Феофана они подлежат ответственности за то, что пользовались еврейскою Библиею без должного разумения истинных последствий своих, действий и без должного разумения самой еврейской Библии. Из их действий ничего хорошего не вышло; они были неосторожны; не звали, чем пользуются; не понимали негодности еврейского текста; их действия получили должное осуждение, выразившееся в том, что в последствии все отшатнулись от еврейской Библии совсем, — эти суждения высказаны преосвященным Феофаном в следующем виде:

«Если остановимся вниманием на том обстоятельстве, что писатели, обращавшиеся к еврейскому тексту, кончаются четвертым веком и после их почти не видно, то отсюда получим вывод еще более неблагоприятный для еврейской Библии. Отсюда выходит или то, что писатели церкви пробовали обращаться к еврейскому тексту и заметив, что из этого не получалось ничего особенно полезного в деле понимания Слова Божия, бросили этот прием, чтоб не раздвоять более внимания православных христиан, — или то, что пользовались иногда еврейскою Библиею, пока не сознали ее отступлений от первоначального ее вида, коль же скоро заметили в ней то повреждения, то пропуски, стали осторожны в этом отношении, а наконец и совсем отшатнулись от ней». И еще: «когда сознана была негодность еврейского текста, тогда и употребление еврейского текста прекратилось».

Столь неблагосклонное суждение о деятельности известнейших отцев Церкви, вызванное их обращениями к тексту еврейскому, невольно наводит на вопрос: какими соображениями оградит себя автор от печальной необходимости простереть тоже неблагосклонное суждение и на писателей новозаветных? Мне кажется, что простирая осуждение на отцев Церкви он должен распространить его и на апостолов; а оправдывая апостолов, он должен снять осуждение и с отцев Церкви. Но даже и в том случае, если автор ограничит себя осуждением одних отцев Церкви, нельзя будет не признать, что новое положение автора связано с большим неудобством..

Еще новое неудобство вытекает из мысли об ошибках греческого перевода. Автор, как мы видели, теперь уже не держится мысли о непогрешимости греческого перевода; он допускает, что ошибки в нем возможны. Церкви, составлявшей определение в тои смысле, что должно пользоваться одним переводом семидесяти, или известно было существование в переводе ошибок, или же было неизвестно. Если ей было неизвестно то, что знает преосвященный Феофан; то определение, ею постановленное, окажется составленным без должного разумения предмета: не велика честь Церкви и от того, что частные лица более знают об этом предмете, чем сама Церковь. Если же ей было известно существование в переводе ошибок: то заведомое выдавание неправильного по местам текста Слова Божия за единственно правильный, неподлежащий исправлению, налагает на Церковь тяжкую ответственность.

Оказывается из этих слов, что бытие определения находится в странном положении. Автор думает, что определению еще только следует состояться; и в тоже время он думает, что оно уже состоялось. Это одновременное отрицание и утверждение бытия определения ясно показывает, что нам придется разбирать не определение Церковное, а только предположения автора относительно существования этого определения. Определения, в самом деле, нет; есть только, во-первых, один случай, а во-вторых долгая практика церковная, на основании которых автор приходит к выводу, что дело о еврейском тексте и греческом переводе Церковию решено. Я не желал бы привязываться к словам, и охотно заметил бы в словах автора определение Церкви мнением Церкви. Тогда дело утратило бы свой теперешний странный вид и могло бы найти себе выражение в следующей форме: «преосвященный Феофан думает, что Церковь еще не составила определения по спорному, вопросу, но мнение свое уже высказала, и когда дело дойдет до определения, то уже и теперь несомненно, в каком смысле оно будет составлено». Но беда заключается в том, что невозможно ни преосвященному Феофану принять, ни мне допустить эту замену одного понятия другим; еслиб она была возможна, она состоялась бы, конечно, и независимо от моего указания.

Вывод свой, что Церковь уже произнесла определение по вопросу о еврейском и греческом текстах, преосвященный Феофан основывает на следующем случае. Два патриарха дали одобрительный письменный отзыв о сочинении Экономоса. Так как сочинение Экономоса написано в пользу перевода греческого и в осуждение текста еврейского: то от сюда следует, по мнению автора, что два патриарха вселенских уже высказались. «Делали ль тоже другие патриархи, не видно; но нет сомнения, что и они того же мнения. Вот голос наиважнейшей части православного мира! Но в тоже время и у нас неблаговолительно относились к переводам Библии с еврейского. Присоедините сей голос к голосу восточных, и получите общий неодобрительный приговор Церкви еврейскому тексту в переводе».

Вывод автора совершенно неправилен. Похвальные отзывы, данные двумя патриархами трудолюбивому ученому, не имеют ни малейшего значения в решении вопроса, как Церковь смотрит на взаимное отношение текстов еврейского и греческого. Эти отзывы не дают права говорить даже и о том, что упомянутые два патриарха сами вполне разделяли взгляды Экономоса. Если бы я имел возможность раздавать похвальные листы, я не усумнился бы выдать один из них Экономосу; несмотря на мое личное несогласие с его взглядами. Написать четыре больших тома, с великою долею учености и остроумия, — это похвального листа во всяком случае стоит. Даже и в том случае, когда мы предположили бы, что два патриарха отличили Экономоса выражением своего высокого внимания по совершенному сочувствию ко всему, написанному в его книге: и тогда их голос мог бы оказаться в разногласии с голосом Церкви. Автор, вероятно, лучше меня знаком с историею Церкви, и знает, что даже догматическое учение не одного патриарха Церковию не раз бывало отвергаемо. А догматическое учение нельзя и приравнивать к какому-нибудь похвальному листу. С какою силою Церковь могла бы восстать против подобного листа, если бы вздумали придавать ему значение голоса Церкви: образец тому представляет не раз уже упомянутая статья покойного митрополита Филарета, того самого «чтимого Владыки, указаниям которого, по словам преосвященного Феофана, совестно не последовать». Его статья отнимает силу не только у похвальных отзывов, во и у всех четырех томов Экономосова труда.

К голосу восточных автор присоединяет голос неизвестных лиц, которые «и у вас неблаговолительно относились к переводам Библии с еврейского». Автор не пояснил, кого он имел в виду. И я признаю неудобным пояснять это дело. Замечу только, что во главе этих немногих лиц стоял ревнитель, богословского образования не получивший. Заключение из этого глухого указания можно вывести только одно, что голос преосвященного Феофана — не одинокий; до голоса же Церкви отсюда весьма далеко. В силу чего голос преосвященного Феофана не одинок, а слышался из других уст и прежде, может быть будет слышаться и после, это раскроется при разборе оснований, руководящих автором в его статьях. Основания эти могли и могут иметь великую силу не для одного преосвященного Феофана. «Иные из них, как я сказал в моем первом ответе, по своему источнику заслуживают сочувствия и возбуждают желание отнестись к ним бережно». Но об этом речь будет после.

Указанному преосвященный Феофаном случаю, в котором будто бы Церковь изрекла свое определение по вопросу о текстах еврейском и греческом, он и сам едва ли придает серьезное значение. Много раз в своих статьях он возвращается к мысли, что Церковь другим способом выразила свое определение относительно еврейского и греческого текста, именно всегдашним употреблением текста греческого. Молча дана она это определение, одною практикою: но сила этого безмолвного определения неотразима. Мысль о его неотразимой силе составляет главное содержание статей преосвященного Феофана. К ней все сводится и она развивается в многообразных формах. Автор готов отказаться от всяких других доказательств, направленных к возвышению перевода греческого или к унижению текста еврейского; все они, по его мысли, могут сделаться предметом нескончаемых споров и перетолкований. Отдающие предпочтение тексту еврейскому «могут постраивать самые мудрые соображения в пользу еврейского текста, могут возбуждать тысячи недоумений на счет текста LXX, а того закона, что поелику святая Церковь всегда держалась текста LXX, то и нам должно держаться его же, никак ослабить не могут». «Церковь во все время своего существования употребляла исключительно сей перевод». «Слепой только не увидит, что св. Церковь не хотела знать иной Библии, кроме LXX». «Всегдашняя практика Церкви есть то же, что гласное слово самого Бога, неотложный для нас закон». «Верующие христиане Церкви Божией все до единого и не знали другого Слова Божия кроме того, которое существовало в переводе 70-ти толковников».

Выписанные мною места взяты не из одной, а из четырех статей преосвященного Феофана, и выражают одно и то же убеждение. Оно нисколько не ослабело в авторе после указаний, вызванных его первою статьею. Этими указаниями внимание автора обращалось на то, что и апостолы знали другое Слово Божие, кроме существовавшего в переводе семидесяти; на то, что и отцы Церкви греческой пользовались текстом еврейским; на то, что христиане западные, православные, читали с четвертого века Слово Божие в таком латинском переводе, который далек от греческого текста и близок к еврейскому; на то, что сирские христиане знали Слово Божие в переводе на свой родной язык, так же отличном от греческого; на то, что верующие христиане и в нашей русской Церкви положили столько трудов на составление и издание русского перевода Ветхого Завета с языка еврейского. Всем этим указаниям преосвященный Феофан не придает никакой силы. Почему же так? потому, что надеется ослабить их силу своими замечаниями. Каждое из указаний он разбирает, исключая последнее, которое обходит молчанием, по причинам, мне достоверно не известным.

Указание на отцев Церкви, пользовавшихся текстом еврейским, автор надеется устранить замечанием, что таких отцев мало, не больше десятка, что и эти отцы пользовались еврейскою Библию редко, а после четвертого века о совсем почти не встречаются. Для сокращения спора принимаю эти замечания без поправок. Существенную важность здесь имеет для нас лишь то, что на основании этих своих же собственных замечаний автор неизбежно должен отказаться от своих слов: «Церковь во все время своего существования исключительно употребляла перевод семидесяти». Слово: исключительно не может быть употребляемо. Автор и без моих объяснений, конечно, знает, что по самой меньшей мере ему следует употребить выражение: почти исключительно; но он хорошо знает и то, что подобное ослабление его мысли разрушительно отзовется на основном, самом важном для него положении. Как бы ясно ни было это для самого автора: от неизбежности уклоняться и невозможно, да и не следует по долгу уважения к истине.

Указание на великую половину православной Церкви, на христиан западных, читавших Ветхий Завет по переводу Иеронима, сделанному с еврейского, автор надеется устранить разнообразными замечаниями, которые имеют общее между собою одно то, что не могут быть поставлены в близкое отношение к существу дела. Так он думает, что в этом деле виноват блаженный Иероним, а Иеронима «сбили с пути его учители — евреи». Так как оправдать этих жестоких слов ничем нельзя, и сам же автор, конечно, не наклонен терпеть, чтобы относительно уважаемых учителей Церкви допускаемы были подобные суждения: то и продолжать об этом речь не следует, тем более, что она не может иметь никакого отношения к сделанному нами указанию на западную Церковь. Сбивали ли Иеронима с толку, или нет, но спорить против того, что православные христиане Запада знали Ветхий Завет в переводе, отличном от греческого, невозможно. Таково же по своему значению и другое замечание автора, что при появлении перевода Иеронимова два человека, Руфин и Августин, неблагосклонно отнеслись к новому переводу. Делая это замечание, автор умалчивает, что Августин впоследствии изменил свои суждения; остается один Руфин. Автор мог бы избавить его от одиночества, присоединивши к нему известного еретика Пелагия: но он не пожелал этого сделать. Так как голоса и Руфина и Пелагия не помешали распространению Иеронимова перевода, то и поминать об них не следует.

Важно лишь то, что православными христианами Запада принят был новый перевод. «Не принят, говорит автор, а втеснился». Втеснился, влез, вошел, принят, какое слово ни употребить, сущность дела, заключающаяся в том, что перевод знали, читали и употребляли в церкви православные христиане, ни сколько от того не пострадает. «Втеснился в церковное употребление, продолжает автор, гораздо после того, как распространилось значительно употребление его домашнее». Пусть так; сначала перевод вошел в домашнее употребление, а потом мало-помалу и в церковное. Дело, значит, произошло неискусственно, не при помощи каких-либо мероприятий, а само собою, росло и выросло: следовательно, еще более значения имеет для тех целей, ради которых было указано. Но, продолжает автор, «в то время начала уже на Западе помрачаться православная истина; начала также мутиться голова и верховных пастырей тамошних». Говоря это, автор забывает. что несколько даже столетий после принятия Иеронимова перевода, западная церковь оставалась православною и за таковую признавалась церковию восточною; забывает и то, что не только в эти века, но и после отпадения западной церкви восточная церковь никогда не ставила ей в вину употребление Иеронимова перевода. В самых подробных исчислениях разнообразных отступлений римской церкви нет и помину о переводе. Автор намекает еще, что в самом отпадении западной церкви перевод Иеронимов имел долю участия: но чем тут виноват перевод, автор не объясняет. Объяснение этого, хотя и не имеет отношения к предмету спора, было бы любопытно.

Указание на православных христиан сирского языка, употреблявших перевод с еврейского, а не с греческого текста, автор желает устранить замечаниями, которые предположенной цели достигать не могут даже и в тои случае, если бы оказались справедливыми, чего однако же допустить нельзя. «В Сирии, говорит автор, со времен апостолов употребляема была Библия LXX, греческая». Этими словами автор указывает, что до появления перевода сирского, то есть, до средины второго века, лет сто, употреблялась все же греческая Библия. По совершенному отсутствию сведений о том, употреблялся ли в сирской церкви, в первые сто лет, какой бы то ни было текст Ветхого Завета, ничего не возможно привёсти ни в подтверждение, ни в опровержение слов автора. Сам он, вслед за Экономосом, основывает свое замечание на той лишь мысли, что «в руках св. апостолов была Библия LXX». В приложении к сирской церкви это должно будет означать: «если в руках св. апостолов была Библия семидесяти: то ее передали они и сирской церкви», Несправедливость основания, из которого выводится это следствие, нам уже известна; потому отпадает и следствие. «Христиане восточной Сирии, продолжает автор, переведи себе Библию на сирский язык и перевели с еврейского, так как по сродству языков это было для них легче. Экономос говорит, что современно с тем или вскоре затем перевели Библию на сирский язык и западные сирияне для тех, которые не знали греческого языка, но перевели не с еврейского, а с греческого, — по LXX. В употребление пошла та и другая Библия, но последняя начала скоро вытеснять первую». Эти неверные сведения, заимствованные у Экономоса, опять возбуждают во мне горькое чувство. Больно и досадно видеть, что почтенного русского писателя, руководимого желанием блага Церкви, вводят в заблуждение сведениями, заведомо неверными, выдуманными единственно с целию хотя чем-нибудь отразить силу исторических фактов. Никакие западные сирияне ни современно с появлением сирского перевода (так называемого Пешито), ни вскоре после того не делали нового перевода ни с греческой, ни с другой Библии. С половины второго и до седьмого века у сирийцев был один только перевод Ветхого Завета. Уже в седьмом веке явился новый перевод, сделанный с греческого; вышел он из рук еретика, монофизита. И это было известно Экономосу. Трудно удержаться от горького чувства, особенно когда видишь, что сам Экономос никаких собственных положительных сведений о сирском переводе не имеет, не изучал ни перевода, ни судьбы его, пробавляется только кое-каким старьем, набираемым у протестантских писателей прошлого и запрошлого века. Видел он, что дело плохо, и не усумнился пустить в обращение заведомую неправду. Если бы она оставалась в обиходе у одних греческих читателей, — особой горечи можно было бы и не испытывать; народное чувство может иногда и из нездоровой пищи извлекать полезные соки.

Автор обращает внимание читателей на то, что сирские христиане перевели себе Библию с еврейского, «так как по сродству языков это было для них легче». Если Церковь определила держатся перевода семидесяти: то большая легкость или трудность работы переводчиков не должна иметь никакого значения в столь важном деле. «Должно переводить с семидесяти» — вот закон, которого никакая поместная церковь не может обойти ссылкою на то, что для нее легче перевести с другого текста; и законодатель, если только он дал такой закон, не должен терпеть подобной неуместной отговорки от исполнения закона. Ясно, что предполагаемого закона не было.

Автор и сам склоняется к этой мысли. По его словам «перевод сложился в ту пору, когда практика церкви еще только устанавливалась». Во втором веке еще только устанавливалась: пусть так. Значит перевод сирский слишком рано появился, чтобы подпасть ему под действие нового закона. А с Иеронимовым переводом случилась другая беда: он слишком поздно вошел в церковное употребление, когда подвергнуть его действию общего церковного закона стало уже неудобно, в силу начавшегося помрачения умов в западной церкви. Отцы четвертого века так же ушли из под действия этого закона, хотя и не без ущерба для себя. В период времени со второго и до седьмого века сирский перевод так же не успел подвергнуться действию церковного закона. Оказывается, что какой случай действительной истории ни подводить под действие предполагаемого закона, случай не подходит. Ясно, что закон упрямо отказывается от всякого права на бытие.

Разнокачественность и многообразие объяснений, к каким пришлось прибегать автору для ослабления силы сделанных ему указаний на действительную практику церкви, внутренняя слабость объяснений, нужда обойти молчанием пример русской Церкви, неудобства, сопряженные с желанием иметь за себя голос «чтимого Владыки» и идти в тоже время прямо против него, — все это должно бы отклонить преосвященного Феофана от настойчивого желания говорить: что «в руках Церкви православной всегда была Библия семидесяти»; что «Церковь во все время своего существования употребляла исключительно сей перевод»; что «дух Церкви не принимает еврейской Библии»; что «Церковь не хотела знать иной Библии, кроме семидесяти»; что «Церковию сознана была негодность еврейского текста». Все эти положения, несогласные с истиною, автор неизбежно должен заменить положением: перевод семидесяти всегда имел в Церкви большое употребление.

Этим подожением преосвященный Феофан доволен не будет. Оно совершенно недостаточно для того, чтобы на основания его восставать против переводов Ветхого Завета с еврейского языка и говорить о «сознанной Церковию негодности еврейского текста», о «всегдашней практике Церковной», о вытекающем отсюда «неотложном законе». Но оно справедливо: и может быть окажется, что те начала, ради которых преосвященный Феофан ведет борьбу за греческий перевод, — начала, дорогие не для него одного, — нисколько не потерпят даже и малого ущерба от справедливого вывода из истории Церкви. Может быть окажется даже, что они приобретут еще большую силу. Но перестану забегать вперед.

Употребление перевода оправдывается прежде всего самым достоинством перевода. Оно весьма велико. Перевод, явившийся назад тому две тысячи лет, составленный переводчиками, неодинаково знавшими еврейский язык, перешедший от одного народа к другому, распространившийся в весьма великом множестве списков, перевод, не сверявшийся с подлинником, представляет однако же и теперь разности с подлинником не более как в двадцатой своей доле, не разнится с ним ни в чем существенном, а иногда дает даже основания к восстановлению истинного вида текста еврейского. Такому переводу по всей справедливости не следовало отказывать в праве широкого употребления в Церкви.

Знание еврейского языка, не сильно распространенное и теперь, при всех удобствах изучения, встречало и в древние и не в древние времена существования Церкви Христовой великие помехи. Трудно изучать мертвый язык при отсутствии грамматик и лексиконов; а первые грамматики и лексиконы появились не ранее X и XI веков по Рождестве Христовом, и притом на языке арабском, так же мало доступном. Только в конце XV века появилась в христианском обществе, и то Запада, первая еврейская грамматика на латинском языке. Школьного преподавания еврейского языка в христианской Церкви не было до ближайших к нам веков. В школы еврейские, существовавшие с первого по десятый век в некоторых местах Востока, а после того в Испании, доступа христианам не было и быть не могло. Оставался один затруднительный способ научения — изучение языка под руководством какого-нибудь еврея, получившего образование в еврейской школе. Так учились Ориген и Иероним. К обыкновенным затруднениям этого способа научения присоединялись затруднения особенного рода.

По нынешним отношениям евреев и христиан нельзя еще составить себе правильного понятия об этих отношениях во времена более древние. Для еврея времен более близких к началу нашей эры христианство было только расколом, вышедшим из недр иудейства, искажением истинного учения, преступлением против отеческой веры. А между тем этот мнимый раскол с каждым днем более и более отторгал от синагоги ее чтителей. Ревность по вере не могла равнодушно выносить торжество христианства. От того в первые века Церкви Христовой ей пришлось много вытерпеть от евреев. С того времени как изданы были первые указы языческих императоров против христиан, евреи приняли деятельное участие в преследовании гонимых. Они открывали язычникам убежища христиан: в цирках, где толпа жаждала крови, произносили в слух народа имена христиан, в надежде, что народ не опустит случая посмотреть на

С наступлением для христиан более спокойных условий жизни под управлением государей христианских, с четвертого века, грубые проявления вражды со стороны евреев редко имели место: но ненависть к христианам не ослабевала в них. Она нашла себе новую поддержку в тех озлоблениях, какими полна была жизнь евреев среди различных христианских народов. Не наше дело разбирать, кто правее был в своих проявлениях ненависти за этот второй период отношений между евреями и христианами, — за то ли евреев гнали, что они делали много зла, или они потому делали много зла, что их гнали, — для нас нужно только знать, что взаимные отношения евреев и христиан были весьма враждебны. При таких отношениях очень затруднительно было еврею и христианину сходиться на мирное дело учения. Не так настроена была и та и другая сторона.

Справедливо будет вывести из указанных затруднений и другое заключение. По самому значению и силе затруднений, конечно, еще большее удивление должны возбуждать к себе те подвижники знания и учения веры, которые одолели предстоявшие им затруднения. Еще разительнее делается и значение тех указаний, которые свидетельствуют о сохранении доверия к еврейскому тексту, о сохранении убеждения, что к можно и нужно к нему обращаться. Обычным порядком рассуждая, как-то трудно даже поверить, чтобы могли сохраниться подобные убеждения. Гораздо естественнее было бы ждать, что Церковь древних и средних времен оставит нам такое наследство: «у злых врагов нечего искать помощи; во вражде к нам они исказили священные книги, прежде им вверенные; отверженное племя, со всем его достоянием, нам не нужно; данные ему священные книги давно стали нашим достоянием в переводе греческом». Такие голоса и слышались по местам: но Церковь им не вняла. По остававшейся мере возможности толковники Писания ветхозаветного продолжали обращаться к тексту еврейскому; в Церкви православной появлялись и употреблялись беспрепятственно переводы, сделанные с еврейского, а не с греческого текста: новые переводы с еврейского продолжают являться в Церкви и теперь; еврейский канон священных книг остается в полной силе.

Состав священных книг в греческой Библии не одинаков с составом книг в Библии еврейской. В первой больше книг, в последней меньше, на целых десять книг. Излишнем в греческой Библии книгам Церковь не дает значения канонического, то-есть не признает, что они содержат в себе непререкаемые правила веры и благочестия; иначе сказать, Церковь православная не признает их за несомненное Слово Божие. Что таково учение Церкви об этих лишних книгах, мы, наученные опытом, остережемся доказывать катихизисом. Катихизис составлен в русской Церкви; а указание на деятельность русской Церкви по переводу Священного Писания, сделанное нами в первом ответе преосвященному Феофану, не получило от него внимания. Возьмем в руки книгу более авторитетную для автора, «книгу правил святых апостол, святых соборов вселенских и поместных, и святых отец», и найдем в ней следующее.

Святой Афанасий Александрийский пишет: «Изволися и мне, побужденному братиями, и дознавшему сначала по ряду изложити, какия книги приняты в канон, преданы и веруются быти Божественными, дабы каждый обольщенный отверг обольщающих, и каждый пребывший чистым возрадовался о новом предостережении. И так всех книг Ветхого Завета числом двадесять две: ибо столько же, как я слышал, и букв в употреблении у евреев». Затем св. Афанасий перечисляет священные книги, и в это перечисление лишние книги греческой Библии не вошли. Пользуясь любимым выражением преосвященного Феофана можно было бы спросить: какую же по его мнению Библию «держал в руках» св. Афанасий, перечисляя священные книги Ветхого Завета? Автор должен был бы ответить: еврейскую, а не греческую.

Святой Григорий Богослов пишет о том, какие подобает читати книги Ветхого Нового Завета: «Дабы не прельщен был ум твой чуждыми книгами, ибо обретаются многие подложные писания, не право надписанные: то приими, возлюбленный, сие мое верное исчисление». Затем следует перечисление книг Ветхого Завета, и в это перечисление лишние книги греческой Библии не вошли. После перечисления св. Григорий Богослов продолжает: «Предложил я два десять две книги Ветхого Завета, еврейским буквам равночисленные». А в заключение всего списка книг Ветхого и Нового Завета св. Григорий Богослов присовокупляет: «Тако имеешь все. Аще же какия суть сверх сих, не принадлежат к признанным».

Святой Амфилохий пишет: «Наипаче подобает ведати и сие, яко не всякая книга, стяжавшая досточтимое имя Писания, есть достоверная. Ибо бывают иногда книги лжеименные, иные средние, и, тако рещи, близкие к словесам истины, а другие подложные и обманчивые, подобно как поддельные и подлинные монеты, кои хотя имеют надписание царское, но, по веществу своему. оказываются ложными. Посему наименую тебе каждую из богодухновенных книг». Затем идет перечисление книг Ветхого Завета, в которое лишние книги греческой Библии опять не вошли. В заключение же всего списка книг Ветхого и Нового Завета св. Амфилохий присовокупляет: «Сей да будет неложнейший канон богодухновенных Писаний».

В 85 правиле святых апостол читаем: «Для всех вас, принадлежащих клиру, и мирян, чтимыми и святыми да будут книги Ветхого Завета», какие именно, перечисляется далее. В это перечисление лишние книги греческой Библии опять не вошли кроме книг Маккавейских. В объяснение появления здесь книг Маккавейских, знаток правил, преосвященный Иоанн, в своем курсе церковного законоведения замечает: «в некоторых древних изданиях апостольских правил, как напр. у Иоанна схоластика, книги Маккавейские не упоминаются, равно и в счислении священных книг у отцев последующих веков, у св. Григория Богослова, Епинания, Афанасия, Амфилохия, Иоанна Дамаскина» (стр. 235 и 236).

В 33 правиле Карфагенского собора сказано: «да не читается ничто в Церкви под именем Божественных Писаний, кроме писаний канонических. Канонические же писания суть сии». В следующем затем перечислении книг помещены три из десяти лишних книг греческой Библии, именно: книга премудрости Соломоновой, книга Товита и Иудифь. Чем объяснить такую разность этого списка от всех прочих? Неизвестно; во всяком случае не тем, что Отцы собора желали руководствоваться Библиею греческою. На основании ее они внесли бы в список канонических книг не три, а десять книг. Если бы я пожелал последовать в объяснении указанной разности примеру преосвященного Феофана, то мог бы сказать: «Церковь карфагенская, как известно, стояла в зависимости от римской, всегда находилась под ее влиянием. А в римской Церкви уже начала помрачаться истина. По отношению к вопросу о неканонических книгах Священного Писания это помрачение привело в последствии римскую Церковь к отрицанию различия между каноническими и неканоническими книгами Священного Писания. Это заблуждение вошло и в постановления тридентского собора». Может быть это не лишено было бы остроумия, но не более.

Я не воспользуюсь своим правом сделать отсюда тот вывод, что Церковь, перечисляя богодухновенные книги Ветхого Завета, «держала в руках еврейскую, а не греческую Библию». Ни в этом, ни в других подобных случаях, несправедливо будет употреблять подобные фразы; пользоваться чужою неосторожностию не желаю. Вывод должен быть сделан другой. Но прежде чем сделать его, не могу не обратить внимания читателей на следующие слова преосвященного Феофана: «Когда в правилах апостольских и в соборных определениях указываются книги Божественного Писания с титлом богодухновенных, указывавшие это какую держали в руках Библию, еврейскую или LXX, греческую? Конечно последнюю». Это «конечно» ставит меня в совершенное недоумение. Должно было сказать: несомненно первую; однако же поставлено: конечно последнюю.

Тот и другой вывод, котором я упомянул, должен быть следующий. Если Церковь определила не признавать богодухновенными лишние книги греческой Библии, то несомненно, что в решении этого вопроса греческой Библией она не руководствовалась. Греческая Библия в этом отношении обязательного значения, по суду Церкви, ясно выраженному, не имеет. Если же в решении важнейшего вопроса: какую книгу должно считать богодухновенною, греческая Библия значения не имеет, то в решении менее важного вопроса: как понимать то или другое выражение священного писателя, еще более имеем оснований не придавать греческой Библии обязательного значения. Если она дает читателям целые книги, которые не суть несомненное Слово Божие: то может она давать читателям строки, которые не суть несомненное Слово Божие. С другом стороны, если по суду Церкви весь состав еврейской Библии выдержал испытание; если к еврейской Библии не нужно прилагать какую-либо богодухновенную книгу, ее недостающую; если от нее не нужно отнимать какую-либо книгу, как не богодухновенную, то еврейская Библия по важнейшему вопросу остается неприкосновенною, неуязвимою для самых пристрастных чтителей Библии греческой. Если в самом важном и существенном вопросе еврейская Библия, по суду Церкви, должна пользоваться полным нашим доверием, то можно доверять и частностям, отличающим ее от Библии греческой.

Можно было бы перейти теперь к разбору некоторых частностей спора о тексте еврейском и греческом; можно было бы раскрыть ясно, как в иных случаях автор уклоняется от действия неудобных для него показаний, как он начинает приурочивать их к иному строю мыслей, отвлекая их от прямого их назначения: но не хочется мне этого делать. Результат от разбора тех частностей, какие имею я в виду, получился бы только тот, что я был прав, утверждая то-то и то-то. Получилось бы нечто, не представляющее даже и для меня самого, — не говорю уже о читателях, — ничего важного. Совсем другое значение для уяснения дела может иметь разбор тех, отчасти высказанных автором, отчасти невысказанных, внутренних оснований или побуждений, которые руководят преосвященный Феофаном в его статьях, а могли и могут руководить и другими ревнителями блага Церкви. Если мне удастся правильно раскрыть и оценить эти внутренние основы, отдать им принадлежащее по праву и указать границы, за которые их действие не может переходить без ущерба для истины и Церкви, это могло бы иметь существенное значение в деле. Не доказательствами сильны ревнители текста греческого; они сильны убеждением, что между защищаемым ими делом и благом Церкви православной существует связь неразрывная.

О НЕДОУМЕНИЯХ, ВЫЗЫВАЕМЫХ РУССКИМ ПЕРЕВОДОМ СВ. КНИГ ВЕТХОГО ЗАВЕТА

П. Горский-Платонов, 1877.

Статья вторая.