О НЕДОУМЕНИЯХ, ВЫЗЫВАЕМЫХ РУССКИМ ПЕРЕВОДОМ СВ. КНИГ ВЕТХОГО ЗАВЕТА
П. Горский-Платонов, 1877.
к оглавлению
Статья третья.
Данная статья выставлена для ознакомления имевших место мнений по данной теме, а не как факт одобрения или неодобрения ее о.Олегом Моленко.
Вера в неразрывность связи между благом православной Церкви и между исключительным или преимущественным употреблением греческого перевода семидесяти составляет главное и существенное основание, на котором у ревностных чтителей перевода греческого и порицателей текста еврейского утверждается мысль о нужде всеми силами отстаивать превосходство перевода перед подлинником. Кто не верует в превосходство и в обязательное значение перевода, тот, по их убеждению, не понимает, что отсутствие этой веры, выражаемое соответственными делами, должно неизбежно влечь за собою великий вред для православной Церкви. Стремлением к охранению Церкви от вреда вызвано появление статей преосвященного Феофана; им же вызваны были и голоса прежде говорившие в пользу того же дела; им же объясняется и горячность голосов; им же объясняется и слишком заметный недостаток внимания к доказательности горячих речей. Под тяжким давлением мысли об опасности, грозящей благу Церкви, всякому доказательству, независимо от его силы, открывался легкий доступ к участию в защите дорогого дела.
Принося дань полного уважения и сочувствия основному началу, руководившему деятельностию преосвященного Феофана и других, также достопочтенных лиц, следует отрицать только то, что в настоящем споре это начало правильно прилагается к делу. При внимательном разборе тех страхов, которые пугают противников текста еврейского, может оказаться не только то, что страхи напрасны, но и то, что они могут принести не воображаемый, а действительный вред Церкви.
Мысль об опасностях, проистекающих от предпочтения еврейского текста греческому переводу, привязывается разнообразными нитями к вопросу, каким текстом должно руководствоваться — еврейским или греческим. Мне хотелось бы показать эти нити читателям и определить степень их прочности. Одни из них указаны преосвященным Феофаном; другие — другими; некоторые же доселе никем не указаны. Попытаюсь представить их читателям в беспристрастном, по возможности, изложении.
Текст священных книг должен быть неподвижен, то-есть, не должен представлять разностей. Внутренний смысл каждого места Библии может быть понимаем и глубже и поверхностнее: но буквальный его смысл для каждого читателя должен быть один и тот же. Если этого не будет, то Библии будут разные. У Ивана будет в Библии одно, у Петра другое, а у Павла третье, и так далее. Где же в таком случае искать истинное Слово Божие?
Очевидно, что решение этого вопроса не должно находиться в зависимости от усмотрения частных лиц; их голос не может иметь здесь решающего значения. Обязательное для всех решение может и должно быть дано только Церковию. Допуская беспрепятственно употребление еврейской Библии, представляющей отличия от греческой Библии, мы внесем шаткость в библейский текст; будут два текста Библии, между собою по местам несходные. А разночтения в самом тексте еврейской Библии внесут еще более запутанности в это дело. Разрешение запутанностей путем критики не всегда будет возможно; может повести за собою появление новосочиненной Библии, в которой иное будет взято из еврейского текста, другое из греческого перевода; передаст неизбежно дело определения текста библейского в ненадежные руки школьной учености.
Школьная ученость здесь ненадежна, Ныне скажет она, что тут не так разделены были слова текста; завтра скажет, что можно предполагать описку в тех или других буквах; а послезавтра, руководимая или фантазией, или желанием блеснуть новой догадкой, или, и того хуже, какими-нибудь предзанятыми теориями, она сама отречется от прежних речей и заведет новые. Пойдет таким образом шатание, которому и конца никогда не будет. Что останется в тексте Библий неподлежащим спору, и этим спорам настанет ли когда-нибудь конец?
Благоговение, подобающее Слову Божию, не может сохраниться, когда Библия будет представлять из себя обширную область для филологических экспериментов. Производители их ни в себе не сохранят, ни в других не возбудят благоговейного, смиренного отношения к Библия. Место его заступит школьная, самонадеянная, односторонняя критика.
Критическое отношение к тексту Библии проложит широкий путь и произволу толкований. Сдержать этот произвол будет нечем. Основное начало православия — истолкование Слова Божия по руководству отцев Церкви будет отринуто, потому что эти лучшие и надежнейшие истолкователи Писания для критики текста не дают почти ничего, и потому руководителями для новых толковников послужить не могут.
Плоды произвола в истолковании Священного Писания известны из истории протестантства. Западная, в особенности германская, богословская наука ясно свидетельствует, до какого смешения всех понятий, до какого несчастного отрицания всех основных начал веры доводит свобода истолкования Библии. У протестантов господствует совершенный разлад и в понятиях об Откровении, и в определении, писателей, места и времени написания священных книг, и в понимании отдельных мест той или другой священной книги. А почему так? Потому что для протестанта в деле истолкования Библии нет авторитета выше его собственного разума. Что произошло у протестантов, то же произойдет и в православной Церкви, если отдать Библию произволу исследователей текста священных книг.
Начало произвола в истолковании Библии заметно уже и у нас. Если взять в руки различные переводы, доселе у нас напечатанные: в переводах окажется не мало разностей; один перевел так, другой иначе, а кому верить — неизвестно.
В наше время не легко отстаивать православные верования от разнообразных нападений, исходящих отовсюду. Как будто на подмогу этим нападениям и сама Церковь дает новое средство колебать умы своих чад разнообразными переводами Слова Божия, по самому разнообразию своему, очевидно, лишенными всякой твердости. И без того было тяжело: а тут еще прибавляется тяжести, и совсем не ко времени.
Между Библиею в храме употребляемою и между Библиею домашнею до последнего времени не было различия. Большинству православных оно и не было известно. А теперь молящийся в Церкви слышит одно; а возьмет дома тот или другой перевод Библии, читает в нем совсем другое. Что из этого может произойти кроме смущения совести и шаткости в мыслях?
Предположим, что новые переводы Библии, держащиеся или исключительно или предпочтительно текста еврейского, вызваны целями добрыми, совершенно благонамеренными. Но уже много зла и в том, что самое появление переводов неизбежно связано с осуждением перевода, доселе употреблявшегося. Новые переводы лучше; следовательно старый хуже; а между тем старый перевод господствовал в Церкви русской почти безраздельно.
Осуждая прежний перевод, мы тем самым говорим, что нет нужды твердо держаться за все, чего наша Церковь держалась доселе. А сдвинемся в одном: легко будет сдвинуться и в другом. Конца этим уступкам и предвидеть нельзя; нельзя сказать и того, что останется тогда от православия.
Вступать на столь опасный путь перемен и нововведений не вынуждает никакая крайность. Если люди, стоящие сознательно или бессознательно под влиянием протестантской богословской литературы, употребляют свои досуги на критическое исследование библейского текста: это в пределах домашнего или школьного изучения до некоторой степени может быть терпимо. Но смущать православное общество плодами этих досугов нет никаких уважительных побуждений. Дело Церкви — возвещать спасительное учение Откровения; оно ясно и без споров о буквах и словах еврейского или греческого текста; оно независимо ни от каких исправлений употребительного церковно-славянского перевода.
Не следует полагать еврейского текста в основание перевода ветхозаветных книг и по другим причинам. Текст еврейский, можно сказать, еще не установился окончательно. Критическая работа над ним еще продолжается; вновь открываемые рукописи текста дают основания для его исправления. Нужно дождаться окончательного установления текста и только тогда можно будет руководствоваться им; иначе не будет никакой твердости в переводе. Пусть ее не будет в переводах частных лиц. Но в переводе, даваемом от лица Церкви, колебания неуместны; они вызовут справедливые нарекания на Церковь; авторитет ее пострадает от соучастия в шатком и изменчивом деле.
Переводы с еврейского текста внесут разъединение между русскою и греческою Церковию. Греческая Церковь и в домашнем и в церковном употреблении имеет одну греческую Библию. Нарушение единения в столь важном деле может повлечь прискорбные последствия.
Изложенных мыслей совершенно достаточно, чтобы объяснить, почему ревность о благе Церкви может вызывать на осуждение переводов с еврейского текста. Но при всем уважении к чувству ревности никак нельзя признать, что оно справедливо прилагается к делу о переводах. Все изложенные выше соображения заключают в себе весьма много недоразумений. По выделении последних, соображения окажутся лишенными той силы, какая нужна для поддержания строимого на них заключения. Убедиться в этом не трудно, когда внимательно проследим весь ряд представленных читателю доводов. Рассмотрим их по порядку, начиная с мысли о неподвижности текста.
Обладание текстом священных книг неподвижным, то-есть, не допускающим ни малейших изменений, весьма важно и желательно: но оно совершенно отлично от искусственного создания мнимо-неподвижного текста. Сказать, что мы признаем такой-то текст священных книг не допускающим ни малейшего улучшения ни в одной букве, совсем не то же значит, что иметь у себя в руках таковой текст на самом деле. Ревнители перевода семидесяти убедились бы в этом до очевидности, если бы получили право изречь определение относительно неподвижности текста. Они пожелали бы или признать безусловно подлинным употребительный славянский текст; или признать его подлинным, но с оговоркою относительно нужды исправить некоторые неисправности, или признать подлинным текст греческий.
Первым путем, как уже было замечено («Православное Обозрение» 1875 г. ноябрь), нельзя пойти, потому что некоторые неисправности славянского перевода не только по отношению к тексту еврейскому, но и по отношению к греческому, так ясны и неопровержимы, что нам никак невозможно будет ни самим дойти до веры в наше определение, ни приобрести эту веру со стороны других. Никто не признает и того, что неподвижный текст явился в Церкви только с того времени, когда явился славянский перевод. И так как, кроме того, он был исправляем: то предстояла бы нужда решить, после которого исправления этот перевод перестал нуждаться во всяком исправлении.
Второе средство приобрести неподвижный текст Библии неразрывно соединено с неисходными противоречиями. Один и тот же перевод пришлось бы признать и не требующим улучшения и требующим. Если он признан неподвижным: то он не допускает исправлений. Если он требует исправлений: то невозможно признать его неподвижным. Римская Церковь уже принимала на себя бремя этих противоречий и своим неудачным примером показала, что невозможное остается невозможным при всей изворотливости человеческого ума.
Признание неподвижным греческого перевода так же представляет затруднения неодолимые. Во-первых, бесспорного, несомнительного во всех частностях, греческого текста еще нет; нужно создать его, а создать никто не в силах. Во-вторых, попытки такого создания могут быть плодом усилий только той же школьной учености, которая так не сочувственна ревнителям греческого перевода. Её-то вмешательство в дело установления текста и нежелательно для них. В-третьих, греческий текст представляет несомненные погрешности, которые придется наперед исправить с текста еврейского. В-четвертых, греческий перевод, как и всякий перевод не может, по самой природе переводов, не допускать улучшений. Если бы даже, — допустим невозможное, — найден был такой список перевода, который не подвергался никаким изменениям в течение длинного ряда веков списывания и переписывания рукописей, найден был бы, одним словом, манускрипт, писанный самими переводчиками: и в таком случае перевод греческий несправедливо было б признать безусловно точным. Безусловно точных переводов не бывает и не может быть по неизбежности и, несоответствия между словами и формами языка, с которого переводят, и языка, на который переводят. В-пятых, для нас, русских, недостаточно будет признание неподвижным одного перевода греческого. Нужно создать и другой, доступный всем нам славянский или русский неподвижный перевод с греческого неподвижного перевода: иначе от укора в шаткости мы не останемся свободны. Труд создания двух неподвижных переводов лежит вне области возможного. Никого невозможно уверить в том, что те или другие греческие слова и обороты должны и могут быть переданы только такими, а не другими словами и оборотами русского языка. А если невозможно в этом уверить, то искомая неподвижность останется опять в области желаний, а на нашу долю останется та же «шаткость».
Для немедленного устранения шаткости остается в руках ревнителей неподвижности переводов одно средство: объявить какое-либо из изданий греческого перевода не допускающим никаких улучшений и, сделав с него перевод, объявить и его так же не допускающим поправок. Затем останется ожидать, не даст ли кто-нибудь веру тому, что в последней четверти девятнадцатого столетия началась новая эра для ветхозаветного текста, — эра существования его в двух непогрешимых переводах греческом и русском.
Для медленного же устранения если не всех, то большей части разностей, какие открываются при сравнении текста греческого с еврейским, славянского с греческим, греческих изданий между собою, существует одно только средство: долгое и тщательное критическое изучение ветхозаветного текста. Смущения, возбуждаемые употреблением этого средства, при всей благонамеренности смущающихся, не имеют для себя уважительных оснований.
Смущает мысль, что решение вопроса, как нужно читать то или другое место Библии, будет находиться в зависимости от усмотрения частных лиц. Смущение напрасно: потому что исследователи текста ветхозаветного могут только доказывать, что следует известное место Библии читать так, а не иначе. Если доказательства тверды: Церковь может принять предлагаемое чтение; если не тверды: может отвергнуть его, или же до времени оставить дело нерешенным.
«Решение спорных пунктов путем критики не всегда будет возможно». Пусть так; пусть делается одно возможное. Когда оно будет сделано: тогда видно будет, что останется вне области возможного, и что с этим остатком делать.
«Появится новосочиненная Библия, в которой иное взято будет из еврейского текста, другое из греческого перевода». Возможное восстановление точного вида текста не есть выдумывание нового текста. Новое будет заключаться только в большей исправности старого и будет в сущности самое старое. Взято ли исправленное чтение из списка № 3 или № 5, установлено ли на основании сличения всех известных списков, или принято по другим достаточным основаниям: о сочинительстве здесь речи быть не должно, как не должно ее быть и в тех случаях, когда напр. исправляются опечатки. Новое, вносимое исправлением опечаток, не есть же в действительности нечто новое.
«Дело определения текста попадет в ненадежные руки школьной учености». Эта мысль, освобожденная от лишних слов, подучит следующий вид: «дело ученого исследования будет совершаться учеными». Это совершенно в порядке вещей. Так всегда было при всяком исправлении текста и славянского и греческого; иначе и быть не может. Дело, требующее пособия учености, без учености не может быть сделано. Но понимание этого не имеет ничего общего с мыслью, что будто всякая догадка в области исследования текста будет иметь обязательное значение. Несомнительно доказанное выделится из догадок и будет принято исследователями. Но обязательность для Церкви и это несомнительное может получить только от самой Церкви.
Возможность разнообразия догадок в тех сравнительно немногих пунктах, где трудно достигнуть несомненного результата, не заключает в себе ничего пугающего. Где нельзя сразу или скоро дойти до несомненного результата: там усиление догадочных изысканий может привести со временем к положительному разрешению трудностей.
Более иди менее продолжительное пребывание дела в области догадок зависит не от произвола, а от данных обстоятельств дела. Если существуют эти обстоятельства: то нельзя уничтожить их одним заявлением желания, чтобы их не было. А где они не существуют: там все усилия ученой фантазии создать искусственные затруднения падут сами собою.
Доводить нерасположение к возможной по местам нетвердости ученых изысканий до принятия мер, которые совсем не допустили бы ее в область исследования библейского текста, весьма неудобно. Изгоняя нетвердые изыскания необходимо изгоним и твердын. Качество изысканий, то-есть, твердость или нетвердость их, только тогда и может определиться, когда существуют самые изыскания. Если желательны твердые изыскания: неизбежно допустить самые изыскания; а допуская их бытие, неизбежно допустить и разнообразие их качества.
Можно, конечно, идти и дальше: можно пожелать отсутствия всяких изысканий, каковы бы они ни были. Но это желание так неумеренно, что и в самих строгих людях трудно будет возбудить к нему сочувствие. Притом же оно исполнимо только отчасти. Запретить изучение текста нельзя; можно только запретить сообщение результатов изучения другим, то-есть, можно запретить говорить о тексте Священного Писания, сделать из этого предмета и секрет и материю преступления. Допустим невероятное предположение, что правила церковные или же XIV том Свода законов пополнены правилом, воспрещающим прямо или косвенно содействовать изменению нынешнего вида церковно-славянского текста. После появления этого правила первое же издание не только перевода Ветхого или Нового Завета, но даже церковно-славянской Библии, поставит Церковь в положение нарушительницы вновь изданного правила. Окажется, что в церковно-славянском издании Библии Церковь предлагает под строкою разночтения, взятые с еврейского текста и колеблющие текст греческий. Даются поправки текста. По известному воззрению все это будут шатания, влекущие за собою, по предположенному правилу, неминуемую ответственность.
«При критическом исследовании текста не уцелеет блогоговение, подобающее Слову Божию». Сила этого опасения держится или на невысказываемом предположении, что благоговение к Слову Божию может быть уделом только несведущих людей, или же на предположении, что критическое изучение текста имеет в виду не что иное, как неосновательные критические придирки к тексту Библии. И то и другое предположение произвольны.
И неученый человек может неблагоговейно относиться к Библии; и ученый знаток ее может благоговеть перед нею. Чувство благоговения имеет основу другую, лежащую не в изучении или незнании текста; эта основа есть вера в Откровение. (Утверждать, что самую веру в Откровение потрясет изучение Откровения, будет очень смело; это означало бы, что вера держится только невежеством. В этой мысли, к величайшему изумлению, сошлись бы дружески представители воззрений, которые не должны бы иметь ничего общего. Можно, конечно, пожелать уклониться от этого печального сообщества при помощи более искусного выражения той мысли, что степень твердости христианских убеждений соответствует степени неведения. Для смягчения ее можно прибегнуть к таким рассуждениям: «кто не знает арифметики, тот не будет заниматься арифметическими выкладками и, следовательно, не будет делать в них ошибок; немой не подвергнется опасности грешить пустыми речами. И римская церковь не без основания осуждала изучение Священного Писания мирянами; от изучения явятся лишние мысли, даже заблуждения. Достаточно того, что есть славянская Библия; а изучать ее, делать для себя ясным ее содержание — опасно; можно подвергнуться колебаниям». Как бы ни привлекала мысль о выгодах неведения: но восхваление этих выгод соединяется с забвением заповеди о исследовании Писания, с забвением учения Церкви о нужде изучения Слова Божия, даже с забвением собственных речей о нужде исправления славянского перевода с греческого.
Странно и другое предположение относительно самой сущности критического изучения текста. Задача этого изучения состоит только в восстановлении истинного первоначального вида текста путем внимательного изучения различных текстов. Задача сама по себе такова, что должна необходимо возбуждать к себе полное сочувствие людей, дорожащих Библиею. Отрицать великую важность задачи должны бы только те, для кого Библия и ее изучение не имеют никакого значения. Могут сказать: «но мы боимся опытов неосновательного исполнения этой задачи». В таком случае неосновательные опыты и нужно осуждать, не простирая осуждения на самую задачу труда, а оказывая ее достижению возможное содействие. Заранее же ожидать одних неосновательных трудов было бы слишком произвольно.
«Появится произвол в толкованиях Священного Писания». Здесь опять не мало недоразумений.
Разнообразие толкований Библии неизбежно по самому существу дела. Самый благочестивый, основательный, тонкий, ученый толкователь Писания никогда не должен доходить до мысли, что он сказал все, что следует сказать толкуя ту или другую книгу, даже то или другое место Библии. Такого истолкования, после которого никому, никогда и ничего не остается делать, не может быть по топ причине, что всею полнотою истины никто из толкователей обладать не может. Она только частицами может выходить из рук толкователей. Один способен устремить силу знания и разума на одну часть истины, другой на другую, и так далее. При этом противоречие может и не быть между толкователями: но разнообразие непременно будет. Действию этого неизбежного для людей закона подлежат и отцы Церкви; и их толкования представляют великое разнообразие.
Другое основание неизбежного разнообразия в толкованиях лежит в расширяемости области познаний. Умножение одних географических, археологических и исторических сведений вносит много нового в дело истолкования. Так напр. для истолкования книги Исхода изучение Египта в течение текущего столетия дало весьма много нового, что и на мысль не могло приходить прежним толкователям этой книги. Успехи сравнительного языкознания так же постепенно вносят много нового в дело разумения Библии и двигают его далее и далее вперед. Остановиться это движение не может, потому что область знания расширяться не перестанет.
Итак однообразие оказывается недостижимым по самому существу дела, а разнообразие приходится признать неизбежным уделом толкований.
«Но разнообразие не произвол; восстаем против произвола». Разнообразие толкований, конечно, не должно быть произвольным, то есть, основанным на одном только желании толковать так, а не иначе, — желания, которое ни на чем не опиралось бы, кроме личной воля. Должно думать, что такой произвол в толкованиях едва ли когда и можно встретить. Как бы неоснователен ни был толковник: но он никогда не пожелает опереться на одном: «я так хочу». Понятие произвола нужно выкинуть из речей о настоящем предмете и заменять его понятием разнообразия, зависящего и от меры понимания и от меры знания.
«Пусть так; но нельзя же дозволить такой свободы разнообразия, пря которой нарушалось бы основное начало православия — истолкование Слова Божия по руководству отцев Церкви».
Православная Церковь никогда не говорила, что при истолковании Священного Писания должно только повторять сказанное отцами Церкви. Ограничить разнообразие толкований помощию такой искусственной меры, как воспрещение всяких новых истолковательных трудов и замена их перепискою или перепечаткою отеческих толкований, было бы весьма неудобно даже и по следующим причинам. На многое отцы Церкви не оставили толкований. В толкованиях их нередко встречается разнообразие, заставляющее решать вопрос, какое из толкований лучше, и решение этого вопроса неизбежно будет носить тот же нежеланный характер разнообразия. Во многих из толкований отцы Церкви вмели цель предложить только нравственные уроки, извлекаемые из тех или других событии ветхозаветной истории. Уже от одних этих причин происходит, что и ревностные чтители отеческих толкований не найдут в них никакого руководства для объяснения многих вопросов, возбуждаемых чтением Ветхого Завета. Как бы ни было желательно такое руководство: но за отсутствием его неизбежно приходится основываться на собственном изучении толкуемого. Потому мысль о руководстве отцев должна утратить значение повторения сказанного ими и превратиться в мысль об обязанности руководствоваться духом отеческих толкований, то есть, оставаться так же верными учению Церкви, как оставались верны они. В приложении к «свободному разнообразию» толкований эта мысль должна будет найти себе более соответственное выражение в следующей форме: «разнообразие толкований может быть допускаемо только в той мере, в какой оно не будет уклоняться от учения, содержимого Церковию». Как скоро мы дошли до этой мысли, мы уже вступили на почву отечественных постановлений. По существующим правилам цензурного устава «изъяснения Священного Писания должны быть согласованы с учением Церкви и святых отцев». Правило есть, действует, помимо него никакое толкование не пройдет и, следовательно, страхи, внушаемые свободным разнообразием, должны рассеяться. Речь о плодах свободы в толкованиях здесь и должна остановиться, не затрагивая явлений, совершающихся среди протестантов. Подобных явлений у нас, при цензурном уставе, быть не может. А как смотреть на дело при предположении, что русское общество может лишиться ограждения, представляемого существующим цензурным уставом, — суждение об этом неуместно было бы иметь в настоящем случае. Речь идет не о полной свободе научного исследования, а только о недостаточности поводов, по которым будто бы следует сократить приложение разума и знания к делу изучения Священного Писания.
Смущаются еще разнообразием переводов и усматривают в нем следы произвола, Не от произвола происходит разнообразие, а от других причин: от невозможности передать совершенно точно в переводе на один язык написанное на другом; от возможности передать одно и то же различными словами; от немощей, присущих и лучшим переводчикам. Разность в понимании и передаче читаемого неизбежно будет повторяться при переводах с какого угодно языка, с тем только отличием, что разностей будет меньше в переводах с языков, во строению своему более близких к нашему языку, а при переводах с языков более далеких по своему строению разностей будет больше. Еще более будет разностей, когда немощам человеческим придется одолевать трудности языка мертвого, в котором значение не каждого слова в точности известно, и не каждое слово сразу может быть прочитано так, а не иначе.
«Не ко времени колебать умы верующих разнообразными переводами; время и без того тяжело для верующих». Вводить переводы Библии в разряд искушений для верующих невозможно. Каждый новый перевод по существу своему есть только опыт более ясной и точной передачи подлинника на другой язык. Если кого соблазняет собственно разнообразие переводов: тому должны быть объяснены причины разнообразия. Причины эти, как мы видели, достаточны к устранению сомнений, возбуждаемых разнообразием.
«Но большинство и не знало, что есть разность между еврейским и греческим текстами». Большинство и теперь не будет знать этой разности; к прискорбию оно долго еще не будет знать даже того, что есть Библия. Если, оставляя в стороне это большинство, сказать, что многие из незнавших узнают, что есть разность между прежним славянским и новыми переводами: это будет справедливо. Справедливо будет ожидать и того, что такое расширение познаний будет сопровождаться добрыми плодами. Незнавшие узнают эту разность только путем чтения Слова Божия. Читая они увидят, что Слово Божие в новых переводах ближе к их разумению. От понимаемого яснее могут получить более и пользы. Если они будут любознательны: то обратятся и за разъяснением разностей, встречаемых в старом и новых переводах. Только в том случае, если они будут неразумны, они предадутся смущениям, не делая попыток получить объяснение дела, доселе бывшего для них неизвестным. «Но нужно щадить и неразумных». Щадить, конечно, нужно; но не в том смысле, чтобы, служа истине, руководствоваться в своем служении вопросом: а что-то об этом скажут неразумные? Усматриваемая или предполагаемая неразумность должна только возбудить более попечения о просвещении неразумных.
«Но уже вошло в привычку знать Библию только в нынешнем славянском переводе». Защитникам греческого перевода это соображение не особенно дорого. Они обыкновенно стоят не за неподвижность нынешнего церковно-славянского перевода, а только за текст греческий. Перевод с него, по их мнению, и может и должен быть сделан лучше нынешнего церковнославянского перевода; потому они не противники нарушения привычки к нынешнему славянскому тексту, А обращаясь к самому существу дела, то есть, к мысли о привычке, нельзя не заметить, что привычка эта не весьма давнего происхождения. Пришлось привыкать к нынешнему виду церковно-славянского перевода только с половины прошлого столетия. Назад тому только сто лет нынешний вид церковно—славянского текста также был новостию, которою можно было смущаться.
«Новые переводы будут осуждением прежнего славянского перевода, который господствовал в Церкви русской почти безраздельно». Всякое исправление чего бы то ни было всегда заключает в себе признание что исправляемое нуждается в поправке. Славянский перевод потому и был неоднократно исправляем, что сознавалась нужда исправления, и ни одно из этих исправлений не сопровождалось заявлением, что перевод достиг совершенства. Скрыть присущую переводу долю несовершенства невозможно; а заботиться о возможном ее устранения будет сообразно и с долгом истины и с долгом любви. Прежде заботились об этом и по возможности исправляли перевод; почему же теперь нельзя делать того, что делалось прежде? И при прежних исправлениях не могло же быть того, чтобы исправление приводило к мысли о совершенстве перевода, подлежавшего исправлению; всегда и прежде исправление вызывалось сознанием несовершенства, которое желалось устранить.
«Сдвинемся в одном: легко будет сдвинуться и в другом; конца этим уступкам и предвидеть нельзя». Понятие сдвигания совершенно неприложимо к настоящему случаю. Если бы Церковь когда-нибудь утверждала, что церковно-славянский перевод есть единственный правильный перевод, или что греческий перевод представляет в совершенно точном виде текст ветхозаветных книг: тогда появление русских переводов, основанных преимущественно на тексте еврейском, могло бы вызывать мысль об отречении от прежних верований, об уступках. А так как Церковь ничего подобного никогда не утверждала: то ни об уступках, ни об сдвигании не должно быть и речи.
«Но вступать на опасный путь перемен и нововведений не вынуждает никакая крайность». Изучение текста Библии и составление более точного перевода священных книг не только не есть вступление на путь перемен и нововведений, но есть неизбежное исполнение долга. Обязанность изучения слова Божия есть, по учению и священного Писания и Церкви, обязанность каждого христианина. Потому Церковь должна всеми зависящими от нее средствами содействовать исполнению этой обязанности. В числе этих средств первое место принадлежит распространению слова Божия в переводах точных и понятных. Говорить, что к исполнению этого долга не вынуждает никакая крайность, можно только в том смысле, что нет никаких крайностей, вынуждающих исполнять должное. Если ясное сознание долга недостаточно для исполнения долга: то весьма затруднительно будет придумать, какая же для Церкви нужна крайность, способная вынудить к исполнению долга. Неужели под «крайностию» нужно разуметь насилие, угрозы, наказания? И от кого их ждать?
«Дело Церкви — возвещать спасительное учение Откровения». Достаточно этого признания, чтобы видеть всю силу необходимости иметь Церкви совершенный по возможности перевод книг Откровения и давать его в руки верующим, Для точного знания Откровения нужно же знать, что именно и в каких словах говорит само Откровение. Если придти к убеждению, что точное знание Откровения излишне, что достаточно знать общее изложение истин Откровения, что достаточно знать и проповедывать катихизис: то это будет означать, что мы отрекаемся от долга знать священное Писание, что мы обойдемся и без этого знания. В обществе верующих это убеждение будет составлять совершенную новость. В основе ее будет скрываться пренебрежительное отношение к слову Божию, несовместимое с благоговением к каждой и малой черте Откровения.
«В защите еврейского текста слышится протестантский дух». С таким же правом слышится, с каким можно его слышать и в мысли о необходимости изучать священное Писание; и протестанты говорят об этой необходимости, точно так же как говорят и о вере в Бога. Иначе сказать, и протестанты не во всем заблуждаются, но о некоторых предметах мыслят правильно. Не их вина, что в средние века явились в римской церкви проповедники непогрешимости латинского перевода, бывшие в то же время врагами не только еврейского текста, но и греческого. Даже в половине шестнадцатого столетия с церковной кафедры раздавались такие речи ревностных служителей римской церкви: «вводят изучения нового языка, именуемого греческим. Нужно беречься его; он приведет ко многим ересям. Там и сям стали читать на этом языке новый завет: тут много камней претыкания. Вводят еще новый язык, еврейский. Учиться ему значит — стать жидом». Не мудрено, что подобные речи вызывали горячий протест, и нельзя не признать его справедливым. Что осуждали в настоящем случае протестанты, то должны осудить и мы, не но влиянию на нас протестантов, а по долгу истины.
«Но не пойти ли благоразумным средним путем, ограничив изучение еврейского текста пределами дома или школы, во избежание смущения не пуская плодов изучения в народ»? Этот средний путь совершенно чужд благоразумия. Если изучение еврейского текста дает лучшее разумение Библии: то от участия в плодах изучения несправедливо устранять и неученых читателей слова Божия. Во избежание смущения скрывать истину в более или менее тесном кружке, знать ее про себя: такой образ действий совершенно противен и учению и духу Церкви. Библия для ученых — получше, Библия для неученых — похуже: это похоже на Библию для аристократов и на Библию для плебеев.
«Но текст еврейский еще не установился окончательно. Когда он установится: тогда и можно руководствоваться нм».
Правда, что в некоторых частностях еврейский текст допускает улучшения. Но если бы из этого отсутствия совершенной точности в немногих местах текста мы стали выводить заключение, что следует подождать руководствоваться еврейским текстом: то мы вынуждены были бы признать и нужду подождать руководствоваться каким бы то ни было текстом, то есть, мы должны бы прекратить употребление и греческого и славянского переводов. И в них есть места, требующие улучшения, с тою только разницею от текста еврейского, что в еврейском тексте таких мест несравненно менее, а в греческом и славянском переводах несравненно более.
«Переводы с еврейского текста внесут разъединение между греческою и русскою Церковью». Полного тождества в текстах, употребляемых тою и другою Церковию, нет и теперь. Не то разумею, что греки читают Библию по-гречески, а мы по-славянски, но то, что между нашим славянским и употребительным греческим переводом есть не весьма малое количество разностей, происшедших частию от разности греческих списков Библии, частию от недостатков нашего перевода, частию от прежде бывшего исправления нашего перевода по тексту еврейскому. Кроме того, ничем нельзя подтвердить предположение, что будто Церковь греческая навсегда останется при своем неисправленном переводе. Успехи в изучении слова Божия будут иметь место и в греческой Церкви; вера в неподвижность и совершенную точность греческого перевода вместе с успехами изучения библейского текста не будет находить себе защитников; национальные стремления не будут находить себе таких ревнителей, которые будут привязывать эти стремления к делу изучения слова Божия. В виду возможности всего этого не будет ничего вредного, если Церковь русская несколько предварит современную Церковь греческую в изучении слова Божия.
Опасения за благо Церкви православной несправедливо ищут себе места в борьбе против еврейского текста ветхозаветных книг. Благу православной Церкви гораздо более угрожает исключительная привязанность к греческому переводу.
Предположим, что на еврейский текст наложено запрещение, то есть, что Церковь воспретила им пользоваться. Неизбежные последствия такого запрещения были бы весьма прискорбны.
Запрещение не могло бы погрузить всех в неведение относительно разностей между еврейский текстом и греческим переводом. Знание разностей никакою мерою не может быть отнято ни у людей, имеющих возможность и желание изучать Библию в текстах еврейском и греческом, ни у людей способных читать ее на каком-нибудь из иностранных языков. Не может быть уничтожено и желание уяснить для себя самое значение этих разностей. Не может быть изъята из области знания и та истина, что при беспристрастном изучении текстов греческий перевод в значительном количестве случаев окажется неудовлетворительным. Ошибочность перевода по местам окажется не допускающею никаких сомнений, которые могли бы поддержать предположение, что разум в этом деле заблуждается. При таком положении дела не может не явиться прискорбное убеждение, что Церковь не права, воспрещая употребление еврейского текста, что Церковь прямо идет против истины. Вера в Церковь в одних будет уничтожена, в других, если и останется, то с прибавлением тяжкого убеждения, что между требованиями Церкви и требованиями истины есть противоречие непримиримое.
Несправедливое наложение ига на разум и знание верующих не оставит места и убеждению в попечительности Церкви о своих чадах. Неудобоносимость бремени ясно укажет, как велика степень материнской заботливости Церкви. Сравнительное изучение недостатков перевода, употребляемого римскими католиками и протестантами, ясно покажет, что Церковь православная обязывает безусловно чтить перевод наименее удовлетворительный. Кроме ущерба для достоинства Церкви православной никакого иного плода это сравнение не даст. Заботливость Церкви об устранении недостатков предлагаемого ею перевода могла бы успокоить ревнующего о достоинстве Церкви. В изучении истории Библии в нашей Церкви он нашел бы удовлетворительный ответ на вопрос: почему доселе употребляется перевод не чуждый недостатков? Найдя его, он и мог бы утешиться надеждою устранения недостатков. Но когда Церковь отнимет надежду и на будущее улучшение перевода: тогда останется только думать, что и всегда Церковь православная будет предлагать верующим перевод с большими недостатками, чем переводы даваемые католикам и протестантам.
Утрата всякой надежды и на будущее улучшение перевода, горькая и сама по себе, еще тяжелее будет в виду следующих простых мыслей.
Тем более верим в слово Божие; чем более любим его, тем более должны изучать его, дорожить всякою буквою его, дорожить возможностию передать точнее каждое слово его.
Чем более любим свою Церковь: чем более любим свой народ: тем более должны заботиться о точности и ясности православного русского перевода. Если бы русскому народу с течением времени дан был перевод Библии лучший и точнейший сравнительно со всякими католическими и протестантскими переводами: это было бы великою заслугою и великим благодеянием. Для целей самой Церкви это могло бы иметь последствия величайшей важности.
Возможная точность и ясность перевода не вдруг дадутся, не с неба свалятся. Нужно много трудиться; в трудах неизбежно будет много разнообразия. Но в виду великой задачи трудов должны бы бесследно рассеяться запугивания их разнообразием, старостию прежнего перевода, новостию новых переводов. Эти пугала представляют по своему внутреннему значению величину совершенно несоизмеримую с важностию дела, против которого их ставят.
П. ГОРСКИЙ-ПЛАТОНОВ.
«Православное Обозрение» 1877, том I.
к оглавлению
