ЗАПИСКИ ИГУМЕНИИ ТАИСИИ
Настоятельницы первоклассного Леушинского
женского монастыря
к оглавлению
XIII
Я уже упоминала, что иногда нападала на меня и тоска по матери, которую я оставила в таких страданиях и слезах о разлуке со мной, теперь мне часто приходило это на мысль, что я считала вполне естественным и по родственно-близким нашим чувствам, и по стечению моих собственных нерадостных обстоятельств, как например: когда я, не быв удовлетворена суровой монастырской пищей, многое из которой и вовсе не могла употреблять, не имела возможности заменить ее для себя более легкой и лучшей, что нам не возбранялось, то мне невольно приходили на ум слова Евангельской притчи (хотя там смысл их совершенно иной) "колико наемником отца моего избывают хлебы, аз же гладом гибну"; или же считала это за наветы врага, всеми кознями старавшегося низложить меня, как и всякого, "приступающего работать Господеви", и, с помощью Божией, побеждала без большого труда все подобные искушения. Но вот сама мать моя, и ранее того мне писавшая письма, стала уговаривать меня теперь возвратиться домой; она стращала меня тем, что никогда не будет мне ничем помогать, ничего посылать, даже и мое собственное удержит все для младших детей, чего она хотя и не могла бы сделать по закону, так как я не приняла еще пострижения; но ничто, никакие угрозы, ни соблазны не колебали нимало моей решимости терпеть всякие лишения, хотя бы и самую смерть. Когда же она написала мне, что я лишила ее своей помощи по отношению воспитания детей, а также и всесторонне, в ее уже преклонные лета, и что эта беспомощность ее сведет ее раньше времени в могилу, я стала подумывать о том, не погрешила ли я в этом действительно. Посоветоваться, поговорить мне было не с кем. Но вот как вразумил и успокоил меня Господь;
Видится мне в сновидении, что мы (сестры монастыря) несем (из церкви) на головах Плащаницу; вдруг, каким-то образом из несших осталась я одна и, с чрезвычайной трудностью от тяжести ноши, принесши Св. Плащаницу в свою келью, положила ее на стол, приготовленный среди кельи, а сама в изнеможении бросилась на койку. Вдруг приотворяется дверь из сеней в келью, и в отворенную щель выглядывает из сеней злой дух, то есть диавол; вид его скаредный, физиономия черная, на ней, как горящие угли, красные глаза; он заревел, как зверь разъяренный, но войти в келью не смел. Я встала с койки и, оградив себя крестным знамением, без всякого страха подошла к двери и сказала ему: "Здесь Св. Плащаница, — убирайся; здесь не место тебе!" Перекрестив дверь (он моментально исчез), я хотела запереть ее, но вдруг в нее входит моя мать, очень скучная, вся в слезах; она стала укорять меня в безжалостности к ней и роптать на судьбу свою, и сильно, сильно плакала. Мне стало жаль ее, и, я тоже заплакала. Обе мы с ней подошли к Плащанице, взглянув на которую, я сказала: "Ну как же, мамочка, я оставлю теперь моего Спасителя, дорогого моего Мертвеца, умершего и за тебя, и за меня? Как мне перестать лобызать Его пречистые язвы, омывая их потоками и моих, и твоих слез? Нет, я ни за что не оставлю Его, не отойду от Него никогда! Лучше ты останься здесь со мной, и вместе будем лобызать их!" С этими словами я бросилась лобызать ножки Спасителя, обливая их горючими слезами любви, и тотчас проснулась. Из этого я поняла, что ни в каком случае не должна и мысли допускать оставить служение Господу ради матери; что Господь примет ее скорби и болезни сердца о мне, как благоприятную жертву ради Его, и не лишит ее Своей милости.
Да, я не могла не видеть, что Господь Сам руководит меня на пути жизни моей многотрудной и почти беспомощной духовно. Мне невольно приходили на память слова о. арх. Лаврентия, сказанные им мне при прощании: "Тебя как бы Сам Господь за руку ведет, Он вывел тебя из среды мира, поставил на пути служения Ему, Он и не оставит тебя." И не только сновидениями, но и простыми жизненными путями Господь давал мне явные вразумления. Вот, например, Он привел меня быть свидетельницей высокой, содержательной молитвы одной старицы.
Это случилось так. Был прекрасный летний вечер; после вечерни всегда следовал ужин сестрам, на который, впрочем, ходили весьма немногие в трапезу, а по большей части ужинали по кельям, особенно старицы. В эту пору моя старица, монахиня Глафира, послала меня за каким-то делом к другой очень престарелой старице, м. Феоктисте, прибавив, что если я хочу, то могу на обратном пути и погулять. Подойдя к келье монахини Феоктисты, я, по обычаю иноческому, сотворила молитву Иисусову, ответа не последовало; думая, что монахиня Феоктиста не слышит, я приотворила дверь чуть-чуть и повторила молитву уже довольно громко; ответа опять не получила. Тогда, предположив, что старица Феоктиста лежит за перегородкой, или ужинает одна, а что келейница ее ушла в трапезу, я решилась войти в келью и отворила дверь, уже в третий раз проговорив молитву; вступив за порог двери, я не могла двинуться далее, придя в благоговейное удивление от того, что увидела. Старица Феоктиста стояла в переднем углу на коленах с воздетыми руками; губы ее что-то шептали, слезы обливали все лицо и одежду; она то падала ниц и подолгу оставалась в таком положении, и только одни всхлипывания доказывали ее состояние, то снова, поднявшись, воздевала руки, и было видно, что она находилась вне всего окружающего ее, вне всего земного. Я чувствовала себя неловко, что, войдя, невольно сделалась свидетельницей тайны души престарелой подвижницы, но вышло это так случайно, или по Божию Промыслу, восхотевшему или дать мне урок молитвы, или же вразумить, показать мне это, вопреки случавшимся мне мыслям о том, что нет в обители нашей высоко духовной жизни стариц. Я продолжала стоять неподвижно на одном месте, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить молившуюся, не смела и уйти, не исполнив поручения своей монахини, да мне и не хотелось уйти до конца этой высокой молитвы. Однако, более часа пришлось мне ждать, пока наконец монахиня Феоктиста, обтираясь платком и сморкаясь, стала подыматься с колен, но все еще взор ее был устремлен к висевшему перед ней лику Спасителя, в области Которого все еще витала душа ее. Чтобы не встревожить ее, не дать заметить, что я была свидетельницей ее молитвенного восторга, я сделала вид, что будто сейчас только вхожу, громко проговорив молитву Иисусову. "Аминь," — ответила она по обычаю иноческому, а сама поспешно ушла за переборку, бывшую недалеко от переднего утла, где она стояла; затем вышла оттуда, протирая глаза, как бы после сна, и, обратясь ко мне, сказала: "Вот Анна-то моя погулять выпросилась, а я и уснула, было; что, чай, уже ужин кончился?" "Кончился, матушка, уже более часа," — ответила я, едва сдерживая слезы, от всего виденного и теперь слышимого от смиренной подвижницы. Она вопросительно посмотрела на меня. "Да, ты, ласточка, давно уж пришла сюда?" — спросила она. "Нет, матушка, сейчас только вхожу", — успокаивала я ее. "Отчего же это у тебя слезки на глазах, или ты не скучаешь ли, ведь тебе, чай, трудненько, ласточка? Сядем-ка да поговорим по душе," — уговаривала меня добрая старица, усаживаясь со мной в тот самый угол, где только что молилась. "По душе", поистине "по душе" поговорили мы с ней, и я не посмела скрыть от нее, что была свидетельницей ее молитвы. Глубоко вздохнула она, но спокойно сказала: "Видно, так тебе Бог судил; но молю тебя: никому ни слова, ни даже твоей старице, пусть это будет твоя тайна." Мне и не пришлось никому говорить об этом, так как и старица моя, удовольствовавшись принесенным ей мной ответом, не спрашивала ни о чем более. Мне же самой принесло это обстоятельство много душевной пользы: я увидела, как молятся монахини, и сама стала ревновать о сем.
к оглавлению
