Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

Иеросхимонах Антоний (Булатович)

Моя борьба с имяборцами на Святой Горе

(Петроград: "Исповедник", 1917)

к оглавлению

Посвящение     I     II     III     IV     V     VI     VII     VIII

Глава II.

Несуразно и противоположно истине объяснение о. Климентом происхождения афонской смуты вообще и объяснение его обо всем, что произошло затем в Андреевском скиту, чему он придает характер бунта, поднятого мною.

До обострения дошел спор в Фиваиде к Пасхе 1912 года. В течение трех лет, что продолжался спор, я никакого участия в нем не принимал и даже не был знаком с ближайшими деятелями спорящих сторон, ибо жизнь я вел весьма замкнутую, безмолвную, одинокую, всецело был занят своим подвигом, за ограду обители никогда не выходил, и не только не знал ни лиц, ни дел других обителей, но даже и в своей обители многих иноков не знал по имени, держа себя совершенно в стороне от всех дел. Не знал я также и того, что делается на белом свете, ибо абсолютно никаких журналов, ни газет не читал. После рукоположения моего в иеромонахи в 1910 году я, с благословения своего игумена, в 1911 году отправился в Абиссинию, дабы посетить моего воспитанника, которого я некогда брошенным и раненым младенцем подобрал во время одной из экспедиций, совершенных мною совместно с абиссинскими войсками в неведомых странах Африки. Этого мальчика я вывез в Россию, крестил, воспитал, а затем по совету о. Иоанна Кронштадтского возвратил его на родину, и теперь, после трехлетней разлуки с ним, желал его повидать и преподать ему причастие св. тайн, которого он там, за неимением православных священников, иметь не мог. Пробыв около года в Абиссинии, я возвратился в январе 1912 года и повел свой прежний замкнутый образ жизни и продолжал бы, вероятно, его и поднесь, если бы Промыслу Божию не угодно было выдвинуть и мое убожество и непотребство на защиту всесвятейшей святыни, данной человеку, – Имени Господня, – и удостоить мое недостоинство славной доли соучастия быть гонимым за Имя Господне вместе с истинными рабами и исповедниками Иисус Христовыми, имяславцами афонскими.

Но насколько в Фиваиде истинным виновником смуты был о. Алексей Киреевский и его проповедь имяборческих мнений, которая возмутила дух истинных православных, настолько же и в Андреевском скиту истинными возбудителями смуты были такие же проповедники имяборчества, единомышленники о. Алексей Киреевского, монаха Хрисанфа и других – оо. Климент, Меркурий и Иероним. Насколько в Фиваиде скитяне исповедники Божества Имени Господня были стороной обороняющейся, а имяборцы стороной атакующей, настолько же и в Андреевском скиту атакующей стороной был о. Иероним; мне же приходилось только защищаться, вернее, защищать Имя Господне от посягательств на его Божество и силу имяборцев. Если в Фиваиде скитяне были выведены из своего покоя хульными выходками имяборцев, то в Андреевском скиту они были выведены из него хульными словами архимандрита Иеронима и его единомышленников Климента и Меркурия. В Фиваиде возмущение разрослось благодаря репрессиям, примененным игуменом Мисаилом против защитников Имени Господня, ибо эти репрессии сделали для всякого простеца очевидным имяборческий образ мыслей своего начальства, несогласный в корне с исконным образом мыслей братии об Имени Господнем. В Андреевском же скиту возмущение было вызвано преследованием о. Иеронимом некоторых исповедников Имени Господня.

Но о. Климент хочет приписать всю вину возмущения Андреевского скита моей якобы агитации. Не надо быть особо внимательным, чтобы видеть несуразность приписываемого мне о. Климентом участия в афонской смуте. О. Климент сам говорит, что при начале смуты я никакого участия в споре не принимал и только в 1912 году вступил в ряды "имябожников". После "появления рецензии Хрисанфа, – пишет он, – ряды имябожников стали редеть", – и вот, оставшиеся имябожники пошли вербовать в свою рать "лицеиста" Антония Булатовича, который дотоле стоял якобы на стороне имяборцев, но по усиленной просьбе имябожников "в конце концов уступил им" и стал в ряды имябожников, где проявил необычайно кипучую деятельность, развил новый догмат о. Илариона, увлек за собою всю Афонскую гору, закидав ее своими прокламациями, наполнив ее проповедями своих агентов, составив и систематически осуществив коварнейший план завладения всеми афонскими обителями и смещения всех игуменов и т. п. "Имябожники, – продолжает о. Климент, – знали, что в Андреевском скиту есть лицеист, к которому они и обратились с просьбою выступить на защиту нового догмата. Однако о. Булатович оказался противником его, встретил их весьма недружелюбно и на первых порах сильно противился им... но после немногих пререканий о. Булатович согласился с ними и принял новый догмат, и стал во главе защитников имябожнической ереси. Это было в феврале 1912 года". Затем он проявил, по словам о. Климента, "такую небывалую кипучую деятельность, что увлек за собою все монашество и перевернул вверх дном всю Святую Гору..."

Но спрошу читателя: возможно ли психологически на самом деле что-либо подобное? Возможно ли, чтобы человек, будучи противных религиозных убеждений, ради одной только просьбы каких-то неизвестных ему иноков, обиженных на какую-то "рецензию" и несогласных с мнениями, высказанными в ней, – возможно ли, чтобы этот человек, который сначала принял этих иноков недружелюбно, считал их прельстившимися, затем, ради одной только просьбы их, уступил им в своих убеждениях, переменил их после немногих пререканий и в угоду им ни с того, ни с сего внезапно сделался бы главой того движения, в котором он три года не принимал никакого участия, а затем вдруг развил бы высказанное ими мнение в целое богословское учение, написал бы в защиту его целый ряд книг и брошюр, которые о. Климент называет "прокламациями", увлек бы своей проповедью массу народа, составил бы и осуществил сложный и коварный план захвата власти в двух обителях, и все это в течение нескольких месяцев... Конечно, то, что утверждает о. Климент, есть совершенная нелепость психологически и невозможность фактически; и очевидно, что как в описании начала смуты о. Климент, "не желая правды сказать и не умея гладко соврать", умолчал об истинных причинах смуты, так умолчал он о них и в Андреевском скиту.

Но восстановим эти замалчиваемые события. Я уже говорил, что в скиту я жил весьма замкнуто и сосредоточенно, ни с кем почти общения не имел, не интересовался текущими событиями, ничего постороннего не читал и никуда не выходил. Когда в 1908 году появилась книга о. Илариона, и о. Агафодор начал свою агитацию против нее, то он между прочим прислал один экземпляр этой книги игумену Иерониму со следующей аттестацией: "Очень вредная книга, написанная в духе Фаррара", – которую он предлагал отдать для раскритикования между прочим и мне. Поэтому о. Иероним, призвав меня, сказал, что вот он получил из Пантелеймоновского монастыря книгу "На горах Кавказа", о которой ему пишут, что она вредная и написанная в духе Фаррара, и предлагает прочитать ее и письменно изложить мое о ней суждение и указать, что в ней худого. Я во исполнение долга послушания взял книгу, поклонился и пошел домой, где стал читать ее. Дойдя до утверждения о. Илариона, что сущность и действенность молитвы Иисусовой зиждется на силе призываемого Божественного Имени Господа Иисуса Христа, к которому молящийся должен относиться, как к Самому Господу Иисусу, и которое есть Сам Он Господь Иисус Христос, я соблазнился этими словами, и мне они показались неправильными. Но, читая дальше, я увидал с удовольствием прекрасно изложенное святоотеческое учение о молитве Иисусовой. Так как игумен приказал мне письменно изложить мое суждение об этой книге, то я решился, во-первых, написать письмо о. Илариону, в котором протестовал против этого выражения: "Имя Господа Иисуса Христа Сам Господь Иисус Христос", – ибо для моего тоже несколько отравленного рационализмом ума и тоже оскудевшего страха и благоговения к слову и к Имени Божиему соблазнительным показалось, каким образом то имя, которое произносится моими устами, мыслится моею мыслью, может быть Самим Богом. "Не есть ли такое утверждение о. Илариона обожествление твари?" – подумалось мне. Эти мысли я и высказал в моем письме о. Илариону и положил письмо под образами с намерением отнести его к игумену и затем послать по первой почте о. Илариону. Но когда я написал это письмо, то на меня навалилась какая-то особенная сердечная тягость, и какая-то бесконечная пустота, хладность и темнота овладели сердцем. Чувствовалось оставление благодатию Божией; молитва сделалась бездейственной, богослужение не доставляло утешения. Я страдал, но причины этого страдания не понимал и не подозревал того, что виной ему было отрицание мною Божества Имени Господня. Очевидно, что и мне предстояло бесповоротно отступить от Имени Господня подобно тому, как отступили Хрисанф, Алексей, Феофан и другие интеллигенты и полуинтеллигенты на Афоне и в России, если бы не спасла меня молитва моего незабвенного духовного отца, Иоанна Кронштадтского. Отпуская меня на Святую Гору, он мне сказал несколько прозорливых предсказаний, относившихся и до сей имяборческой ереси, которые и сбылись, и однажды вручил мне свою книгу со словами: "Вот тебе в руководство". Это книгу я получил при следующих необычных обстоятельствах. 26 августа 1903 года мы вместе с моим бывшим игуменом о. Георгием приехали в Кронштадт, желая повидать дорогого батюшку. Но его не было дома. Он был в Петрограде и должен был приехать только вечером. Проходя мимо его дома, я мысленно пожелал: "Хоть бы мне батюшка дал какое-нибудь словечко в руководство". Вечером о. Иоанн приехал, и мы с о. Георгием пошли к нему на квартиру. Нас впустили, и о. Георгий прошел к нему в комнату, а я, как смиренный послушник, остался ждать на кухне, не желая беспокоить батюшку в такой поздний час. Там я сидел в ожидании, пока выйдет о. Георгий, и, счастливый тем, что побывал хотя на квартире у дорогого батюшки, мирно сидел в уголочке и занимался Иисусовой молитвой. Каково же было мое удивление, когда вдруг сам о. Иоанн пришел на кухню и, направившись ко мне, ласково приветствовал, поцеловал и повел к себе в комнаты. Спросив меня о моем духовном житье-бытье, он вдруг повернулся, побежал в другую комнату и оттуда вынес свою книжку и, вручая ее мне, сказал: "Вот тебе в руководство". Не надо говорить, как я был осчастлен этим даром, с которым я, конечно, не расстаюсь и поднесь, и вот эта-то книжка воистину руководствовала меня ко спасению от той увлекательной и тонкой ереси приравнения Имени Господня слову человеческому, которою враг ополчился против православия в последние дни. Итак, страдая духом и не находя себе места, я как-то случайно остановил взор свой на этой книжке о. Иоанна "Мысли христианина", взял ее в руки и, машинально открыв, увидал перед глазами своими следующие слова:

"Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь Имя Божие, Господа, или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом Имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовью прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему Имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять Имя Божие всуе, потому, то есть, что Имя Его есть Он Сам – единый Бог в трех лицах, простое существо, в едином слове изображающееся и в то же время не заключаемое, то есть не ограничивающееся им и ничем сущим.

Великие Имена: Пресвятая Троица, или Отец, Сын и Святый Дух, или Отец, Слово и Святый Дух, призванные с живою, сердечною верою и благоговением, или воображенные в душе, суть Сам Бог и низводят в нашу душу Самого Бога в трех лицах" (стр. 46).

Я изумился, перекрестился и, возблагодарив Бога за вразумление, немедленно же разорвал мое письмо к о. Илариону и сжег его, и тут же отнялась от меня та безутешная тягость сердечная, которая меня так обременила после написания письма, и я снова пришел в свое прежнее духовное устроение. Книгу я отнес к о. игумену со словами, что худого в ней ничего не нашел, что учение о молитве Иисусовой изложен в ней прекрасно, весьма легко и удобочитаемо, и что общего с Фарраром в ней абсолютно ничего нет, но наоборот, книга весьма духовна и написала в духе святых отцов. Затем я возвратился к моим обычным занятиям и больше этим вопросам не занимался. Все это произошло, насколько я помню, весною 1909 года. Ни о. Хрисанфа я не знал и о нем тогда еще ничего не слыхал, не был я также знаком с кем-либо из фиваидцев. В 1910 году в Андреевский скит поступил один иеродиакон из Фиваиды и поселился, подобно мне, в особой каливе в рощи скита. Он стал посещать меня, и от него я узнал впервые о происходившем в Фиваиде волнении. Он же привел ко мне однажды и зашедшего к нему фиваидца. В 1911 году я поехал в Абиссинию и вернулся 8 января 1912 года. Здесь, опять-таки через этого иеродиакона, я узнал о тех гонениях, которым подвергались фиваидцы со стороны их начальства за исповедание Имени Господня и которые вынудили покинуть скит многих фиваидцев и выехать на Кавказ. От него я узнал и о той деятельности о. Алексея и иноков-интеллигентов, которая так возмутила простецов-скитян. Этот же иеродиакон познакомил меня и с возмутительной корреспонденцией, посланной в "Колокол" иноком Динасием, в которой этот полуинтеллигент оклеветал фиваидцев, как обожествляющих якобы самое тварное Имя Господне, то есть по внешней его стороне; принес мне также этот иеродиакон книжку "Русского Инока" с пресловутой "рецензией" Хрисанфа, наконец, привел он ко мне также впервые скитян старца Иринея и иеромонаха Феодорита, которые мне плакались на прискорбное и бедственное положение их и поведали о тех глумлениях и возмутительных выходках имяборцев, которые так возмутили скитян. Я отнесся с большим сочувствием и состраданием к этим инокам, и, узнав их образ мыслей, я не только не отнесся к ним враждебно, как то приписывает мне о. Климент, но, напротив, с самого начала выказал мое полное единомыслие с ними в понимании Имени Господня, ибо если в начале, благодаря ходячей клевете, пущенной интеллигентными имяборцами, что мужики-скитяне самое тварное имя "Иисус" за Бога принимают и ему от Бога отдельно поклоняются, я мог и допустить возможность такого извращения веры, то, побеседовав с ними, я убедился, что это клевета, и поэтому счел своим долгом вступиться в защиту их и взяться за перо для обличения этой клеветы и для возражения против начинающих господствовать имяборческих мнений об Имени Господнем.

Каковы же были мои первые шаги в той "кипучей деятельности", о которой говорит о. Климент, и каковы же были те мои первые агитационные действия и прокламации, которыми я стал возмущать, по его словам, гору Афонскую? Во-первых, строго соблюдая обет послушания, я обо всем поведал своему игумену о. Иерониму и испросил его благословение написать в журнал Андреевского скита статью в защиту Имени Божия. Получив такое разрешение, я написал статью под заглавием: "О почитании Имени Божия", – и с благословения о. игумена, который прочитал и подписал ее, послал ее в Одессу в редакцию журнала, в котором она с разрешения цензора и была помещена. Вопрос о имени Божием, который сначала был для меня столь неясен, стал для меня все более и более выясняться, когда я во время богослужения вникал в слова возгласов, молитв и псалтыри, ибо я всюду наталкивался на явные свидетельства Церкви о особом почитании ею Имени Божия и на особое значение, которое придавалось имени Господню в богослужении. Эти мысли я и высказал в первой моей статье – в первой "прокламации", – как называет ее о. Климент. Однако богословская глубина вопроса мне еще открыта не была. Тогда же была послана мною в "Колокол" статья в опровержение клеветы на иноков фиваидских, в которой я вместе с опровержением клеветы высказал истинный образ нашего понимания Имени Господня, как неотделимого от Бога, и понимание нами "Имя Божие Сам Бог" в том же смысле, в каком о. Иоанн Кронштадтский говорит, т. е. в смысле присутствия Бога во Имени Своем. "Колокол" этой моей статьи не поместил. В Великом посту 1912 года мною написана была статья о молитве Иисусовой и о Имени Иисусовом и, с благословения игумена Иеронима, послана в Петроград в духовно-цензурный комитет, и с разрешения его отпечатана. Затем постепенно стали выходить в свет следующие книжки "Русского Инока" с продолжением рецензии о. Хрисанфа, которые услужливый иеродиакон приносил мне для прочтения. Мнения о. Хрисанфа об Имени Господнем, которые он высказывал в этих статьях, глубоко возмутили меня. Но еще более возмутила меня статья архиепископа Антония Храповицкого, помещенная там же. Сердце мое мне говорило, что эти хуления на Имя Господне требуют возражения. Но кому было возражать? На Афоне – некому; в России же – кто дерзнет. Оставить же без возражения эти хулы на Имя Иисусово будет значить не только распять это Имя, но и в конец убить его и похоронить. Эти побуждения внушали мне желание предпринять словесную защиту Имени Господня, и это произошло совершенно независимо от каких-либо просьб фиваидцев или от каких-либо других побуждений. Но, чувствуя свою неподготовленность к такому великом уделу, которое о. Климент называет "развитием нового догмата", высказанного о. Иларионом, в "целое учение", и сознавая свое недомыслие о сей великой богословской тайне, я, скорбя, что некому вступиться в защиту Имени Господня, усердно молил Господа открыть ум мой к разумению тайны сей. Особенно молился я о сем ежедневно на Святой неделе, когда бывают открыты раки с мощами многочисленных угодников Божиих, апостолов, святителей, мучеников и преподобных. Прикладываясь к мощам каждого угодника, мысленно усердно молился ему о сем. И вот, повторилась неожиданно моя старая болезнь глаз – воспаление сосудистых оболочек, которая на два месяца заключила меня в темную келию, в особое безмолвие и особое уединение. Однако, еще в течение почти месяца я все-таки выходил к литургии и литургисал ежедневно, но потом и это сделалось для меня совершенно невозможным. В полном одиночестве и бездеятельности я, пребывая в темной келии, конечно, сосредоточивал мысль свою на захватывающем душу предмете. Вспоминал относящиеся до сего слова Писания, свидетельства св. отцов, и мысль моя стремилась к тому, чтобы уяснить себе ту истину, которую я принял на веру, что Имя Господне таинственно и духовно есть Сам Господь Бог, присутствующий во Имени Своем. Каково могло быть это присутствие? И вот однажды, в легком тонком полусне, я явно услышал следующее мысленное рассуждение: "Аз есмь истина, и истина есмь Аз. Имя Божие есть истина о триипостасной истине, ибо Аз есмь истина, и Отец Мой истинен есть, и Дух Святый есть Дух истинный". Это рассуждение, представляющее из себя сочетание евангельских свидетельств Господних, сделало для меня сразу ясной ту тайну, постичь которую я так желал, но был не в силах постичь ее собственным своим умом. Мгновенно очнувшись, я вскочил с постели и, нащупав в темноте лист бумаги и карандаш, немедленно на ощупь написал открывшееся мне рассуждение, в котором был ключ к разрешению тайны Божества Имени Господня. В то время и игумен Иероним, которого я почитал и любил и пользовался тогда его взаимным почтением и любовью, что он выражал особыми знаками ко мне его внимания, неоднократно посещая меня во время моей болезни, тоже разделял мое понимание Имени Господня.

Он тогда говорил: "Если о. Иоанн сказал, что Имя Божие – Сам Бог, то так и следует верить, ибо о. Иоанн был муж особо благодатный". Высказывался он также о том, что никогда не согласится с мнениями имяборцев, что имя "Иисус" есть простое имя человеческое и только недавно существующее, ибо у св. Дмитрия Ростовского ясно сказано, что имя "Иисус" "от предвечного Совета бе предуготовано, на небесах написано и доселе хранимо".

Однажды о. Иероним принес мне даже им самим найденное свидетельство у св. Иоанна Златоуста, в котором св. Иоанн в толковании первой главы послания к римлянам и слов, что апостолы были посланы проповедовать "в послушание веры, во имя Господне", – говорит, что Имя Господне "само требует к себе веры", ибо творит чудеса.

В мае месяце ко мне зашли фиваидцы и выражали свою глубокую скорбь по поводу того, что их так оклеветали о. Алексей и о. Денасий архиепископу Антонию, и последний дал веру этим клеветам, поместив в "Русском Иноке" их статьи и рецензию о. Хрисанфа. Я тогда решил написать открытое письмо архиепископу Антонию, в котором от имени фиваидцев оправдывал в возводимых на них клеветах и почтительно просил владыку поместить это письмо в "Русском Иноке".

Привожу полностью это письмо.

"Ваше Высокопреосвященство.

Благословите, Владыко Святой.

Припадая к стопам вашим, просим вас с кротостию выслушать объяснение того заблуждения, в которое впала редакция "Русского Инока", доверившись неверным сведениям об иноках фиваидских и о книге о. Илариона "На горах Кавказа", доставленным вам иеромонахом Алексеем Киреевским и иноком Хрисанфом. На основании их слов вы изволили признать книгу о. Илариона "вредной и опасной", а пустынников фиваидских – прельстившимися Именем Иисусовым, которое они якобы почитают Богом по существу и молятся Имени сему, а не Самому Господу Иисусу Христу, присущему во Имени Своем...

Позвольте, владыко святой, вам доложить, что это совершенно не верно и есть невольная клевета, в которую впали по какому-то роковому недоразумению иноки Хрисанф и Алексей.

Одному Богу свойственно не ошибаться; и мы, ведая смиренномудрие российских святителей, чуждых самомнительной непогрешимости католических пап, дерзаем надеяться, что и вы, ваше святительство, дадите место в "Русском Иноке" и этим нашим строкам, в которых мы защищаемся от возведенной на нас клеветы, помещенной в "Русском Иноке" и чрез него разглашенной десятку тысяч его читателей.

"Имя Божие есть Сам Бог", – говорим мы и о. Иларион. "Имя Иисус – Сам Господь Бог Иисус Христос". Противники же наши, услыхав эти слова, соблазнились ими и, не поняв или не пожелав понять, в каком смысле это говорим мы, укорили нас в нарушении второй заповеди о несотворении себе кумира, поняв эти слова, как "обожение имени" и "воплощение имени в самую сущность Божества". Считаем долгом, во-первых, сказать, что это выражение принадлежит не нам и не о. Илариону, но принадлежит облагодатствованнейшему приснопамятному российскому пастырю о. Иоанну Кронштадтскому: "Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь Имя Божие, Господа, или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом Имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовью прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему Имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять Имя Божие всуе, потому, т. е., что Имя Его есть Он Сам, единый в трех лицах, простое существо, в едином слове изображающееся и в то же время не заключаемое, то есть не ограничивающееся им и ничем сущим.

"Великие Имена: Пресвятая Троица, или Отец, Сын и Святый Дух, или Отец, Слово и Святый Дух, призванные с живою, сердечною верою и благоговением, или воображенные в душе, суть Сам Бог и низводят в душу нашу Самого Бога в трех лицах" (О. Иоанна Кронштадтского "Мысли христианина", стр. 46–47). Это суть слова облагодатствованного и опытного молитвенника, ощутительно познавшего, сколь действенно, величественно и сладостно призвание Имени Божия и Имени Иисусова чистым сердцем, духом и истиною, ибо тогда Сам Иисус Христос ощущается и созерцается умно-сердечным оком во Имени Своем. В этом смысле и говорил о. Иоанн Кронштадтский, и о. Иларион, и мы все, что Имя Божие есть – "Сам Бог". Но ни о. Иоанн Кронштадтский, ни кто-либо из нас, как то видим из вышеприведенных его слов, подчеркнутых нами, не возводим имени Божия, т. е. букв и звуков, по существу на степень Божества отдельно от Бога и не поклоняемся имени "Иисус" отдельно от Бога, как в том нас укоряет Алексей Киреевский и инок Хрисанф.

Позволим себе спросить о. Алексея Киреевского: слыхал ли он когда-либо, чтобы кто из пустынников молился: "Имя Иисус, помилуй мя"?.. Не слыхал ли он, наоборот, что все молимся: "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя", – веруя, что, призвав Его Имя, имеем и Его Самого, тайно и незримо и неотделимо от Имени Своего в нем присутствующего и скоропослушающего молитвы наши.

Рецензия инока Хрисанфа вся построена на опровержении слов, что "Имя Божие есть Сам Бог", которые инок Хрисанф не потрудился понять в должном смысле.

Позволим себе спросить: откуда он взял, что о. Иларион "воплощает имя в самую сущность Божества? Мы этого у о. Илариона в книгах нигде не нашли; но из того самого текста, который в подтверждение этого своего заключения инок Хрисанф приводит, мы видим совершенно обратное, ибо о. Иларион ясно выражает мысль, что Господь Иисус Христос присутствует в Имени Своем. И в этом смысле он говорит, что Имя Его есть Сам Бог по существу, ибо если бы была речь о воплощении самого имени в сущность Божества, тогда слово "присутствует" было бы неуместно.

Так же ясно выразили это положение пустынники фиваидские в следующем исповедании своей веры во Имя Господа, которое представили они своему игумену в соборном разбирательстве их спора с о. Алексеем Киреевским о Имени Иисусовом.

Исповедание: "Верую и исповедую, что в Имени Иисус Христос присутствует сам Он, наш Спаситель Господь Иисус Христос невидимо и непостижимо, и в сей своей сердечной вере утешаю себя Божественным изречением моего дражайшего Искупителя, Который сказал: "якоже веровал еси" и "веруешь", "буди тебе по вере твоей".

Божественнейшее и святейшее Имя "Иисус" называю Богом по своей сердечной вере, что оно неотделимо и не может быть отъято от Него, Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, но едино с Ним" (о. Алексей Киреевский, однако, с этим исповеданием не соглашается).

Инок Хрисанф "убоялся страха, идеже не бе страх", в конце своей рецензии он угрожает нам быть отверженными на Страшном суде Христовом за то, что мы поклоняемся имени "Иисус", а не Самому Господу Иисусу Христу, что, как вы, владыко святый, ныне сами видите из выше написанных строк, есть лишь плод его воображения и ничем с нашей стороны не подтверждается. И посмотрите, в какую он сам впадает хулу: он дозволяет себе живую веру в таинственное и неотделимое или, так сказать, соприсносущное и воипостасное присутствие Божие во Имени Своем приравнять пантеизму, т. е. безбожному зловерию, будто Бог присущ всякой твари... Итак, до какой же степени он этим унизил достопоклоняемое и Божественное и зиждительное и спасительное и страшное Имя Божие, приравняв его всякой твари и отняв от него всякую Божественность...

Всякое Слово Божие "Дух есть и живот есть" и исполнено животворящей силы Духа Святаго; не тем ли паче Имя Божие. Итак, столь уничижив Имя Божие и Имя Господа Иисуса Христа, не похулил ли он также и Духа Святаго, не отверг ли он этим и заповедь о вере во Имя Господа Иисуса Христа, о которой столь ясно свидетельствует св. апостол и евангелист Иоанн Богослов: "заповедь Его та, чтобы мы веровали во Имя Сына Иисуса Христа и любили друг друга, как он заповедал нам" (I-е посл., 3:23). Итак, откуда же он взял, что мы само имя "Иисус" обожаем и самому имени "Иисус" отдельно от Господа Иисуса Христа молимся...

... "Изми первее бревно (неверия и хулы) из очесе твоего, и тогда узриши изъяти сучец (мнимого имяпоклонства) из очесе брата твоего" (Матф. гл. 7:5). 7 мая 1912 г. Святая Гора.

Иноки афонские".

Но это письмо не возымело желанного действия и не только не разубедило архиепископа Антония в клевете имяборцев на имяславцев, но возбудило его недовольство и гнев против меня, дерзнувшего выступить с защитой Имени Господня. Это письмо не было им помещено в "Русском Иноке", но в ответ фиваидцам он написал слащавое письмо, в котором убеждал покориться во всем игумену Мисаилу и не противиться против тех неприемлемых мнений, которые высказывались афонскими имяборцами.

Болезнь глаз не только не проходила, но ухудшалась, и воспаление перешло и на другой глаз. Тогда в отчаянии я решился на крайнее средство и, несмотря на то, что дневной свет и ветер был для меня нестерпим, взял палку и пошел на другой конец Святой горы в пещеру к угоднику Св. Нилу Мироточивому искать у него благодатной помощи в моей неисцельной болезни. Возвратился я оттуда через три дня, к общему удивлению всех, здоровым и зрячим и немедленно же приступил к писанию моей апологии. Между прочим, во время моего богомолья мне совершенно случайно, если вообще считать допустимыми в мире случайности, пришлось переночевать на келии св. Григория Паламы и отслужить литургию в церкви его имени. Этот святой известен, как защитник того же самого догмата, который ныне защищаем мы.

Хотя острое воспаление моих глаз и прошло, и я получил возможность свободно писать на пишущей машине, но перечитывать писанное я мог только с большим трудом и с большой опасностью, тем более невозможным было для меня чтение многочисленных и многотомных творений св. отцов. Но Господь неожиданно послал мне неведомых помощников, которые, узнав, что я взялся за словесную защиту Имени Господа, стали пересылать мне те свидетельства разных св. отцов, которые они находили в их творениях. Мое сочинение я одновременно переписывал на восковых листках и отпечатывал на гектографе в 75 экземплярах. В этом деле мне нашелся неожиданный помощник в лице брата Павла (Григоровича, кавказского пустынника, бывшего штаб-ротмистра Переяславского драгунского полка), который приехал посетить Святую гору. Он зашел ко мне, и мы с ним подружились, сошлись во мнениях, и он сделался моим драгоценнейшим сотрудником.

23-го июля, в день Владимирской Божией Матери, особо почитаемой мною, апология моя была закончена, и в то же время началось преследование меня и ее о. Иеронимом и имяборцами. Как видите, мне, совершенно не подготовленному в богословии, пришлось выступить против таких авторитетов современной иерархии, как архиепископ Антоний и другие лица. Это мне и ставилось в укор моими противниками, которые мне указывали на то, что как я смею, не будучи богословом, возражать против такого ученого богослова, как доктор богословия архиепископ Антоний Волынский, и укоряли меня за это в крайней гордости и крайнем самомнении.

Эти слова, конечно, могли бы меня смутить и заставить отказаться от взятой на себя защиты Имени Господня, если бы я не имел того удостоверения, которое я нашел в словах о. Иоанна Кронштадтского, и не имел бы еще и других, утверждающих во мне глубокое убеждение в истинности моего понимания, удостоверений Божиих, которые придавали мне ту необходимую твердость и непоколебимость, которая и могла меня удержать от колебания при столь страстном оспаривании мнимыми великими человеческими авторитетами той глубочайшей и тончайшей истины, как непостижимое таинственное Божество Имени Господня. Одним из таких духовных подкреплений было поведанное мне пустынником Евфимием виденное им видение. В Страстной четверг, возвратившись от святого причастия и задремав, он увидел себя в соборе Андреевского скита, там узрел он Владычицу, окруженную сонмом святых, которая подошла к нему и сказала, указывая рукой в сторону моей келии: "Скажи Антонию, что Я здесь Сама благодетельствую". Пустынник Евфимий спросил Владычицу: "Какому Антонию?" – Владычица ответила: "Тому, который в саду, к которому ты ходишь". Затем мгновенно увидал себя Евфимий в моей келии и увидал меня сидящим за книгой, в которой страницы были напечатаны в два столбца, причем один столбец был напечатан черной, а другой красной печатью. Я же сидел над книгой, вдумавшись, и сказал: "Это надо разобрать". И действительно, только благодатная Божественная помощь могла сделать для меня возможным разобраться в столь глубоком и тонком вопросе.

 

к оглавлению

Посвящение     I     II     III     IV     V     VI     VII     VIII