|
Радуйтесь, ибо Господь грядет судить |
|
 |
|
Rus |
|
Eng |
|
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
   |
 |
 |
 |
 |
Иеросхимонах Антоний (Булатович)
Моя борьба с имяборцами на Святой Горе
(Петроград: "Исповедник", 1917)
к оглавлению
Посвящение I II III IV V VI VII VIII
Глава VII.
День 11-го января начался с того, что после ранней обедни снова братия была созвана в соборный храм для подписи нового списка, составленного в той форме, какую указали проэстосы. Когда подписка окончилась, то бумага была снова доставлена проэстосам. Всех подписей оказалось 302. Под списками же о. Иеронима было всего 70. Проэстосы теперь изменили тон; от вчерашнего строгого обращения и начальнической гордыни не осталось следов. На низложение о. Иеронима они посмотрели, как на совершившийся факт, и поэтому о. Иероним со своими сторонниками стушевались; нас же проэстосы признали хозяевами скита. Они только потребовали от нас приложить печати к спискам, как требуется обычно принятой формой. Печать была у о. Иеронима, и он ее нам не дал. Этот отказ уже фактически низложенного игумена, конечно, только еще больше восстановил против него братию, которая усмотрела в этом насилие и самоуправство.
Обед проэстосам был предложен уже не Иеронимом в качестве хозяина скита, как накануне, но нашими представителями; в качестве хозяев за обедом по просьбе братства восседали с проэстосами: соборные старцы Сергий, Виталий, Фортунат и – по особой просьбе братии – я. После обеда проэстосы покинули скит. Когда они уже садились на мулов, появился о. Иероним и его ближайший помощник о. Софроний с бумагой, оказавшейся злосчастной жалобой о. Климента. Когда о. Иероним вышел за ворота, многим пришло в голову, что можно предотвратить неизбежное столкновение, воспользовавшись выходом бывшего игумена за ограду, и не впускать его больше в скит. Об этом сообщили мне, но я, "коварный" и "хитроумный" о. Булатович, не захотел воспользоваться оплошностию своего противника и удержал братию от этого шага. Увидев о. Софрония с подозрительным бумажным свертком в руке, братия тоже хотела не пустить его из порты к проэстосам, но опять-таки я, "коварный" и "хитроумный" о. Булатович, снова удержал братию и от такого насилия. Полагаю, что сказанное достаточно свидетельствует, сколь неправ о. Климент в своей передаче происшедших в Андреевском скиту событий, которые он так уверенно называет: "мятежом", "бунтом", "возмущением".
Вслед за проэстосами отправились в Ватопед и представители братии Андреевского скита с ходатайством о признании вновь избранного на игуменство о. Давида. Братия убедила поехать соборных старцев Сергия и Фортуната и, кроме них, знающего по-гречески о. Константина, а также и меня. перед заходом солнца мы прибыли в обитель, и нас приняли с теми обычными почестями, какие оказывались официальным представителям нашей обители, когда они прибывали в монастырь. Из этого еще раз видно, что монастырская власть смотрела на братию Андреевского скита не как на бунтовщиков, но как на братию, не вышедшую из норм закона. На следующее утро был созван собор 13-ти старцев, и нас позвали на собор. После обычного земного поклона старцам, издревле установленного, мы представили наши бумаги. Проэстосы внимательно пересмотрели и пересчитали подписи, но заметили, что отсутствует печать скита. Мы объяснили, что прежний игумен отказался выдать печать и что проэстосам это известно; единодушное же желание братии иметь своим игуменом о. Давида может быть засвидетельствовано ими же, лично видевшими настроение братства. Тогда старцы возразили против открытой баллотировки и потребовали, чтобы было совершено переизбрание игумена, согласно нормальному уставу монастырей, проектированному патриархом, но не вошедшему еще в силу. Согласно этому уставу правом голоса пользовались только пробывшие в иночестве не менее 5-ти лет на Святой горе, и игумен должен был избираться из числа 4-х кандидатов закрытой баллотировкой. Мы изъявили согласие на требование старцев. О религиозном предмете спора за Имя Господне вопроса не поднималось на соборе. Против низложения нами о. Иеронима тоже не протестовали старцы, так что этот факт был признан совершившимся. Заседание окончилось, и, благословляя нас, старцы говорили: "Мир вам, мир вам, живите мирно". Нас угостили изысканным обедом, после которого секретарь со льстивыми улыбочками принес запечатанный конверт, адресованный на имя всей братии, и, вручая его нам, сказал, что в нем заключается все то, что нам словесно сказали на соборе, и просил нас передать этот пакет всему братству скита. Нам показался подозрительным этот запечатанный пакет, и мы попросили распечатать его и прочесть, ибо в качестве уполномоченных братии мы должны были точно знать, какой ответ мы везем им из монастыря. Но секретарь скороговоркой и с льстивыми ужимками сказал: "Не стоит теперь распечатывать конверта. Не беспокойтесь, там сказано только то, что вы слыхали от старцев на соборе, а именно, чтобы вы выбрали игумена вновь из четырех кандидатов и закрытой баллотировкой. Мир вам, мир вам, прощайте," – и убежал. Однако мы не поддались на его лесть и немедленно же распечатали конверт, имея право полномочия от братии вести переговоры с монастырем, и, прочитав бумагу, нашли в ней следующее: 1) Низложение о. Иеронима признавалось совершившимся фактом; 2) выборы о. Давида признавались недействительными и предлагалось переизбрать игумена из четырех кандидатов закрытой баллотировкой; 3) согласно прошению Иеронима, о. Антоний признавался прельстившимся книгой о. Илариона "На горах Кавказа" и объявлялось, что он должен быть удален из скита; 4) предупреждалось, что те, которые "примут новую веру, проповедуемую о. Антонием и о. Иларионом в книге "На горах Кавказа", будут признаны еретиками, изгнаны со Святой горы и отлучены от церкви". Таким образом, по свойственному грекам лукавству, они сделали нечто и для одной стороны, и нечто для другой, и сделали так, что дело не распуталось, а только еще больше запуталось. Так, Иероним признавался смещенным, ибо предоставлялось братии избрать нового игумена. Это было решение в нашу пользу. О. Давид не был признан, как того просил Иероним, еретиком. Но о. Антоний за единомыслие с о. Иларионом удалялся из скита и признавался проповедующим новую веру, якобы неправославную, почему и все, которые будут выражать единомыслие с этой новой верой, будут почитаться еретиками, отлучаться от церкви и изгоняться со Святой горы. Вот это-то последнее определение, сделанное в угоду Иеронима и пантелеймоновскому заправиле Агафодору, и делало бумагу Ватопедского монастыря совершенно неприемлемой. Ибо на самом деле, если бы мы ее приняли и я, ради успокоения злобы врагов, покинул бы скит, предоставив братии избрать нового игумена по правилам, предложенным старцами Ватопеда, и при этом игуменом, несомненно, был бы опять избран о. Давид, то закончилась ли бы этим смута? Отнюдь. Иерониму и ревностным наперсникам его эта бумага давала в руки сильнейшее оружие и повод к возобновлению смут, ибо против всякого нового избранника имяславческой братии о. Иероним мог бы снова возбуждать обвинение перед Ватопедом в то, что вновь избранный единомыслен с книгой о. Илариона и с о. Антонием в исповедании Божества Имени Божия и подлежит отлучению от церкви и изгнанию, как еретик, со Святой горы. И следовательно, во-первых, о. Иероним потребовал изгнания тех самых иноков, которых он намеревался соборне изгнать из скита в день своего прибытия с мэтохи. Такова была коварнейшая умиротворительная бумага греков
... Конечно, мы немедленно отправились к председателю собора старцев о. Аркадию и объявили ему, что этой бумаги мы не принимаем и братии ее не передадим, ибо в ней высказано совершенно несправедливое определение о книге о. Илариона, которая издана уже третьим изданием с дозволения российской духовной цензуры. Также совершенно несправедливо говорится, будто о. Антоний проповедует какую-то новую веру, поэтому мы просим этот пункт в бумаге упразднить. Что же касается желания, чтобы о. Антоний, т. е. я, покинул Святую гору, то я против этого ничего не имею и готов исполнить желание старцев. Однако наша просьба не только не была уважена, но вызвала гнев Аркадия в особенности, конечно, вследствие обнаружения его лукавого обмана. Но мы снова заявили ему и другим старейшим старцам, чтоб мы бумагу эту не приемлем. С тяжелым чувством мы покинули Ватопед. По дороге мы встретили от братии посланца, который сообщил нам о новых происках иеронимцев. Всю ночь они бегали по кельям тех братий, которых знали, как менее убежденных, и склоняли их на сторону Иеронима, – кого подарками, кого устрашениями, кого обещаниями должностей и санов; имеющим склонность к вину разносили графинчики, а молодых послушников задаривали карманными часами, причем для этого принесли с Кареи целую сотню. При этом они хвалились, что и о. Давида, и всех его сторонников они выгонят из скита, потому что Ватопед на их стороне. Таким образом смута в монастыре росла с минуты на минуту, и столкновение обеих сторон делалось неминуемым. Мучительный вопрос: как быть? – томил душу. Если партия Иеронима возьмет верх, имяборчество окончательно восторжествует и на всей Святой горе. Наиболее ревностные исповедники православного исповедания веры в Божественное достоинство Имени Господня будут изгнаны, более малодушные – подавлены и принуждены к отречению; такая же участь постигнет исповедников Имени Господня и в Пантелеймоновском монастыре, и в его скиту Фиваиде... Но где же искать защиты?.. Где искать праведного суда?.. В великой скорби простирался я к сердечной молитве в эти тягостные минуты к Господу и к Пречистой Его Матери и молил, дабы Сама Владычица вразумила меня, что делать. "Что же теперь нам делать?" – вопросил я спутников. "Да что же больше, – ответил Божий простец и мудрец духовник и соборный старец Сергий: – как то, что делают греки: выгоним Иеронима и больше ничего". Но мне не хотелось применять этой суровой меры к своему бывшему духовнику, отцу и игумену, и я надеялся ограничиться только отнятием игуменского посоха, печати и переводом его из игуменской кельи в другую. Когда мы поднялись на хребет, то увидали, что в скиту сторонники Иеронима с балкона канцелярии уже поджидают нас и смотрят на дорогу в подзорные трубки и бинокли. Это могли быть только иеронимовцы, ибо канцелярия была всецело на их стороне. У ворот нас поджидала наиболее ревностная братия – человек 30–40 – и с горечью поведала нам о дерзких и наглых выходках иеронимовцев, о их прещениях и угрозах. Надо было действовать. Братия вверила себя мне и от меня ожидала решения. Медлить было невозможно, ибо с каждой секундой промедления положение могло только обостриться и усложниться и довести стороны до того, что каждая вооружилась бы, чем могла, и дело дошло бы до кровопролития... В это мгновение моего раздумия вышел диакон и сказал: "Ну, что же, батюшка, очищать?" – "Глас народа, глас Божий", – сказал я в себе, и решительно ответил: "Да, да, очищать". И с этими словами быстро и решительно двинулся прямо к келье игумена, в которой он восседал, окруженный тремя или четырьмя десятками своих наиболее ревностных сторонников. По пути к нам присоединялась и встречная братия, и я успел сказать, чтобы ударили в колокол для созыва всей братии в собор. Как видите, никаких приготовлений пли заранее условленных уговоров или планов, как то фантазирует о. Климент, не было. Мы вошли в келью игумена, как то описано у о. Климента, который говорит, что, войдя, я повернулся к иконам и помолился. Действительно, сознавая всю тяжесть предстоящего подвига, я снова всем сердцем взыскал Божественной помощи, а затем, повернувшись к о. Иерониму, вопросил его трижды: согласен ли он добровольно признать свое низложение и выйти из игуменской келлии? Но о. Иероним на первое мое предложение ответил: "Ты не наш, зачем ты пришел сюда?" В ответ на это братия громовыми восклицаниями покрыла слова о. Иеронима: "Антоний наш, наш. Ты не наш, а Антоний наш". Тогда я вторично вопросил его о том же. Но он ответил: "Где бумага? Покажи бумагу". Но теперь не время было препираться из-за бумаги и пускаться в описания коварства греков и в объяснения причин, почему мы этой бумаги не согласились принять и считаем ее недействительной. Для о. Иеронима достаточным должно было быть то, что из 375 братий 302 низложили его, и он должен был подчиниться воле братии и оставить свои прерогативы. Я еще в третий раз вопросил его, но получил тот же ответ и отказ покинуть добровольно игуменскую келлию и передать посох и печать. Тогда, как описывает о. Климент, я повернулся, но не к двери, как говорит он, но несколько наискось к иконе Божией Матери. Наступил момент перейти великую грань. Плотной стеной стояли передо мной враги Имени Господня, а за ними в глубине за очень широким и длинным письменным столом восседал глава их, Иероним. За мной и ближе к дверям стояли в равном числе исповедники и защитники Божества Имени Господня. Все мы были безоружны, хотя относительно некоторых иеронимовцев нам было доподлинно известно, что у них имелись револьверы, которые они брали с собой, когда путешествовали по горе ради самозащиты от частых на Афоне разбойников. Возможно было, что эти револьверы находились и сейчас при них. Тот факт, что все мы пришли к игумену безоружными, говорит сам за себя, ибо если бы мы имели те агрессивные мятежнические и бунтовщические намерения, которые приписывает нам о. Климент, то неужели же мы не вооружились бы хотя палками... Все замолкли и ждали слов от меня. Но передо мной не Иероним сидел, окруженный иноками-имяборцами, но мысленно за этим прообразом стояла предо мною неприступная позиция, которую занимало имяборчество, ополчившееся вдруг против Имени Господня. И действительно, крепка была позиция имяборцев. Крепка была клеветой, удобоприемлемостью их проповеди неверия во Имя Господне для интеллигентствующих умов, рационалистически настроенных.Смущала меня и та мысль, что Иероним мой бывший духовный отец и игумен, и мне тем более трудно было решиться употребить против него силу, но выхода другого не было и надо было идти на приступ на позицию имяборчества с теми наличными ничтожными силами, которые Сам Бог дает в руки. Вот те мысли, которые пронеслись предо мной, когда я стоял, повернувшись к иконе Божией Матери, о чем упоминает о. Климент. Итак, "во имя Отца и Сына и Святаго Духа – ура!" – и я сделал движение по направлению к игуменскому столу, но в тот же момент был окружен имяборцами, причем два атлета, о. Иаков и о. Досифей, схватили меня обеими руками за шею, один вперед, другой сзади, и начали душить. О. Иероним в это же мгновение протянулся через стол и нанес мне сильный удар кулаком в левое плечо. Братия исповедники сначала опешили и не поддержали меня, но потом, увидев, что я окружен и что меня душат, бросились выручать и стали наносить удары Иакову и Досифею и наконец пересилили и, освободив меня из их рук, потащили их из игуменской кельи. На других иеронимовцев мое "ура" произвело ошеломляющее впечатление. Некоторые, как, например, Климент, как бы остолбенели, другие, как, например, о. Меркурий и певчий Николай, бросились к окнам и стали разбивать их, чтобы выброситься в окно, до чего не допустила братия. Когда Иакова и Досифея выволокли из кельи, то я остался в игуменской келье один перед стеной имяборцев. Иероним продолжал восседать на своем игуменском кресле, окруженный все еще густой толпой своих сторонников. Итак, что же? Имяборческая позиция нами не взята
... И я снова с криком: "ура!" ринулся в атаку и снова был встречен ударами; но снова из коридора подоспели защитники и снова выволокли тех, которые били меня, и снова опустела келья от имяславцев, и снова я остался один. Глава же имяборцев продолжал восседать на своем игуменском кресле, окруженный еще не малым числом сторонников. И снова я пошел на "ура", и снова был встречен ударами, и снова выручила братия; затем двое наиболее сильных имяславцев применили следующий способ: бегом набрасывались на которого-либо из стоявших против меня иеронимовцев и, схватив его или за рукава, или за волосы, вытаскивали в коридор и, передав другим, опять бегом возвращались тащить другого. Наконец, когда ряды имяборцев значительно опустели, тогда один из братий, инок Марк, подошел к о. Иерониму и сказал: "Что же вы, батюшка, до сих пор сидите? Зачем противитеся братии? Идите же наконец из кельи, мы вас и пальцем не тронем". О. Иероним послушался и вышел. И вот новый факт, который говорит сам за себя. Несмотря на то, что Иероним своими и словами, и делами крайне восстановил против себя братию, "бунтовщики" имели столько рыцарского чувства благородства и столько благоговения не к личности самого Иеронима, а к игуменскому его сану, что не позволили себе не только толкнуть Иеронима, но и каким-либо бранным словом его оскорбить. Но о. Клименту не удалось пройти неприкосновенным, хотя и он вышел вместе с о. Иеронимом, ибо его хулы против Имени Господня были чересчур велики, и поэтому ему досталось несколько колотушек, которые о. Климент преувеличивая до невероятия, говорит, что его били "смертным боем". Если бы это было, как он говорит, то мог бы он пройти вместе с о. Иеронимом в Карею, отстоящую на целую версту от скита, поехать на следующий день в Салоники к генеральному консулу с доносами... Вообще, пострадали только хулившие перед братией Имя Господне, других же сторонников о. Иеронима, как, например, о. Софрония и других, пальцем не тронули. О.о. Досифей и Иаков пострадали за усиленную защиту о. Иеронима. Все-таки столкновение не имело характера ожесточенного и озлобленного и без оружия и происходило так, как описывает г. Косвинцев, а не так ужасно, как рисует его о. Климент. Многое случившееся не было предвидено мною и происходило в моем отсутствии на площадке за дверьми кельи. Если бы я мог видеть драку, то, несомненно, остановил ее. Бросался я на ура, чтобы придать братии нужное мужество, дабы выдворить о. Иеронима из кельи, но бить никого не приказывал и сам никому удара не нанес. Сам Климент свидетельствует, что я защитил его от побоев, и даже говорит, что я якобы спас его жизнь, но это уже плод его горячей фантазии, ибо жизни его опасности не угрожало. Не был также предвиден мной вывод сторонников Иеронима за порту, и произошло это тоже само собой. Первых выведенных из кельи игумена, о. Досифея и Иакова, отпустили в их кельи, а потом других, известных хулою на Имя Господне, потащили из игуменской кельи прямо за порту. Когда я вышел из кельи, то было уже выведено 15 человек, и я увидел, что тащат еще двоих – Павлина и Фотия, и немедленно остановил братию и предоставил им возвратиться в их кельи. Отца Иеронима я тоже не намерен был выводить за порту, но предполагал предоставить ему почетный покой в лучшей кельи по его выбору, и когда мы вышли на двор, и братия спросила меня, куда вести о. Иеронима, то я сказал, чтобы послали за ключами от Успенской кельи, находившейся против трапезной за стеной скита. Это была прекрасная келья с церковью, где мог бы в полном спокойствии и со всеми удобствами проживать экс-игумен со своим келейником, причем мы предполагали удовлетворить его и денежно, о чем свидетельствует и сам о. Климент. Итак, где же следы той ненависти и злобной мести Иерониму, которую мне приписывает Климент? Когда я узнал о происках, которые пустил в ход о. Иероним, добиваясь и от посольской власти, и от греческой церковной власти признания меня еретиком и изгнания меня с Афона, я все-таки искал способ сохранить о. Иеронима в скиту, доставить ему всякий покой и всякое удобство к духовной жизни и только считал необходимым для блага скита, чтобы он сложил с себя власть.Подойдя к о. Иерониму, я спросил его, желает ли он поселиться в Успенской келье. Но он попросил отпустить его "на все четыре стороны". Я не смел задерживать его, дабы это не было истолковано в смысле насилия, и провел его за ворота. Выйдя за ворота, о. Иероним повернулся, перекрестился и затем, поклонившись мне до земли, сказал: "Простите". С ним рядом стоял о. Климент, который сделал то же и сказал: "Простите". Сделал и я им земной поклон и попросил прощения, и они пошли на Карею. Раньше удаленные из скита, о. Меркурий и другие имяборцы успели в это время поднять на ноги полицию и произвести тревогу. Они донесли, что игумена бьют смертным боем, и просили послать для спасения его от возмутившейся и обезумевшейся братии солдат. Целая рота была поднята и бегом направлена к скиту, но каково же было удивление греческих властей, когда они увидели о. Иеронима целым, здравым и неприкосновенным, спокойно шествовавшим на Карею в сопровождении о. Климента. Подойдя к скиту, военные власти увидали, что там царит уже полное спокойствие. Наступило 4 часа пополудни, время малой вечерни, и ударили в колокол. Была суббота и братия чинно, мирно, молча стекалась в храм. В это время, как происходил бой в игуменской келье, некоторые из братий, видя, что с о. Иеронимом нет в келье некоторых из его главных сподвижников, о. Софрония, Анфима, Иоасафа и Владимира, бросились к их кельям. Но и это произошло безо всякого моего ведома. Эти братия позволили себе произвести обыск в этих кельях, но не с корыстной целью и абсолютно ничем не пользовались. У о. Софрония был отобран кошелек с десятком или двумя золотых, принадлежавшими скиту, ибо остались у него от поездки с игуменом на мэтоху. Золотые были представлены в хозяйственное правление. Записанное г. Троицким, для характеристики ложных слухов, что будто у о.о. Владимира, Иоасафа и Анфима были отобраны при этом какие-то громадные суммы, представляет собой совершенный вымысел, также и основанное на этом случае заявление епископа Анатолия, сделанное им с трибуны Государственной Думы, будто этот грабеж [3] был совершен по моему распоряжению и даже мною самим и что будто эти суммы по экспроприации их были затем вывезены мною в Россию!
Присовокуплю к всему сказанному и то, что вице-консул Щербина, прибыв в скит 24-го января, лично посетил этих старцев Софрония, Анфима, Иоасафа и Владимира и спрашивал их, не потерпели ли они какого-либо насилия, или не подвергались ли они какому-либо отнятию имущества, но те категорически ответили, что этого с ними учинено не было. Была отнята крупная сумма только у бывшего настоятеля Андреевского подворья в Петрограде, о. Досифея, того самого, который душил меня за горло. Произошло это так: когда о. Досифея оторвали от меня и поволокли из кельи, то обнаружилось, что у него на спине подвешен подножный маленький молитвенный коврик. Этот коврик на спине был более чем подозрителен, и его отняли и вскрыли. Оказалось в нем процентных бумаг на 10000 р. Все это произошло без моего ведома. Деньги были переданы в хозяйственное правление скита. На это отобрание у него денег о. Досифей приносил жалобу вице-консулу Щербине, но дальнейшая участь его жалобы мне неизвестна.
Насильное выдворение игумена из его кельи и добровольное его удаление из скита не имели характера общего переворота и ниспровержения всего прежнего строя скита, ибо все должностные лица и управление в скиту остались нетронутыми и даже несмотря на то, что большую его часть составляли сторонники Иеронима. Все прежние эпитропы, а их было четыре годовых, назначенных из числа 12 соборных старцев, остались на своих местах, кроме изгнанного о. Меркурия, место которого занял о. Константин. О. Меркурий имел ключи от малой расходной кассы и отказался передать их о. Константину; поэтому малую кассу принуждены были вскрыть, ключи же большой кассы продолжали оставаться у прежних ключеносцев. Поэтому никакого опасения за прикосновенность скитских документов и капиталов быть не могло, и та клевета, которую перед посольством немедленно же возвели иеронимовцы, будто братия разграбила кассу и похитила несколько сот тысяч рублей, а также просьба Иеронима о том, чтобы меня не выпускали с Афона, ибо я могу вывезти с собой все эти капиталы скита, были злонамеренным вымыслом. Когда по прибытии архиепископа Никона братия была принуждена покинуть скит, то хозяйственное правление сдало все скитские капиталы в полной неприкосновенности. Итак, мы видим, что и эти факты опровергают самым категорическим образом ту квалификацию, которую официально получили происшедшие в скиту события, как революция, или мятеж, или бунт. Старое хозяйственное правление оставалось в силе впредь до законного избрания нового правления, которое произошло две недели спустя. Произошло оно следующим образом: каждый инок скита писал тайно от других на листочке 12 угодных ему имен. Затем каждый опускал свой листок в замкнутый на ключ ящик с прорезью на крышке, который затем в присутствии всех был открыт, записки прочтены, и получившие большинство голосов были избраны в соборные старцы. В число вновь избранных вошла половина бывших соборных старцев в предшествовавшем году. Не представлял совершившийся переворот и чего-либо необычайного в афонской жизни, ибо междоусобия на Афоне в монастырях далеко не редкость, но даже, к сожалению, заурядное явление. Так, например, в Ивере два года перед тем порта была заперта чуть ли не в течение года, и столкновение греков, подданных королевства, с греками, поданными Турецкой империи, было так остро, что не обошлось и без человеческих жертв. Прежний игумен был насильственно сменен и заключен в келье. В Зографском болгарском монастыре произошло за год перед тем такое же насильственное низложение игумена и поставление другого, и тоже это не обошлось без побоищь. То же произошло в Ксенофе. Одним словом, хроника Афона полна этими волнениями в обителях, вызываемыми партийностью. В самом Андреевском скиту было в 1876 году насильственное низложение настоятеля о. Феодорита. Однако право неприкосновенности обителей и самоуправления их во внутренней их жизни так свято чтилось, что ни греческие власти не решались насильно открывать святые ворота в монастырях, когда братия во время междоусобия их запирала, ни турецкое правительство; и даже экзарх, присланный однажды патриархом в обитель, в которой происходило междоусобие, и требовавший, чтобы его впустили во имя патриарха, допущен не был. Таким образом, вооруженное вмешательство власти во внутреннюю жизнь обителей и вторжение с военной силой в русские монастыри есть первый случай в истории Афона, и священное право неприкосновенности обителей было впервые нарушено архиепископом Никоном и послом Гирсом. Ничтожная потасовка в скиту не может быть приравнена кровопролитию, которое произошло в Пантелеймоновском монастыре 3-го июля 1913 года, когда обильно перед тем угощенные вином солдаты после часового обливания монахов из пожарной кишки по команде: "Бей монахов штыками и прикладами!" бросились на безоружных и беззащитных иноков, и все место было забрызгано кровью
... Имяборцы этот действительный ужас так стушевывают, что он представляется ими читателю чуть ли не как какое-то учтивое выдворение. При этом насильниками выставляются "имябожники", а архиепископ Никон восхваляется, как мудрый и гуманный умиротворитель Афона. В мирных иноческих братствах, думалось бы, не должно быть места междоусобию. Но увы! и покинув мiр, люди остаются людьми. Верно то, что от людей в пустыню убежать можно, но от страстей никуда не убежишь: с ними одинаково надо бороться и в мiру, и тем более в монашестве.14-го января был созван снова всеобщий братский собор, и братии было предложено исполнить желание Ватопедского монастыря и переизбрать игумена, как то было указано монастырем, т. е. из четырех кандидатов и закрытой баллотировкой. Однако братия в один голос отказалась от выбора других кандидатов, кроме о. Давида, и пришлось покориться воле братии. Тогда снова были собраны подписи тех, которые желают иметь [его] игуменом, и снова их собралось 307. Был созван затем собор старцев скита, т. е. 12-ти соборных старцев. Этот собор, коего половина не сочувствовала избранию о. Давида и стояла за о. Иеронима, принимая во внимание единодушное желание братии, добровольно присоединилась по обычаю к большинству и тоже подписалась за о. Давида. Впоследствии вице-консул Щербина спрашивал о сем старца Анфима, по принуждению ли он подписался под избранием о. Давида, или без принуждения. Тот ответил, что по установившемуся обычаю при выборе нового игумена, когда определится большинство, то и меньшинство подписывается под списками, которые затем и представляются в монастырь для утверждения. 14-го же к вечеру отправились в Ватопед депутаты о. Константин и о. Фортунат с бумагой, в которой братия просила утвердить выбранного ими вновь во игумены о. Давида. Греки, как всякая торговая нация, преклоняющаяся пред силой, не только не встретили наших представителей укорами, не только не ставили нам в вину то, что мы, отвергнув их соборное решение 12-го января, распорядились по-своему, но, напротив – выразили еще большие знаки уважения нашим представителям, чем раньше. Их приняли ласково и на соборе шутя и смеясь расспрашивали, кому больше попало. Смеялись и говорили: "Хорошее было у вас рукоположение!" Они согласились утвердить о. Давида, и выразили это официально в бумаге за № 15-м от 15-го января 1913 г., которая гласила, что хотя Ватопед и недоволен тем, что избрание было сделано открытой баллотировкой и без предварительного избрания четырех кандидатов, но тем не менее признается ими правильным (каноничным), и посему 19-го января имеют прибыть в скит ватопедские проэстосы для поставления архимандрита Давида на игуменство. Как мы видим, ватопедские старцы не помянули более требования изгнать о. Антония Булатовича за единомыслие с книгой о. Илариона; не упоминалось больше ими и о каких-либо ересях. Греки видели, что если поставить дело на эту почву, как того добивался Иероним, то это заведет их чересчур далеко и может вызвать большое неудовольствие в России, где у Ватопеда были серьезные денежные интересы, большие земельные владения в Бессарабии, которыми управляло наше правительство и с которых они ежегодно получали крупнейшие суммы. Они никак не могли, конечно, подозревать, что русские не только ничего не будут иметь против применения ими против русских же религиозного остракизма, но, наоборот, сами вызовут их на это и сами будут побуждать их к тому, чтобы во исполнение "слезной просьбы" Климента и Иеронима признать Андреевскую и Пантелеймоновскую обители неправославными и изгнать около 2 тысяч иноков со Святой горы
... (я говорю около двух тысяч, ибо на первом пароходе "Херсон" было насильно вывезено 616. Затем на следующих трех очередных пароходах выехало добровольно еще гораздо большее число иноков, которые жили или в кельях, или на хуторах и не согласились дать требуемой подписки о непризнании Божества Имени Господня). Если бы имяборцы не помешали грекам осуществить поставление во игумены о. Давида, на Афоне воцарился бы мир, и имяборцы смирились бы и перестали бы хулить и уничижать Имя Господне, и Афон пребыл бы неприкосновенным, и русское население на нем не умалилось бы наполовину, как ныне, и соблазна для всего мiра не было бы... 16-го января Иероним, узнав о состоявшемся решении Ватопеда, послал своего наперсника о. Меркурия снова слезно умолять ватопедских старцев отложить поставление о. Давида хотя бы на несколько дней, говоря, что этого требует посольская власть, которая известила о сем о. Иеронима телеграммой. Это была неправда: телеграмма, полученная о. Иеронимом, была не от посольской власти, а от о. Климента, который сам признается, что немедленно же вслед за изгнанием из скита отправился в Солунь и там донес на андреевскую братию, что они мятежники, бунтовщики и еретики, что он и повторял на страницах "Исторического Вестника", оклеветав еще и как громителей казны монастырской. В Солуни он добился командирования на Афон вице-консула Щербины с категорическим приказанием посла восстановить на игуменство о. Иеронима. Поэтому, когда 18-го января наши представители Фортунат и Константин снова были посланы в Ватопед, дабы привезти проэстосов для поставления о. Давида на игуменство, то Ватопед ответил новой бумагой, что в виду требования посольской власти он отлагает поставление на несколько дней. О происшедших событиях нами официально донесено за подписью соборных старцев как константинопольскому посольству и салоникскому генеральному консульству, так и российскому Святейшему Синоду, причем высказаны и истинные религиозные мотивы, вынудившие нас сменить о. Иеронима, и приложена та исповедная формула, которая была принята нами 10 января 1912 г. При этом мы просили Святейший Синод рассмотреть эту исповедную формулу и высказаться, правильна ли она, и если нет, то указать, какие следует сделать поправки. Но, как потом мы узнали, это донесение синоду представлено не было и исповедная формула рассмотрена тоже не была, ибо в Синоде в то время всецело преобладал архиепископ Антоний. Он внушил Синоду, что мы еретики и что эта ересь требует самого энергичного искоренения, как то и видно в приводимом ниже письме его и в принятии самых решительных мер, под предлогом, что греки якобы признают русских еретиками и отымут от них все обители
... Итак, сбылось то, что говорит Писание: "и солга неправда себе", ибо не греки искали признания русских неправославными, а сами русские слезно молили об этом и затем в том же направлении воздействовали на греков и посольскою, и духовною российскою властью; и не патриарх возбудил дело об осуждении книги о. Илариона, но сами афониты добились всякими происками двусмысленного и нерешительного запрещения патриарха читать эту книгу, несмотря на то, что она была допущена в трех изданиях российской духовной цензурой. Это достигнутое такими окольными путями запрещение патриарха торжественно названо было имяборцами "грамотой"; но на самом деле оно даже лишено было подписи имени патриарха, – и эта мнимая грамота была "положена во главу угла" во всем дальнейшем судопроизводстве; и, опираясь на это запрещение и осуждение патриархом книги о. Илариона, архиепископ Антоний потребовал запрещения ее и в России, русские на Афоне имяборцы-иеронимовцы потребовали признания неправославными всех единомысленных с этой книгой, чего и достигла...
[3] Эта клевета, замолчанная, впрочем, моим ретивым противником о. Климентом, была опровергнута в печати противником моим, г. Троицким.
к оглавлению
Посвящение I II III IV V VI VII VIII
|
|
|
|
|
|
|
|
 |
|
 | |||||||||
|
Код баннера © 2000-2024 Церковь Иоанна Богослова |
|
