Иеросхимонах Антоний (Булатович)
Моя борьба с имяборцами на Святой Горе
(Петроград: "Исповедник", 1917)
к оглавлению
Глава III.
Из изложенного мною истинного описания моей деятельности на Афоне от февраля до конца июля 1912 года читатель может убедиться в том, как извращено это в описании о. Климента, который говорит, будто я по советам "лапотников" составлял "брошюрки и листки и раздавал их афонитам" и моими "тенденциозными сочинениями подорвал веру простецов в рецензию Хрисанфа", – которую, между прочим, я прочел только два года спустя после того, когда ее прочли и осудили фиваидские простецы. "За ним, – говорит о. Климент, – двинулась простодушная, за немногими исключениями невежественная толпа, готовая идти за ним (т.е. за мной) всюду без отчета", – и ввиду этого "игумен решил принять меры против пропаганды Булатовича". О том, сколь вымышлено это объяснение о. Климентом воздвигнутого о. Иеронимом против меня гонения, видно из слов самого о. Климента, сказанных через одну страницу ниже, что, несмотря на мою агитаторскую, якобы, деятельность и несмотря на действия каких-то моих агентов, которые якобы вербовали для меня сторонников, несмотря на какие-то мои прокламации, все-таки в скиту было все спокойно, и я сторонников не имел, за исключением одного или двух десятков прельщенных мною в ересь. Если это так, то спрашивается, откуда взялась та толпа, которая была готова идти за мною всюду безотчетно, куда бы я ее ни повел, и где же было то влияние моей проповеди, которая якобы заставила о. Иеронима прибегнуть к репрессивным против меня мерам?
Но читатель видел, что в то время в течение двух месяцев я просидел больной, заключенный, уединенный в темной келии, и что за это время я только написал статью, которая была напечатана с благословения игумена и с разрешения цензуры в журнале скита, и напечатал отдельную брошюрку, опять-таки с разрешения духовной цензуры и с благословения игумена. Уже гораздо позже я написал более крупное исследование по этому вопросу в 190 страниц. Это "тенденциозное сочинение", как его называет о. Климент, было закончено мною только 23 июля, а 25 июля я был уже вынужден покинуть скит. Следовательно, как могло это сочинение успеть за два дня подорвать веру в рецензию Хрисанфа и оказать такое вредное действие на Святую гору, которое вынудило бы игумена Иеронима принять против меня особо решительные меры и оправдало их? Но из кого же состояла та толпа единомышленников, которая готова была идти за мной всюду, куда я ни поведу ее? Я уже говорил о том, как мало я имел общения на Афоне. И в этот период времени меня посещало весьма мало лиц. Так, из фиваидцев я познакомился только с пятью человеками, из коих только схимонах Ириней приходил ко мне раза четыре за эти два месяца, и другой иеромонах – Феодорит – раза три или четыре, остальных я видал всего по разу. Из братии Андреевского скита меня тоже очень мало кто посещал. Посещал чаще других, но не мой сторонник, а мой противник имяборец иеромонах Меркурий, с которым мы вступали в спор. Посещали меня ради духовной нужды некоторые иноки, но с ними беседы о Имени Господнем я не имел. Чаще всего посещал меня монах Иов Пантелеймоновского монастыря, ревнитель Имени Господня, весьма начитанный в святоотеческих творениях, и он именно приносил мне выписки из св. отцов, которые находились им самим или которые пересылали через него мне другие иноки.
Итак, причина, приводимая о. Климентом в оправдание о. Иеронима за удаление им меня из скита, вымышлена. На самом же деле истинная причина была не та. Виновниками репрессий в Андреевском скиту против исповедания Имени Господня, которые начались с действий против меня, оказались те же лица, которые были виновниками репрессий, начатых еще раньше игуменом Мисаилом против фиваидцев. Появление первых моих двух статей в защиту Имени Господня весьма встревожило афонских имяборцев, ибо они доселе имели противниками своими только "лапотников" и "мужиков фиваидских", которых можно было безответно высмеивать, и мнения которых можно было без всякого стеснения уродовать, приписывая им ради вящего осуждения самое грубое обожествление имени "Иисус", которое, по словам имяборцев, фиваидцы возводили на степень четвертой Ипостаси. Но теперь они увидели во мне нового, более серьезного противника, и не "лапотника", а противника столь же образованного, как и они сами. Конечно, мои статьи сделались известными инокам фиваидским и другим ревнителям Имени Господня, и это событие их весьма утешило в их скорби. Хотя в этих статьях мною о книге о. Илариона совсем не упоминалось, а только защищалось выражение "Имя Божие – Сам Бог", но о. Агафодор и Алексей увидели нежелательное для них вмешательство в спор и стали предпринимать меры к тому, чтобы заградить мои уста. С этой целью стал все чаще и чаще посещать наш скит о. Алексей Киреевский и другие интеллигенты, причем о. Алексей от имени Агафодора и игумена Мисаила передавал о. Иерониму требование, дабы тот запретил мне писать об Имени Божием, а также принимать и беседовать с фиваидцами, ибо это только усугубляет, якобы, дерзости фиваидцев по отношению к о. Алексею Киреевскому. Эти утверждения были ложны, ибо никаких дерзостей фиваидцы против о. Алексея не проявляли, если таковыми не считать то, что они уходили с его богослужения и не желали принимать от него благословение. Да и какая могла быть речь о дерзостях, когда за отказ служить вместе с ним предстояло быть отлученным от св. причастия на целых три года. Однако эти воздействия Пантелеймоновского монастыря и афонских интеллигентов не имели до времени желанного действия на игумена Иеронима, и он простодушно сам сообщил мне обо всем этом и говорил: "Я не понимаю, чего они так вооружились против книги о. Илариона". Однажды после подобного посещения о. Алексея о. Иероним пришел ко мне и сообщил, что он звал о. Алексея самого зайти побеседовать со мною, но тот отказался и поспешил уехать. Наконец, 19 июля о. Алексей снова прибыл в скит, но уже не с поручением Агафодора, а с письмом, и по поручению архиепископа Антония Храповицкого передал о. Иерониму, что волынский владыка разгневан как на меня за то, что я дерзнул послать ему упомянутое выше открытое письмо, которое он нашел столь дерзким, что занес его в свой памятный журнал, т.е. иначе говоря, обещал при случае припомнить это и отомстить за сие, так весьма разгневан и на о. Иеронима за то, что тот допускает в своем скиту проявлять мне такую деятельность; и потому о. Алексей снова предъявил о. Иерониму категорическое требование, дабы тот запретил мне что-либо писать о Имени Божием и принимать пустынников фиваидских. Иеронима уже и до того запугивали андреевские полуинтеллигенты Климент и Меркурий тем, что архиепископ Антоний явно поддерживает мнение Хрисанфа и Алексея, что он будет, несомненно, митрополитом, а может быть и патриархом, и тогда припомнит Андреевскому скиту, что в нем осмеливались выражать несогласные с ним мнения, и в отместку за это отымет у скита его подворья в Петрограде и в Одессе. Услыхав ныне новую угрозу и требования о. Алексея, о. Иероним совершенно растерялся и, как передавали очевидцы, даже заплакал и обещался все требования в точности исполнить. О. Алексея, как посланца архиепископа Антония, он принял с особым почетом, поставил его рядом с собой на всенощной и отпустил с обещанием немедленно же исполнить все требуемое. 21-го июля был канун бдения, 22-го, воскресенье – праздник, а 23-го игумен послал за мной, но я не мог придти к нему в этот день и пришел 24-го. Приняв
меня необыкновенно сурово, он объявил мне гнев владыки Антония по поводу моего письма к нему, укорял меня за мою дерзость возражать архиепископу Антонию, доктору богословия и первостепенному российскому иерарху, говорил со мной грубо и сказал, что строго запрещает мне как принимать фиваидцев, так и что-либо писать о Имени Божием, под угрозой запрещения мне священнослужения. Но я не мог соизволить на такое насилие над моей духовной свободой и отказался исполнить его требования, чем весьма разгневал его. "Ну, так нет тебе больше благословения служить". Я кротко выслушал эти слова, зная прежнее мнение о. Иеронима о Имени Господнем, и весьма сожалел о том, как его вдруг успел отравить о. Алексей, но все-таки думал, что эта отрава еще исцелима. С собою захватил я как раз только что законченную апологию и, вручая ее о. Иерониму, сказал: "Батюшка, прежде, нежели так решать, вы сначала прочтите, что говорят святые отцы о сем. Нам надо слушаться Св. Евангелия, св. отцов и таких благодатных пастырей, как о. Иоанн Кронштадтский, а не архиепископа Антония, если он противоречит им". Иероним взял апологию, обещался прочесть ее. При этом он взял назад свое запрещение, разрешив мне служить на следующий день.
Но на следующий день он меня снова призвал и, грубо указывая на апологию, сказал: "Тут у тебя целый салат написан". Салатом он, очевидно, назвал апологию по обилию в ней разнообразных свидетельств Св. Писания и св. отец. Странно было слышать из уст монаха такое неблагоговейное название святоотеческих и евангельских текстов. Но я спросил игумена, что же он нашел в этом "салате" несогласного с учением святой Церкви? Игумен не сумел мне на это ответить и послал за о. Климентом, чтобы тот указал мне места в моей апологии, которые не согласны с учением Церкви. Очевидно, игумен не прочел апологии, как то обещал сделать, но поручил прочитать ее и высказать суждение о ней о. Клименту. Климент открыл апологию и показал мне текст: "Глаголы, яже Аз глаголах вам, Дух и Живот суть", – и спросил, по какому праву написал я эти слова с большой буквы, когда в Евангелии они стоят с маленькой, и по какому праву я обожествляю слова Господни. На это я ответил, что в Евангелии вообще по-гречески и славянски все написано с маленьких букв, кроме заглавных слов и после точки, и что по смыслу, раз глаголы Божии суть дух и жизнь, то из этого следует само собою, что они не могут быть тварью, и что Сам Господь свидетельствует этим, что они суть Его Божественная деятельность. Но игумен прервал наш богословский спор и грубо сказал: "Ну, одним словом, я тебе приказываю немедленно сжечь эту книгу и не сметь больше принимать пустынников фиваидских". Тогда я сказал, что не могу этого требования исполнить, в ответ на что игумен объявил мне, что запрещает мне священнослужение. Но тогда я сказал: "Ваше высокопреподобие, я отселе больше не ваш послушник, а вы не мой игумен, и прошу вас отпустить меня на все четыре стороны". Это заявление вывело игумена окончательно из себя, и он разразился бранными словами: "свинья" и т. п. Но я ни слова не ответил больше, сделал земной поклон перед святыми иконами, приложился к ним, сделал земной поклон игумену, как то полагалось обычно, но не взял благословения и, сказав: "Простите", – ушел и немедленно же в хозяйственном управлении скита попросил дать мне вьючных мулов для перевозки моих вещей на келию Благовещения, куда меня с любовью принял маститый старец о. Парфений.
Обо всех этих событиях о. Климент, который не только был свидетелем, но и деятельным участником их, совершенно умалчивает и даже возводит на меня такую грубую клевету, будто я, уходя, говорил братии, что ухожу потому, что игумен не признает Иисуса Богом. Считаю долгом опровергнуть и эту ложь, ибо единственные два лица, которые видели меня уходившим из скита в то время, когда грузили мулов около моей каливы, были эконом и один иеродиакон, которым на их вопрос объяснить причину раздора с игуменом я сказал, что виною был спор за Имя Божие и воздействие на о. Иеронима Алексея Киреевского и архиепископа Антония, причем сообщил им о содержании того открытого письма, которое я послал архиепископу Антонию, и дал им копию с него.
Далее в своем повествовании о. Климент говорит о том, будто я 13 августа, взяв мои документы, дал такую расписку:
"IC.:XC.
Сим удостоверяю, что документы из Андреевского скита я получил и вообще никаких претензий к скиту Андреевскому не имею, ухожу, ибо так Богу угодно. Аще же угодно будет Господу Богу, дабы возвратился в место своего пострижения, то не отрицаюсь, аще братия и игумен с любовью согласятся.
Иеросхимонах Антоний (Булатович).
13-го августа 1913".
Эту расписку я действительно дал, но не тогда, когда брал документы, а две недели спустя, ибо тогда, когда я взял документы, то я дал записку совершенно другого содержания, о которой умалчивает о. Климент, умалчивает также о том, что побудило меня дать новую расписку, приводимую им. Дело происходило так. Через несколько дней после моего ухода я пришел в хозяйственное правление и, взяв мои документы, дал расписку в том, что получил их обратно и ухожу из скита вследствие несогласия моего во мнениях о Имени Господнем с игуменом Иеронимом, который отрицает Божественное достоинство и Божественную силу Имени Господня. На этом мои сношения с Андреевским скитом закончились. Но через несколько дней после этого прибыл на Афон викарный епископ Московской епархии Трифон [Туркестанов]. Он принадлежал к почитателям книги о. Илариона и с мнением о ней архиепископа Антония отнюдь не соглашался. Ему сделались известными преследования ради нее иноков-фиваидцев, а также выходки о. Алексея Киреевского, вызвавшие крайнее обострение отношений в Фиваиде, и он открыто выразил свое неодобрение о. Алексею и советовал игумену хотя на время удалить о. Алексея со Святой Горы ради успокоения братии. Также неодобрительно отнесся он, как говорят, и к игумену Иерониму, что и заставило последнего 13 августа, совершенно неожиданно для меня, прийти ко мне в сопровождении одного монаха на Благовещенскую келью со смиренной просьбой простить его. Сделав мне в присутствии о. Парфения и еще двух-трех лиц земной поклон и получив такой же в ответ, он просил не вменить ему его невежества и неразумия и грубости, простить и помириться с ним и предлагал мне, если это мне угодно, немедленно же возвратиться обратно в скит. Мы с ним облобызались и помирились, но относительно возвращения в скит я ответил, что пока еще поживу у о. Парфения. Тогда о. Иероним обратился ко мне с просьбой, чтобы я уничтожил прежнюю мою расписку и дал бы ему другую, без упоминания о споре за Имя Господне, что я немедленно исполнил и написал другую записку. Спрашивается, если бы я был таковым, каковым меня выставляют в печати имяборцы и в числе их о. Климент, о. Денасий и др., то есть пропагандистом, коварным злоумышленником, подготовлявшим бунты в Пантелеймоновском и в Андреевском монастыре, искателем обогащения, каким меня объявил с думской трибуны епископ Анатолий, или еще хуже – "мерзавцем", как меня называл архиепископ Антоний в своем письме к игумену Иерониму, напечатанном в книжке, изданной потом игуменом Иеронимом, в которой архиепископ Антоний говорит, что он меня "давно знает", но на самом деле мы и доселе друг друга в глаза никогда не видели и не знаем прошлого друг друга; итак, спрашивается, если бы я был на самом деле таковым, каковым выставляют меня имяборцы, понося меня ради открытой защиты мною Имени Господня, чтобы с охуждением защитника религиозного убеждения охулить в глазах общественного мнения и защищаемое им исповедание, – если бы все это было так, то дал ли бы я по своему собственному побуждению такую расписку и отказался ли бы я от предложения возвратиться в скит? Разве возвращение с почетом в скит, откуда я был с поношением удален, не открывало мне дверей к еще более широкой пропаганде и ко всяким интригам среди братии против игумена, если бы я имел, как в том заподозривает меня архиепископ Никон, намерение захватить власть и самому сделаться игуменом? Если бы я был коварным интриганом, то неужели я так легко отказался бы от случая использовать грубость и ошибку Иеронима, которую он сделал, удалив меня из скита? Если бы я был злобен и имел вражду против него, не постарался ли бы я перед властями принести жалобу на несправедливость Иеронима и искать отместки? Если бы я страдал сребролюбием, то оставил ли бы я в скиту все крупные суммы, которые присылала на мое имя матушка и которыми я не пользовался, и все драгоценные пожертвования, которые я сделал в скит?
Итак, эта одна расписка для внимательного читателя должна ясно показать, сколь противоположен дух мой тому духу, который приписывают мне мои противники.
к оглавлению
