Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

Иеросхимонах Антоний (Булатович)

Моя борьба с имяборцами на Святой Горе

(Петроград: "Исповедник", 1917)

Оглавление

 

Посвящение Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII. Глава VIII.

Посвящение.

Посвящается преосвященнейшему епископу Анатолию ^[1].

 

Ваше Преосвященство! В 1914 г., когда в Думу был внесен запрос по поводу вопиющего афонского дела, Вы с высоты думской кафедры изволили бросить мне в лицо следующее обвинение: будто вся афонская смута обязана своим возникновением стремлению моему к обогащению на счет кассы скита. Мое боевое прошлое и мои научные экспедиции в неведомые страны Африки, совершенные мною во время нахождения в высочайших командировках, Вы тоже изволили охарактеризовать как авантюры ради поисков за тем же обогащением. Изволили Вы даже объяснить оставление мною военной службы и поступление в монашество тоже... тем же желанием обогащения... в монашестве!... На эти клеветы, чудовищные по своей нелепости для всякого, мало-мальски знающего меня, я до сих пор не отвечал. Впрочем, тогда же в защиту мою (без моего ведома и желания) выступили печатно: 1) мой товарищ по лицею, Г. Д. Крупенский; 2) князь А. М. Орбелиани; 3) моя матушка Е. А. Булатович, которая с документами в руках доказала, что не я, а монастырь обогащался во все время моего нахождения в нем на мой счет. Наконец, 4) в защиту мою выступил даже мой словесный враг в этом споре за Имя Господне С. В. Троицкий.

В начале 1916 г. в "Историческом Вестнике" появилось сочинение имяборца монаха Климента, в котором он до такой степени извратил фактическую сторону истории афонской смуты, замолчав одни события и придав другим совершенно ложное освещение, что вынудил меня взяться за перо и восстановить историческую истину событий. Так как Вы изволили в ответ на открытое к Вам письмо князя А. М. Орбелиани выразить желание, чтобы я сам высказался об афонских событиях и о моем участии в них, и так как предлежащий труд является до некоторой степени таким ответом, то я осмеливаюсь посвятить его Вашему Преосвященству с просьбой, прочитав его, еще более убедиться в том, как Вы изволили ошибиться в Ваших определениях.

Русского на Афоне Свято-Андреевского скита (в изгнании)
Иеросхимонах Антоний

30 ноября 1916 г.

 

---

^[1] Епископ Елисаветградский Анатолий (Каменский), викарий Херсонской епархии.

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава I.

В январской книжке "Исторического Вестника" за 1915 г. было помещено повествование об афонских событиях 1912 г., озаглавленное "Черный бунт"; в мартовской же книжке 1916 г. была помещена статья, озаглавленная "Имябожнический бунт". Первая статья была написана г. Косвинцевым, с которым я имел удовольствие быть знакомым. Интересуясь афонскими событиями, он неоднократно посещал меня, беседовал со мной, и я давал ему пользоваться некоторыми документами. Беседовал он также со многими иноками, вывезенными архиепископом Никоном со Святой Горы. Но все же в его описании афонских событий имеется много неточностей. Автор другой статьи, монах Климент, был на Афоне одним из главарей той партии "имяборцев", с которой я боролся за честь и славу имени Господня. Его статья, написанная, по его словам, "во имя правды" и с целью "поставить рядом с картиной г. Косвинцева другую картину на один с нею сюжет", – еще более неточно выражает истинный ход событий и проникнута тенденциозностью. Цель монаха Климента убедить читателя, что события, которые произошли на Афоне, – то плод агитации иеросхимонаха Антония и бунт против законной игуменской власти. О. Антоний якобы прельстился еретической книгой схимонаха Илариона "На горах Кавказа" и, прельстившись, увлек в ту же ересь братьев скита. Но в описание о. Климентом истории афонской смуты с целью будто бы "восстановить искаженную в печати имябожниками истину афонских беспорядков и обличить имябожников в их бунтовщических на Афоне деяниях" вошли тенденциозные искажения и умолчания, что вынуждает меня выступить с обличением о. Климента в его неправде. О пристрастности и тенденциозности описаний монаха Климента свидетельствует, во-первых, самое заглавие, которое он дал своему труду: "Имябожнический бунт, или плоды учения книги "На горах Кавказа"", ибо то, что произошло на Святой горе в 1912–1913 гг., никак нельзя назвать "бунтом"; а, во-вторых, поднявшееся волнение произошло не по вине книги "На горах Кавказа", а по вине агитации тех афонских иноков, которые стали проводить среди братии мысль, что Имя Господне есть номинальное, простое собственное человеческое имя, одинаковое с именами разных других "Иисусов" и бессильное в божественных действиях.

Бунтом, как известно, называется возмущение подчиненных людей против поставленной над ними законной власти, от которой они желают избавиться, но не могут сделать этого иначе, как путем насилия. Но на Афоне и в Андреевском скиту игумен выбирается самой братией, причем статья 4-я устава Андреевского скита гласит, что братия в случае недовольства своим игуменом имеет право сменить его простым большинством голосов. Итак, мог ли быть какой-нибудь бунт при этих условиях? Раз братия имеет возможность, в случае недовольства своим начальством, сменить его, то для чего же ей бунтовать?

Так на самом деле и было: возмущенная имяборческими выходками своего игумена, братия Андреевского скита решила сменить его и, пользуясь своим законным правом, низложила его большинством 302 голосов против 70, но игумен Иероним, не желая расставаться с властью, прибег ко всяким проискам, доносам и клеветам и достиг того, что, с одной стороны, убедил посольскую власть в Константинополе, что недовольство против него братии есть бунтовщическое дело, требующее вмешательства власти и употребления силы для подавления его, а, с другой стороны, оклеветал братию перед греческою церковною властью в ереси, приписав ей такие богохульные мнения о Имени Господнем, которых братия никогда не выражала. Наконец, достиг вмешательства в афонское дело и российской синодальной власти и таким образом, ценою изгнания большинства братии скита, ценою попрания монастырского устава и всех Божеских и человеческих законов справедливости, удержал свою игуменскую власть. Главным его сподвижником и вдохновителем во всех этих действиях был тот самый монах Климент, который ныне выступил в "Историческом вестнике" с целью "восстановить искаженную имябожниками истину" и нарисовать "другую картину", нежели ту, которую нарисовал г. Косвинцев, и другими красками "на тот же сюжет". Какова эта картина, каковы краски и каков сюжет, – читатель увидит ниже.

Итак, во-первых, о. Климент приписывает вину всего богословского спора книге о. Илариона и говорит, что начало богословским спорам на Афоне положили фиваидские пустынники, которые, прельстившись "ересью" Илариона, стали проповедовать ее на Афоне и повели "агитацию" против тех, которые не соглашались с их мнением. Но так ли это? Фиваидские скитяне представляют собою дисциплинированную, убогую, смиренную, кроткую и молчаливую братию, совершенно не способную к тем действиям, которые ей приписал о. Климент. Часть этой братии живет общежительной жизнью в самом скиту и проводит время в труде на разных послушаниях, выстаивая долговременные афонские богослужения, весьма мало интересуясь какими-либо богословскими вопросами. Эта часть братии, за весьма малыми исключениями, книги о. Илариона не читала. Другая часть братии живет вне скита в далеко отстоящих друг от друга каливах, уединенно, безмолвно, трудясь на своих рукоделиях; всю неделю безвыходно пребывает по своим каливам, а накануне праздников, отслушав обедню и пообедав в трапезе, молчаливо возвращается по домам. Среди этих иноков есть выдающиеся подвижники, весьма начитанные в святоотеческой литературе, есть искусные делатели Иисусовой молитвы; большая часть из них люди престарелые, – и, таким образом, и эта часть не была способна осуществить те агитаторские действия, какие ей приписал о. Климент. Среди этих иноков было несколько человек, которые читали книгу о. Илариона; эта книга им весьма понравилась, ибо в ней о. Иларион изложил то самое учение о молитве Иисусовой, которое они искони познали из святоотеческих творений. Итак, возможно ли было ждать какой-либо агитации от этих иноков, если бы даже на самом деле они прельстились ересью Илариона? Эта ересь могла бы остаться только в них самих, ибо, не имея общения друг с другом, не имея возможности учить и проповедовать, как могли они прельстить иноков на Святой Горе? Очевидно, что утверждение о. Климента ложно, и причину волнения надо искать в других и в другом. В действительности виною афонской смуты явилась не книга о. Илариона, а статья инока Хрисанфа, написанная против книги о. Илариона, в которой тот опровергал издавна существующие святоотеческие мнения о молитве Иисусовой и о Божественном достоинстве и Божественной силе Имени Господня и тем возмутил простецов, безмолвников, молитвенников и старцев фиваидских. Вот где первый повод к афонской смуте. Затем эта смута разрослась в большое возмущение, когда среди афонитов явились агитаторы тех мнений, которые высказал инок Хрисанф. Таковыми были высокообразованные иноки о. Алексей Киреевский, иеромонах Феофан и др., которые прельстились рационалистическими мнениями о Имени Иисусовом, что это Имя есть простое собственное имя человеческое, одинаковое с прочими человеческими собственными именами, и потому не может иметь того первостепенного значения в молитве Иисусовой, какое ему придает о. Иларион, и отнюдь не может якобы быть называемым – Самим Богом. Вот эта-то проповедь мнений, впервые высказанных иноком Хрисанфом и деятельно распространяемая о. Алексеем Киреевским, и вывела из состояния глубокого покоя афонское верующее простое иночество. Простецы иноки стали смотреть на проповедников этой новой имяборческой ереси о. Хрисанфа и его единомышленников, как на еретиков, начали сторониться от них, уходить из церкви, где служили эти лица, перестали принимать от них благословения. Но сторонники о. Хрисанфа были весьма влиятельны на Афоне, имели связи с российскими духовными сферами. Их открыто поддерживал архиепископ Антоний Храповицкий. Не мудрено поэтому, что на их стороне оказалось монастырское начальство Фиваиды. Начались репрессии, которые и содействовали усилению проповеди имяславия и обличению имяборчества. О. Киреевский проповедовал ересь, пустынники защищали веру православную во Имя Господне, а начальство становилось на строну "еретиков" и налагало кары на всех подвижников и пустынников. Из сказанного ясно, что утверждение о. Климента, будто фиваидцы, прочитав книгу о. Илариона, стали бегать по Святой горе, агитировать и всех принуждать принимать "этот новый догмат", расходится с истиной.

Так же произвольно и неверно название исповедания Божественного достоинства и Божественной силы Имени Господня – "новым догматом". Этот догмат: "Имя Божие – Сам Бог, Имя Господа Иисуса Христа – Сам Господь Иисус Христос" – далеко не новый. Еще в VII веке его высказал св. Григорий Синаит, говоря, что "молитва есть Бог действуяй вся во всех", а во II веке св. Иустин Философ сказал о Божественных истинах Божественного откровения, что – "истина есть Бог". В XI веке св. Симеон Новый Богослов, раскрывая тайну Божества Имен Божиих, говоря, что эти имена, будучи словами текучими и простыми, когда они относятся не к Богу, суть Свет светодейственный и Бог истинный, когда они относятся к Господу Богу. Это самое выразил о. Иоанн Кронштадтский словами: "Имя Божие есть сам Бог". Это самое высказал св. Тихон Задонский, говоря, что – "Имя Божие Свято само в себе и заключает в себе Божественные свойства"; это самое высказал епископ Игнатий Брянчанинов, говоря, что сила молитвы Иисусовой заключается в силе призываемого и исповедываемого Имени Господа Иисуса Христа. Эту самую истину высказывали и другие святые и учители Церкви, ее повторил схимонах Иларион, престарелый подвижник кавказский. Книга его, изданная впервые с разрешения духовной цензуры в 1907 г., была затем повторена. В 3-й раз в количестве 10000 экземпляров она была издана Киевской Печерской лаврой.

Итак, не ясно ли, что не положительное учение о. Илариона было виною смуты, но отрицательное учение инока Хрисанфа возбудило спор и вывело из инертности кроткую, послушную, не мудрствующую черную массу? Было это так: ревность некоторых властных афонитов к славе своей обители и зависть их к возрастающей славе Кавказа, которая возрастала благодаря книге о. Илариона и привлекала внимание христианского мира к пустыням кавказским; боязнь того, чтобы это не отвлекло благочестивых искателей спасения от горы Афонской – на Кавказ, а за ними и щедрых жертв христолюбивых жертвователей; наконец, личные счеты заправилы Пантелеймоновского монастыря духовника Агафодора – вот причина возникновения на Афоне агитации против книги о. Илариона. Агитация началась с раскритикования книги о. Илариона по инициативе инока Хрисанфа. Универсант Хрисанф поселился на Афоне в 1881 г., убежав из России вследствие принадлежности своей к нигилистам. Здесь он скрылся под другой фамилией в Ильинском скиту. К нему-то и обратился духовник Агафодор, чтобы написать возражение на книгу о. Илариона. Инок Хрисанф, взявшись за предложенную ему критику, остановился, во-первых, на словах о. Илариона: "Имя Божие – есть Сам Бог", или еще, как выражается о. Иларион: "Имя Божие в молитве – есть как бы Сам Бог для молящегося", – и в эту глубокую тайну христианства вонзил присущий ему рационалистическо-скептический скальпель. Рецензия инициатором афонской смуты о. Агафодором была передана на просмотр маститому фиваидскому старцу-схимнику Мартиниану. Последний был весьма начитанным иноком, выдающимся подвижником, пользовавшимся уважением у пустынников скита, и, естественно, он возмущен был кощунственной рецензией. Возмутились ею и другие пустынники, ознакомившись с рецензией в рукописи, что высказали о. Агафодору. Однако, о. Агафодор не принял во внимание их мнений и не только не остановил распространения этой рецензии, но напечатал ее с благословения архиепископа Антония в "Русском Иноке". О. Иларион на эту "рецензию" ответ свой озаглавил "Рецензия на рецензию" и приложил его ко второму изданию своей книги "На горах Кавказа".

У инока Хрисанфа появился весьма деятельный проповедник его идей в лице о. Алексея Киреевского. Происходя из хорошей и богатой дворянской семьи Орловской губернии, пройдя несколько курсов университета и один или два курса духовной академии, он покинул мир и приехал иночествовать на Афон. Здесь ему понравилась пустынная фиваидская местность, где он себе построил небольшую иноческую келью, вернее, виллу, и благодушествовал, но не подвизался, занимаясь более чтением, чем молитвою, и более развлечением и посещением других обителей, чем безмолвным уединением. Во время одного из своих скитаний по пустынным каливам скита он посетил одного подвижника, делателя Иисусовой молитвы, в день его ангела. Пустынник гостеприимно угостил его. чем мог, и вот во время беседы с пустынником о. Алексей завел речь о молитве Иисусовой, о книге о. Илариона и дерзко высказал следующее мнение: "Ну что такое имя Иисуса, что о. Иларион придает ему такое значение в Иисусовой молитве?.. простое человеческое собственное имя, как и другие имена человеческие". Эти слова покоробили благоговейного инока, смутили его, и он попросил о. Алексея оставить его и удалиться из его келии. О. Алексей ушел, но своей проповеди не прекратил и стал высказывать своим мнения об Имени Иисусовом и перед другими братиями скита. Это повело к тому, что стали смотреть на него, как на еретика, перестали брать от него благословение, начали отказываться служить с ним вместе литургию. Вот тогда-то и началось то, о чем говорит о. Климент, что иноки фиваидские "забегали по Святой Горе". Но "забегали они" – не ради агитации, а для того, чтобы успокоить свой смущенный дух, возмущенный отрицанием Божества Имени Господня, которое они услыхали из уст о. Алексея Киреевского. К кому же побежали иноки? Побежали они к уважаемым подвижникам; побежали к людям, известным своей начитанностью, своим образованием на Афоне, чтобы сообщить им и пожаловаться на то, что они услыхали от о. Алексея. Но подвижники простецы афонские не нашли у высокообразованных иноков того, чего искали, ибо высокообразованные иноки оказались единомышленниками с о. Алексеем, и спор распространился. Тогда иноки обратились к монастырским властям с жалобами на неслыханные дотоле мнения, но те, не имея ни достаточного духовного опыта, ни богословской образованности, и, кроме того, подстрекаемые Агафодором, положились на мнение образованных единомышленников о. Хрисанфа и о. Алексея и не дали должного разрешения начавшемуся спору. От этого смута еще больше увеличилась. Ревнующий не по разуму и оскорбленный отношением к нему простецов и необразованных пустынников, которых он называл "лапотниками", "сухарниками", о. Алексей стал писать своему покровителю архиепископу Антонию Храповицкому, представляя ему всю начавшуюся смуту в своем освещении и оклеветывая пустынников, которые якобы обожествляют самые звуки и буквы имени "Иисус", в отвлечении от Бога. Дав веру этой клевете, архиепископ Антоний письменно похвалил о. Алексея за его ревностную проповедь (вопрос: чего? – увы, не веры, но неверия во Имя Господне), утешил его "в переносимых им ради этой проповеди обидах и скорбях, причиняемых ему темными, необразованными фанатичными мужиками-фиваидцами", и поощрял его продолжать свою деятельность в прежнем духе.

Таково истинное начало смуты. Читатель может видеть, как несогласно с правдой и насколько тенденциозно утверждение о. Климента, будто во всем виновата книга "На горах Кавказа", и как ложно то, что он рассказывал, что будто бы, "усвоив учение о. Илариона, помянутые иноки стали распространять его в своем скиту в Фиваиде. Первое время пропаганда не имела успеха, так как из среды фиваидцев выступили противники этого нового учения, вследствие чего начались в скиту религиозные пререкания и споры. Имябожники повели против противников своих агитацию: злословили их всюду и от всех требовали бегать от них, как от заразы"... И затем о. Климент добавляет: "таким образом получилось начало насилия".

Но и это неправда. Начало насилия произошло совсем не так. Фиваидцы тут не при чем. Начало последовало от заправил Пантелеймоновского монастыря, духовника Агафодора и покорного ему игумена Мисаила. И на самом деле, какое насилие могли бы применить подначальные скитяне к властным имяборцам: о. Алексею, о. Хрисанфу, о. Феофану, о. Агафодору и к другим. О. Хрисанф пребывал в другой обители. О. Феофан жил на другом конце Афона самостоятельно и был недосягаем для пустынников фиваидских. И тем более недосягаем был для пустынников действительный глава всего Пантелеймоновского монастыря о. Агафодор. Может быть, о. Климент называет насилием то, что пустынники стали сторониться о. Алексея и бегать от него, и осуждать его мнения пред другими, но это насилием назвать никак нельзя. Нельзя назвать эти действия ни пропагандой, ни агитацией, которая велась бы якобы пустынниками по какому-то заранее обдуманному плану, ибо это было всецело стихийным проявлением оскорбленного духовного чувства каждого. Каждому благочестивому простецу казалось грешным брать благословение во Имя Господне от того лица, которое заведомо хулило Имя Господне, и для их духовного чувства тягостным ощущалось присутствование за божественной литургией, которую служил хулитель. Однако во всех прочих сношениях с о. Алексеем иноки не позволяли себе никаких дерзостей и не наносили ему никаких оскорблений. Но где же настоящее начало насилия? Начало насилия произошло тогда, когда о. Агафодор побудил игумена Мисаила начать репрессивные действия против тех, которые отказались брать благословение у о. Алексея или отказывались от сослужения с ним. Вот тут-то и началось истинное насилие со стороны мощных и властных игуменов, поощряемых к тому же архиепископом Антонием Храповицким. И вот, начались изгнания из скита, запрещения священнослужения, отлучения от св. причастия, наложение разных дисциплинарных взысканий. Так, например, иеродиакон Марин за то, что отказался в Великом посту 1912 года служить вместе с о. Алексеем, был отлучен игуменом Мисаилом на 3 года от священнослужения, лишен права носить куколь и переведен на низшее послушание на кухню. За 1911 год было удалено или вынуждено к удалению из скита 8 лиц за несогласие в мнениях с отцом Алексеем. Но где же те насилия со стороны имяславцев, о которых говорит о. Климент? Пусть укажет хоть одно. В действительности и инициаторами афонской смуты, и пропагандистами "нового догмата", и агитаторами, отнявшими мир у Святой Горы, и насильниками, и злыми клеветниками, злословящими убогих иноков фиваидских, явились афонские имяборцы, а не имяславцы; явилась кучка лиц, державших в своих руках власть, в союзе с высокообразованными интеллигентами и полуобразованными полуинтеллигентами афонскими, и эта сторона, в противность утверждению о. Климента, явилась стороной нападающей, имяславцы же, бесправные, убогие и малообразованные в светских науках, но глубоко начитанные в святоотеческих книгах и опытные в подвиге молитвы, – явились стороной обороняющейся, каковой они суть и доселе.

 

Глава II.

Несуразно и противоположно истине объяснение о. Климентом происхождения афонской смуты вообще и объяснение его обо всем, что произошло затем в Андреевском скиту, чему он придает характер бунта, поднятого мною.

До обострения дошел спор в Фиваиде к Пасхе 1912 года. В течение трех лет, что продолжался спор, я никакого участия в нем не принимал и даже не был знаком с ближайшими деятелями спорящих сторон, ибо жизнь я вел весьма замкнутую, безмолвную, одинокую, всецело был занят своим подвигом, за ограду обители никогда не выходил, и не только не знал ни лиц, ни дел других обителей, но даже и в своей обители многих иноков не знал по имени, держа себя совершенно в стороне от всех дел. Не знал я также и того, что делается на белом свете, ибо абсолютно никаких журналов, ни газет не читал. После рукоположения моего в иеромонахи в 1910 году я, с благословения своего игумена, в 1911 году отправился в Абиссинию, дабы посетить моего воспитанника, которого я некогда брошенным и раненым младенцем подобрал во время одной из экспедиций, совершенных мною совместно с абиссинскими войсками в неведомых странах Африки. Этого мальчика я вывез в Россию, крестил, воспитал, а затем по совету о. Иоанна Кронштадтского возвратил его на родину, и теперь, после трехлетней разлуки с ним, желал его повидать и преподать ему причастие св. тайн, которого он там, за неимением православных священников, иметь не мог. Пробыв около года в Абиссинии, я возвратился в январе 1912 года и повел свой прежний замкнутый образ жизни и продолжал бы, вероятно, его и поднесь, если бы Промыслу Божию не угодно было выдвинуть и мое убожество и непотребство на защиту всесвятейшей святыни, данной человеку, – Имени Господня, – и удостоить мое недостоинство славной доли соучастия быть гонимым за Имя Господне вместе с истинными рабами и исповедниками Иисус Христовыми, имяславцами афонскими.

Но насколько в Фиваиде истинным виновником смуты был о. Алексей Киреевский и его проповедь имяборческих мнений, которая возмутила дух истинных православных, настолько же и в Андреевском скиту истинными возбудителями смуты были такие же проповедники имяборчества, единомышленники о. Алексей Киреевского, монаха Хрисанфа и других – оо. Климент, Меркурий и Иероним. Насколько в Фиваиде скитяне исповедники Божества Имени Господня были стороной обороняющейся, а имяборцы стороной атакующей, настолько же и в Андреевском скиту атакующей стороной был о. Иероним; мне же приходилось только защищаться, вернее, защищать Имя Господне от посягательств на его Божество и силу имяборцев. Если в Фиваиде скитяне были выведены из своего покоя хульными выходками имяборцев, то в Андреевском скиту они были выведены из него хульными словами архимандрита Иеронима и его единомышленников Климента и Меркурия. В Фиваиде возмущение разрослось благодаря репрессиям, примененным игуменом Мисаилом против защитников Имени Господня, ибо эти репрессии сделали для всякого простеца очевидным имяборческий образ мыслей своего начальства, несогласный в корне с исконным образом мыслей братии об Имени Господнем. В Андреевском же скиту возмущение было вызвано преследованием о. Иеронимом некоторых исповедников Имени Господня.

Но о. Климент хочет приписать всю вину возмущения Андреевского скита моей якобы агитации. Не надо быть особо внимательным, чтобы видеть несуразность приписываемого мне о. Климентом участия в афонской смуте. О. Климент сам говорит, что при начале смуты я никакого участия в споре не принимал и только в 1912 году вступил в ряды "имябожников". После "появления рецензии Хрисанфа, – пишет он, – ряды имябожников стали редеть", – и вот, оставшиеся имябожники пошли вербовать в свою рать "лицеиста" Антония Булатовича, который дотоле стоял якобы на стороне имяборцев, но по усиленной просьбе имябожников "в конце концов уступил им" и стал в ряды имябожников, где проявил необычайно кипучую деятельность, развил новый догмат о. Илариона, увлек за собою всю Афонскую гору, закидав ее своими прокламациями, наполнив ее проповедями своих агентов, составив и систематически осуществив коварнейший план завладения всеми афонскими обителями и смещения всех игуменов и т. п. "Имябожники, – продолжает о. Климент, – знали, что в Андреевском скиту есть лицеист, к которому они и обратились с просьбою выступить на защиту нового догмата. Однако о. Булатович оказался противником его, встретил их весьма недружелюбно и на первых порах сильно противился им... но после немногих пререканий о. Булатович согласился с ними и принял новый догмат, и стал во главе защитников имябожнической ереси. Это было в феврале 1912 года". Затем он проявил, по словам о. Климента, "такую небывалую кипучую деятельность, что увлек за собою все монашество и перевернул вверх дном всю Святую Гору..."

Но спрошу читателя: возможно ли психологически на самом деле что-либо подобное? Возможно ли, чтобы человек, будучи противных религиозных убеждений, ради одной только просьбы каких-то неизвестных ему иноков, обиженных на какую-то "рецензию" и несогласных с мнениями, высказанными в ней, – возможно ли, чтобы этот человек, который сначала принял этих иноков недружелюбно, считал их прельстившимися, затем, ради одной только просьбы их, уступил им в своих убеждениях, переменил их после немногих пререканий и в угоду им ни с того, ни с сего внезапно сделался бы главой того движения, в котором он три года не принимал никакого участия, а затем вдруг развил бы высказанное ими мнение в целое богословское учение, написал бы в защиту его целый ряд книг и брошюр, которые о. Климент называет "прокламациями", увлек бы своей проповедью массу народа, составил бы и осуществил сложный и коварный план захвата власти в двух обителях, и все это в течение нескольких месяцев... Конечно, то, что утверждает о. Климент, есть совершенная нелепость психологически и невозможность фактически; и очевидно, что как в описании начала смуты о. Климент, "не желая правды сказать и не умея гладко соврать", умолчал об истинных причинах смуты, так умолчал он о них и в Андреевском скиту.

Но восстановим эти замалчиваемые события. Я уже говорил, что в скиту я жил весьма замкнуто и сосредоточенно, ни с кем почти общения не имел, не интересовался текущими событиями, ничего постороннего не читал и никуда не выходил. Когда в 1908 году появилась книга о. Илариона, и о. Агафодор начал свою агитацию против нее, то он между прочим прислал один экземпляр этой книги игумену Иерониму со следующей аттестацией: "Очень вредная книга, написанная в духе Фаррара", – которую он предлагал отдать для раскритикования между прочим и мне. Поэтому о. Иероним, призвав меня, сказал, что вот он получил из Пантелеймоновского монастыря книгу "На горах Кавказа", о которой ему пишут, что она вредная и написанная в духе Фаррара, и предлагает прочитать ее и письменно изложить мое о ней суждение и указать, что в ней худого. Я во исполнение долга послушания взял книгу, поклонился и пошел домой, где стал читать ее. Дойдя до утверждения о. Илариона, что сущность и действенность молитвы Иисусовой зиждется на силе призываемого Божественного Имени Господа Иисуса Христа, к которому молящийся должен относиться, как к Самому Господу Иисусу, и которое есть Сам Он Господь Иисус Христос, я соблазнился этими словами, и мне они показались неправильными. Но, читая дальше, я увидал с удовольствием прекрасно изложенное святоотеческое учение о молитве Иисусовой. Так как игумен приказал мне письменно изложить мое суждение об этой книге, то я решился, во-первых, написать письмо о. Илариону, в котором протестовал против этого выражения: "Имя Господа Иисуса Христа Сам Господь Иисус Христос", – ибо для моего тоже несколько отравленного рационализмом ума и тоже оскудевшего страха и благоговения к слову и к Имени Божиему соблазнительным показалось, каким образом то имя, которое произносится моими устами, мыслится моею мыслью, может быть Самим Богом. "Не есть ли такое утверждение о. Илариона обожествление твари?" – подумалось мне. Эти мысли я и высказал в моем письме о. Илариону и положил письмо под образами с намерением отнести его к игумену и затем послать по первой почте о. Илариону. Но когда я написал это письмо, то на меня навалилась какая-то особенная сердечная тягость, и какая-то бесконечная пустота, хладность и темнота овладели сердцем. Чувствовалось оставление благодатию Божией; молитва сделалась бездейственной, богослужение не доставляло утешения. Я страдал, но причины этого страдания не понимал и не подозревал того, что виной ему было отрицание мною Божества Имени Господня. Очевидно, что и мне предстояло бесповоротно отступить от Имени Господня подобно тому, как отступили Хрисанф, Алексей, Феофан и другие интеллигенты и полуинтеллигенты на Афоне и в России, если бы не спасла меня молитва моего незабвенного духовного отца, Иоанна Кронштадтского. Отпуская меня на Святую Гору, он мне сказал несколько прозорливых предсказаний, относившихся и до сей имяборческой ереси, которые и сбылись, и однажды вручил мне свою книгу со словами: "Вот тебе в руководство". Это книгу я получил при следующих необычных обстоятельствах. 26 августа 1903 года мы вместе с моим бывшим игуменом о. Георгием приехали в Кронштадт, желая повидать дорогого батюшку. Но его не было дома. Он был в Петрограде и должен был приехать только вечером. Проходя мимо его дома, я мысленно пожелал: "Хоть бы мне батюшка дал какое-нибудь словечко в руководство". Вечером о. Иоанн приехал, и мы с о. Георгием пошли к нему на квартиру. Нас впустили, и о. Георгий прошел к нему в комнату, а я, как смиренный послушник, остался ждать на кухне, не желая беспокоить батюшку в такой поздний час. Там я сидел в ожидании, пока выйдет о. Георгий, и, счастливый тем, что побывал хотя на квартире у дорогого батюшки, мирно сидел в уголочке и занимался Иисусовой молитвой. Каково же было мое удивление, когда вдруг сам о. Иоанн пришел на кухню и, направившись ко мне, ласково приветствовал, поцеловал и повел к себе в комнаты. Спросив меня о моем духовном житье-бытье, он вдруг повернулся, побежал в другую комнату и оттуда вынес свою книжку и, вручая ее мне, сказал: "Вот тебе в руководство". Не надо говорить, как я был осчастлен этим даром, с которым я, конечно, не расстаюсь и поднесь, и вот эта-то книжка воистину руководствовала меня ко спасению от той увлекательной и тонкой ереси приравнения Имени Господня слову человеческому, которою враг ополчился против православия в последние дни. Итак, страдая духом и не находя себе места, я как-то случайно остановил взор свой на этой книжке о. Иоанна "Мысли христианина", взял ее в руки и, машинально открыв, увидал перед глазами своими следующие слова:

"Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь Имя Божие, Господа, или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом Имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовью прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему Имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять Имя Божие всуе, потому, то есть, что Имя Его есть Он Сам – единый Бог в трех лицах, простое существо, в едином слове изображающееся и в то же время не заключаемое, то есть не ограничивающееся им и ничем сущим.

Великие Имена: Пресвятая Троица, или Отец, Сын и Святый Дух, или Отец, Слово и Святый Дух, призванные с живою, сердечною верою и благоговением, или воображенные в душе, суть Сам Бог и низводят в нашу душу Самого Бога в трех лицах" (стр. 46).

Я изумился, перекрестился и, возблагодарив Бога за вразумление, немедленно же разорвал мое письмо к о. Илариону и сжег его, и тут же отнялась от меня та безутешная тягость сердечная, которая меня так обременила после написания письма, и я снова пришел в свое прежнее духовное устроение. Книгу я отнес к о. игумену со словами, что худого в ней ничего не нашел, что учение о молитве Иисусовой изложен в ней прекрасно, весьма легко и удобочитаемо, и что общего с Фарраром в ней абсолютно ничего нет, но наоборот, книга весьма духовна и написала в духе святых отцов. Затем я возвратился к моим обычным занятиям и больше этим вопросам не занимался. Все это произошло, насколько я помню, весною 1909 года. Ни о. Хрисанфа я не знал и о нем тогда еще ничего не слыхал, не был я также знаком с кем-либо из фиваидцев. В 1910 году в Андреевский скит поступил один иеродиакон из Фиваиды и поселился, подобно мне, в особой каливе в рощи скита. Он стал посещать меня, и от него я узнал впервые о происходившем в Фиваиде волнении. Он же привел ко мне однажды и зашедшего к нему фиваидца. В 1911 году я поехал в Абиссинию и вернулся 8 января 1912 года. Здесь, опять-таки через этого иеродиакона, я узнал о тех гонениях, которым подвергались фиваидцы со стороны их начальства за исповедание Имени Господня и которые вынудили покинуть скит многих фиваидцев и выехать на Кавказ. От него я узнал и о той деятельности о. Алексея и иноков-интеллигентов, которая так возмутила простецов-скитян. Этот же иеродиакон познакомил меня и с возмутительной корреспонденцией, посланной в "Колокол" иноком Динасием, в которой этот полуинтеллигент оклеветал фиваидцев, как обожествляющих якобы самое тварное Имя Господне, то есть по внешней его стороне; принес мне также этот иеродиакон книжку "Русского Инока" с пресловутой "рецензией" Хрисанфа, наконец, привел он ко мне также впервые скитян старца Иринея и иеромонаха Феодорита, которые мне плакались на прискорбное и бедственное положение их и поведали о тех глумлениях и возмутительных выходках имяборцев, которые так возмутили скитян. Я отнесся с большим сочувствием и состраданием к этим инокам, и, узнав их образ мыслей, я не только не отнесся к ним враждебно, как то приписывает мне о. Климент, но, напротив, с самого начала выказал мое полное единомыслие с ними в понимании Имени Господня, ибо если в начале, благодаря ходячей клевете, пущенной интеллигентными имяборцами, что мужики-скитяне самое тварное имя "Иисус" за Бога принимают и ему от Бога отдельно поклоняются, я мог и допустить возможность такого извращения веры, то, побеседовав с ними, я убедился, что это клевета, и поэтому счел своим долгом вступиться в защиту их и взяться за перо для обличения этой клеветы и для возражения против начинающих господствовать имяборческих мнений об Имени Господнем.

Каковы же были мои первые шаги в той "кипучей деятельности", о которой говорит о. Климент, и каковы же были те мои первые агитационные действия и прокламации, которыми я стал возмущать, по его словам, гору Афонскую? Во-первых, строго соблюдая обет послушания, я обо всем поведал своему игумену о. Иерониму и испросил его благословение написать в журнал Андреевского скита статью в защиту Имени Божия. Получив такое разрешение, я написал статью под заглавием: "О почитании Имени Божия", – и с благословения о. игумена, который прочитал и подписал ее, послал ее в Одессу в редакцию журнала, в котором она с разрешения цензора и была помещена. Вопрос о имени Божием, который сначала был для меня столь неясен, стал для меня все более и более выясняться, когда я во время богослужения вникал в слова возгласов, молитв и псалтыри, ибо я всюду наталкивался на явные свидетельства Церкви о особом почитании ею Имени Божия и на особое значение, которое придавалось имени Господню в богослужении. Эти мысли я и высказал в первой моей статье – в первой "прокламации", – как называет ее о. Климент. Однако богословская глубина вопроса мне еще открыта не была. Тогда же была послана мною в "Колокол" статья в опровержение клеветы на иноков фиваидских, в которой я вместе с опровержением клеветы высказал истинный образ нашего понимания Имени Господня, как неотделимого от Бога, и понимание нами "Имя Божие Сам Бог" в том же смысле, в каком о. Иоанн Кронштадтский говорит, т. е. в смысле присутствия Бога во Имени Своем. "Колокол" этой моей статьи не поместил. В Великом посту 1912 года мною написана была статья о молитве Иисусовой и о Имени Иисусовом и, с благословения игумена Иеронима, послана в Петроград в духовно-цензурный комитет, и с разрешения его отпечатана. Затем постепенно стали выходить в свет следующие книжки "Русского Инока" с продолжением рецензии о. Хрисанфа, которые услужливый иеродиакон приносил мне для прочтения. Мнения о. Хрисанфа об Имени Господнем, которые он высказывал в этих статьях, глубоко возмутили меня. Но еще более возмутила меня статья архиепископа Антония Храповицкого, помещенная там же. Сердце мое мне говорило, что эти хуления на Имя Господне требуют возражения. Но кому было возражать? На Афоне – некому; в России же – кто дерзнет. Оставить же без возражения эти хулы на Имя Иисусово будет значить не только распять это Имя, но и в конец убить его и похоронить. Эти побуждения внушали мне желание предпринять словесную защиту Имени Господня, и это произошло совершенно независимо от каких-либо просьб фиваидцев или от каких-либо других побуждений. Но, чувствуя свою неподготовленность к такому великом уделу, которое о. Климент называет "развитием нового догмата", высказанного о. Иларионом, в "целое учение", и сознавая свое недомыслие о сей великой богословской тайне, я, скорбя, что некому вступиться в защиту Имени Господня, усердно молил Господа открыть ум мой к разумению тайны сей. Особенно молился я о сем ежедневно на Святой неделе, когда бывают открыты раки с мощами многочисленных угодников Божиих, апостолов, святителей, мучеников и преподобных. Прикладываясь к мощам каждого угодника, мысленно усердно молился ему о сем. И вот, повторилась неожиданно моя старая болезнь глаз – воспаление сосудистых оболочек, которая на два месяца заключила меня в темную келию, в особое безмолвие и особое уединение. Однако, еще в течение почти месяца я все-таки выходил к литургии и литургисал ежедневно, но потом и это сделалось для меня совершенно невозможным. В полном одиночестве и бездеятельности я, пребывая в темной келии, конечно, сосредоточивал мысль свою на захватывающем душу предмете. Вспоминал относящиеся до сего слова Писания, свидетельства св. отцов, и мысль моя стремилась к тому, чтобы уяснить себе ту истину, которую я принял на веру, что Имя Господне таинственно и духовно есть Сам Господь Бог, присутствующий во Имени Своем. Каково могло быть это присутствие? И вот однажды, в легком тонком полусне, я явно услышал следующее мысленное рассуждение: "Аз есмь истина, и истина есмь Аз. Имя Божие есть истина о триипостасной истине, ибо Аз есмь истина, и Отец Мой истинен есть, и Дух Святый есть Дух истинный". Это рассуждение, представляющее из себя сочетание евангельских свидетельств Господних, сделало для меня сразу ясной ту тайну, постичь которую я так желал, но был не в силах постичь ее собственным своим умом. Мгновенно очнувшись, я вскочил с постели и, нащупав в темноте лист бумаги и карандаш, немедленно на ощупь написал открывшееся мне рассуждение, в котором был ключ к разрешению тайны Божества Имени Господня. В то время и игумен Иероним, которого я почитал и любил и пользовался тогда его взаимным почтением и любовью, что он выражал особыми знаками ко мне его внимания, неоднократно посещая меня во время моей болезни, тоже разделял мое понимание Имени Господня.

Он тогда говорил: "Если о. Иоанн сказал, что Имя Божие – Сам Бог, то так и следует верить, ибо о. Иоанн был муж особо благодатный". Высказывался он также о том, что никогда не согласится с мнениями имяборцев, что имя "Иисус" есть простое имя человеческое и только недавно существующее, ибо у св. Дмитрия Ростовского ясно сказано, что имя "Иисус" "от предвечного Совета бе предуготовано, на небесах написано и доселе хранимо".

Однажды о. Иероним принес мне даже им самим найденное свидетельство у св. Иоанна Златоуста, в котором св. Иоанн в толковании первой главы послания к римлянам и слов, что апостолы были посланы проповедовать "в послушание веры, во имя Господне", – говорит, что Имя Господне "само требует к себе веры", ибо творит чудеса.

В мае месяце ко мне зашли фиваидцы и выражали свою глубокую скорбь по поводу того, что их так оклеветали о. Алексей и о. Денасий архиепископу Антонию, и последний дал веру этим клеветам, поместив в "Русском Иноке" их статьи и рецензию о. Хрисанфа. Я тогда решил написать открытое письмо архиепископу Антонию, в котором от имени фиваидцев оправдывал в возводимых на них клеветах и почтительно просил владыку поместить это письмо в "Русском Иноке".

Привожу полностью это письмо.

"Ваше Высокопреосвященство.

Благословите, Владыко Святой.

Припадая к стопам вашим, просим вас с кротостию выслушать объяснение того заблуждения, в которое впала редакция "Русского Инока", доверившись неверным сведениям об иноках фиваидских и о книге о. Илариона "На горах Кавказа", доставленным вам иеромонахом Алексеем Киреевским и иноком Хрисанфом. На основании их слов вы изволили признать книгу о. Илариона "вредной и опасной", а пустынников фиваидских – прельстившимися Именем Иисусовым, которое они якобы почитают Богом по существу и молятся Имени сему, а не Самому Господу Иисусу Христу, присущему во Имени Своем...

Позвольте, владыко святой, вам доложить, что это совершенно не верно и есть невольная клевета, в которую впали по какому-то роковому недоразумению иноки Хрисанф и Алексей.

Одному Богу свойственно не ошибаться; и мы, ведая смиренномудрие российских святителей, чуждых самомнительной непогрешимости католических пап, дерзаем надеяться, что и вы, ваше святительство, дадите место в "Русском Иноке" и этим нашим строкам, в которых мы защищаемся от возведенной на нас клеветы, помещенной в "Русском Иноке" и чрез него разглашенной десятку тысяч его читателей.

"Имя Божие есть Сам Бог", – говорим мы и о. Иларион. "Имя Иисус – Сам Господь Бог Иисус Христос". Противники же наши, услыхав эти слова, соблазнились ими и, не поняв или не пожелав понять, в каком смысле это говорим мы, укорили нас в нарушении второй заповеди о несотворении себе кумира, поняв эти слова, как "обожение имени" и "воплощение имени в самую сущность Божества". Считаем долгом, во-первых, сказать, что это выражение принадлежит не нам и не о. Илариону, но принадлежит облагодатствованнейшему приснопамятному российскому пастырю о. Иоанну Кронштадтскому: "Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь Имя Божие, Господа, или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом Имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовью прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему Имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять Имя Божие всуе, потому, т. е., что Имя Его есть Он Сам, единый в трех лицах, простое существо, в едином слове изображающееся и в то же время не заключаемое, то есть не ограничивающееся им и ничем сущим.

"Великие Имена: Пресвятая Троица, или Отец, Сын и Святый Дух, или Отец, Слово и Святый Дух, призванные с живою, сердечною верою и благоговением, или воображенные в душе, суть Сам Бог и низводят в душу нашу Самого Бога в трех лицах" (О. Иоанна Кронштадтского "Мысли христианина", стр. 46–47). Это суть слова облагодатствованного и опытного молитвенника, ощутительно познавшего, сколь действенно, величественно и сладостно призвание Имени Божия и Имени Иисусова чистым сердцем, духом и истиною, ибо тогда Сам Иисус Христос ощущается и созерцается умно-сердечным оком во Имени Своем. В этом смысле и говорил о. Иоанн Кронштадтский, и о. Иларион, и мы все, что Имя Божие есть – "Сам Бог". Но ни о. Иоанн Кронштадтский, ни кто-либо из нас, как то видим из вышеприведенных его слов, подчеркнутых нами, не возводим имени Божия, т. е. букв и звуков, по существу на степень Божества отдельно от Бога и не поклоняемся имени "Иисус" отдельно от Бога, как в том нас укоряет Алексей Киреевский и инок Хрисанф.

Позволим себе спросить о. Алексея Киреевского: слыхал ли он когда-либо, чтобы кто из пустынников молился: "Имя Иисус, помилуй мя"?.. Не слыхал ли он, наоборот, что все молимся: "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя", – веруя, что, призвав Его Имя, имеем и Его Самого, тайно и незримо и неотделимо от Имени Своего в нем присутствующего и скоропослушающего молитвы наши.

Рецензия инока Хрисанфа вся построена на опровержении слов, что "Имя Божие есть Сам Бог", которые инок Хрисанф не потрудился понять в должном смысле.

Позволим себе спросить: откуда он взял, что о. Иларион "воплощает имя в самую сущность Божества? Мы этого у о. Илариона в книгах нигде не нашли; но из того самого текста, который в подтверждение этого своего заключения инок Хрисанф приводит, мы видим совершенно обратное, ибо о. Иларион ясно выражает мысль, что Господь Иисус Христос присутствует в Имени Своем. И в этом смысле он говорит, что Имя Его есть Сам Бог по существу, ибо если бы была речь о воплощении самого имени в сущность Божества, тогда слово "присутствует" было бы неуместно.

Так же ясно выразили это положение пустынники фиваидские в следующем исповедании своей веры во Имя Господа, которое представили они своему игумену в соборном разбирательстве их спора с о. Алексеем Киреевским о Имени Иисусовом.

Исповедание: "Верую и исповедую, что в Имени Иисус Христос присутствует сам Он, наш Спаситель Господь Иисус Христос невидимо и непостижимо, и в сей своей сердечной вере утешаю себя Божественным изречением моего дражайшего Искупителя, Который сказал: "якоже веровал еси" и "веруешь", "буди тебе по вере твоей".

Божественнейшее и святейшее Имя "Иисус" называю Богом по своей сердечной вере, что оно неотделимо и не может быть отъято от Него, Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, но едино с Ним" (о. Алексей Киреевский, однако, с этим исповеданием не соглашается).

Инок Хрисанф "убоялся страха, идеже не бе страх", в конце своей рецензии он угрожает нам быть отверженными на Страшном суде Христовом за то, что мы поклоняемся имени "Иисус", а не Самому Господу Иисусу Христу, что, как вы, владыко святый, ныне сами видите из выше написанных строк, есть лишь плод его воображения и ничем с нашей стороны не подтверждается. И посмотрите, в какую он сам впадает хулу: он дозволяет себе живую веру в таинственное и неотделимое или, так сказать, соприсносущное и воипостасное присутствие Божие во Имени Своем приравнять пантеизму, т. е. безбожному зловерию, будто Бог присущ всякой твари... Итак, до какой же степени он этим унизил достопоклоняемое и Божественное и зиждительное и спасительное и страшное Имя Божие, приравняв его всякой твари и отняв от него всякую Божественность...

Всякое Слово Божие "Дух есть и живот есть" и исполнено животворящей силы Духа Святаго; не тем ли паче Имя Божие. Итак, столь уничижив Имя Божие и Имя Господа Иисуса Христа, не похулил ли он также и Духа Святаго, не отверг ли он этим и заповедь о вере во Имя Господа Иисуса Христа, о которой столь ясно свидетельствует св. апостол и евангелист Иоанн Богослов: "заповедь Его та, чтобы мы веровали во Имя Сына Иисуса Христа и любили друг друга, как он заповедал нам" (I-е посл., 3:23). Итак, откуда же он взял, что мы само имя "Иисус" обожаем и самому имени "Иисус" отдельно от Господа Иисуса Христа молимся...

... "Изми первее бревно (неверия и хулы) из очесе твоего, и тогда узриши изъяти сучец (мнимого имяпоклонства) из очесе брата твоего" (Матф. гл. 7:5). 7 мая 1912 г. Святая Гора.

Иноки афонские".

Но это письмо не возымело желанного действия и не только не разубедило архиепископа Антония в клевете имяборцев на имяславцев, но возбудило его недовольство и гнев против меня, дерзнувшего выступить с защитой Имени Господня. Это письмо не было им помещено в "Русском Иноке", но в ответ фиваидцам он написал слащавое письмо, в котором убеждал покориться во всем игумену Мисаилу и не противиться против тех неприемлемых мнений, которые высказывались афонскими имяборцами.

Болезнь глаз не только не проходила, но ухудшалась, и воспаление перешло и на другой глаз. Тогда в отчаянии я решился на крайнее средство и, несмотря на то, что дневной свет и ветер был для меня нестерпим, взял палку и пошел на другой конец Святой горы в пещеру к угоднику Св. Нилу Мироточивому искать у него благодатной помощи в моей неисцельной болезни. Возвратился я оттуда через три дня, к общему удивлению всех, здоровым и зрячим и немедленно же приступил к писанию моей апологии. Между прочим, во время моего богомолья мне совершенно случайно, если вообще считать допустимыми в мире случайности, пришлось переночевать на келии св. Григория Паламы и отслужить литургию в церкви его имени. Этот святой известен, как защитник того же самого догмата, который ныне защищаем мы.

Хотя острое воспаление моих глаз и прошло, и я получил возможность свободно писать на пишущей машине, но перечитывать писанное я мог только с большим трудом и с большой опасностью, тем более невозможным было для меня чтение многочисленных и многотомных творений св. отцов. Но Господь неожиданно послал мне неведомых помощников, которые, узнав, что я взялся за словесную защиту Имени Господа, стали пересылать мне те свидетельства разных св. отцов, которые они находили в их творениях. Мое сочинение я одновременно переписывал на восковых листках и отпечатывал на гектографе в 75 экземплярах. В этом деле мне нашелся неожиданный помощник в лице брата Павла (Григоровича, кавказского пустынника, бывшего штаб-ротмистра Переяславского драгунского полка), который приехал посетить Святую гору. Он зашел ко мне, и мы с ним подружились, сошлись во мнениях, и он сделался моим драгоценнейшим сотрудником.

23-го июля, в день Владимирской Божией Матери, особо почитаемой мною, апология моя была закончена, и в то же время началось преследование меня и ее о. Иеронимом и имяборцами. Как видите, мне, совершенно не подготовленному в богословии, пришлось выступить против таких авторитетов современной иерархии, как архиепископ Антоний и другие лица. Это мне и ставилось в укор моими противниками, которые мне указывали на то, что как я смею, не будучи богословом, возражать против такого ученого богослова, как доктор богословия архиепископ Антоний Волынский, и укоряли меня за это в крайней гордости и крайнем самомнении.

Эти слова, конечно, могли бы меня смутить и заставить отказаться от взятой на себя защиты Имени Господня, если бы я не имел того удостоверения, которое я нашел в словах о. Иоанна Кронштадтского, и не имел бы еще и других, утверждающих во мне глубокое убеждение в истинности моего понимания, удостоверений Божиих, которые придавали мне ту необходимую твердость и непоколебимость, которая и могла меня удержать от колебания при столь страстном оспаривании мнимыми великими человеческими авторитетами той глубочайшей и тончайшей истины, как непостижимое таинственное Божество Имени Господня. Одним из таких духовных подкреплений было поведанное мне пустынником Евфимием виденное им видение. В Страстной четверг, возвратившись от святого причастия и задремав, он увидел себя в соборе Андреевского скита, там узрел он Владычицу, окруженную сонмом святых, которая подошла к нему и сказала, указывая рукой в сторону моей келии: "Скажи Антонию, что Я здесь Сама благодетельствую". Пустынник Евфимий спросил Владычицу: "Какому Антонию?" – Владычица ответила: "Тому, который в саду, к которому ты ходишь". Затем мгновенно увидал себя Евфимий в моей келии и увидал меня сидящим за книгой, в которой страницы были напечатаны в два столбца, причем один столбец был напечатан черной, а другой красной печатью. Я же сидел над книгой, вдумавшись, и сказал: "Это надо разобрать". И действительно, только благодатная Божественная помощь могла сделать для меня возможным разобраться в столь глубоком и тонком вопросе.

 

Глава III.

Из изложенного мною истинного описания моей деятельности на Афоне от февраля до конца июля 1912 года читатель может убедиться в том, как извращено это в описании о. Климента, который говорит, будто я по советам "лапотников" составлял "брошюрки и листки и раздавал их афонитам" и моими "тенденциозными сочинениями подорвал веру простецов в рецензию Хрисанфа", – которую, между прочим, я прочел только два года спустя после того, когда ее прочли и осудили фиваидские простецы. "За ним, – говорит о. Климент, – двинулась простодушная, за немногими исключениями невежественная толпа, готовая идти за ним (т.е. за мной) всюду без отчета", – и ввиду этого "игумен решил принять меры против пропаганды Булатовича". О том, сколь вымышлено это объяснение о. Климентом воздвигнутого о. Иеронимом против меня гонения, видно из слов самого о. Климента, сказанных через одну страницу ниже, что, несмотря на мою агитаторскую, якобы, деятельность и несмотря на действия каких-то моих агентов, которые якобы вербовали для меня сторонников, несмотря на какие-то мои прокламации, все-таки в скиту было все спокойно, и я сторонников не имел, за исключением одного или двух десятков прельщенных мною в ересь. Если это так, то спрашивается, откуда взялась та толпа, которая была готова идти за мною всюду безотчетно, куда бы я ее ни повел, и где же было то влияние моей проповеди, которая якобы заставила о. Иеронима прибегнуть к репрессивным против меня мерам?

Но читатель видел, что в то время в течение двух месяцев я просидел больной, заключенный, уединенный в темной келии, и что за это время я только написал статью, которая была напечатана с благословения игумена и с разрешения цензуры в журнале скита, и напечатал отдельную брошюрку, опять-таки с разрешения духовной цензуры и с благословения игумена. Уже гораздо позже я написал более крупное исследование по этому вопросу в 190 страниц. Это "тенденциозное сочинение", как его называет о. Климент, было закончено мною только 23 июля, а 25 июля я был уже вынужден покинуть скит. Следовательно, как могло это сочинение успеть за два дня подорвать веру в рецензию Хрисанфа и оказать такое вредное действие на Святую гору, которое вынудило бы игумена Иеронима принять против меня особо решительные меры и оправдало их? Но из кого же состояла та толпа единомышленников, которая готова была идти за мной всюду, куда я ни поведу ее? Я уже говорил о том, как мало я имел общения на Афоне. И в этот период времени меня посещало весьма мало лиц. Так, из фиваидцев я познакомился только с пятью человеками, из коих только схимонах Ириней приходил ко мне раза четыре за эти два месяца, и другой иеромонах – Феодорит – раза три или четыре, остальных я видал всего по разу. Из братии Андреевского скита меня тоже очень мало кто посещал. Посещал чаще других, но не мой сторонник, а мой противник имяборец иеромонах Меркурий, с которым мы вступали в спор. Посещали меня ради духовной нужды некоторые иноки, но с ними беседы о Имени Господнем я не имел. Чаще всего посещал меня монах Иов Пантелеймоновского монастыря, ревнитель Имени Господня, весьма начитанный в святоотеческих творениях, и он именно приносил мне выписки из св. отцов, которые находились им самим или которые пересылали через него мне другие иноки.

Итак, причина, приводимая о. Климентом в оправдание о. Иеронима за удаление им меня из скита, вымышлена. На самом же деле истинная причина была не та. Виновниками репрессий в Андреевском скиту против исповедания Имени Господня, которые начались с действий против меня, оказались те же лица, которые были виновниками репрессий, начатых еще раньше игуменом Мисаилом против фиваидцев. Появление первых моих двух статей в защиту Имени Господня весьма встревожило афонских имяборцев, ибо они доселе имели противниками своими только "лапотников" и "мужиков фиваидских", которых можно было безответно высмеивать, и мнения которых можно было без всякого стеснения уродовать, приписывая им ради вящего осуждения самое грубое обожествление имени "Иисус", которое, по словам имяборцев, фиваидцы возводили на степень четвертой Ипостаси. Но теперь они увидели во мне нового, более серьезного противника, и не "лапотника", а противника столь же образованного, как и они сами. Конечно, мои статьи сделались известными инокам фиваидским и другим ревнителям Имени Господня, и это событие их весьма утешило в их скорби. Хотя в этих статьях мною о книге о. Илариона совсем не упоминалось, а только защищалось выражение "Имя Божие – Сам Бог", но о. Агафодор и Алексей увидели нежелательное для них вмешательство в спор и стали предпринимать меры к тому, чтобы заградить мои уста. С этой целью стал все чаще и чаще посещать наш скит о. Алексей Киреевский и другие интеллигенты, причем о. Алексей от имени Агафодора и игумена Мисаила передавал о. Иерониму требование, дабы тот запретил мне писать об Имени Божием, а также принимать и беседовать с фиваидцами, ибо это только усугубляет, якобы, дерзости фиваидцев по отношению к о. Алексею Киреевскому. Эти утверждения были ложны, ибо никаких дерзостей фиваидцы против о. Алексея не проявляли, если таковыми не считать то, что они уходили с его богослужения и не желали принимать от него благословение. Да и какая могла быть речь о дерзостях, когда за отказ служить вместе с ним предстояло быть отлученным от св. причастия на целых три года. Однако эти воздействия Пантелеймоновского монастыря и афонских интеллигентов не имели до времени желанного действия на игумена Иеронима, и он простодушно сам сообщил мне обо всем этом и говорил: "Я не понимаю, чего они так вооружились против книги о. Илариона". Однажды после подобного посещения о. Алексея о. Иероним пришел ко мне и сообщил, что он звал о. Алексея самого зайти побеседовать со мною, но тот отказался и поспешил уехать. Наконец, 19 июля о. Алексей снова прибыл в скит, но уже не с поручением Агафодора, а с письмом, и по поручению архиепископа Антония Храповицкого передал о. Иерониму, что волынский владыка разгневан как на меня за то, что я дерзнул послать ему упомянутое выше открытое письмо, которое он нашел столь дерзким, что занес его в свой памятный журнал, т.е. иначе говоря, обещал при случае припомнить это и отомстить за сие, так весьма разгневан и на о. Иеронима за то, что тот допускает в своем скиту проявлять мне такую деятельность; и потому о. Алексей снова предъявил о. Иерониму категорическое требование, дабы тот запретил мне что-либо писать о Имени Божием и принимать пустынников фиваидских. Иеронима уже и до того запугивали андреевские полуинтеллигенты Климент и Меркурий тем, что архиепископ Антоний явно поддерживает мнение Хрисанфа и Алексея, что он будет, несомненно, митрополитом, а может быть и патриархом, и тогда припомнит Андреевскому скиту, что в нем осмеливались выражать несогласные с ним мнения, и в отместку за это отымет у скита его подворья в Петрограде и в Одессе. Услыхав ныне новую угрозу и требования о. Алексея, о. Иероним совершенно растерялся и, как передавали очевидцы, даже заплакал и обещался все требования в точности исполнить. О. Алексея, как посланца архиепископа Антония, он принял с особым почетом, поставил его рядом с собой на всенощной и отпустил с обещанием немедленно же исполнить все требуемое. 21-го июля был канун бдения, 22-го, воскресенье – праздник, а 23-го игумен послал за мной, но я не мог придти к нему в этот день и пришел 24-го. Приняв меня необыкновенно сурово, он объявил мне гнев владыки Антония по поводу моего письма к нему, укорял меня за мою дерзость возражать архиепископу Антонию, доктору богословия и первостепенному российскому иерарху, говорил со мной грубо и сказал, что строго запрещает мне как принимать фиваидцев, так и что-либо писать о Имени Божием, под угрозой запрещения мне священнослужения. Но я не мог соизволить на такое насилие над моей духовной свободой и отказался исполнить его требования, чем весьма разгневал его. "Ну, так нет тебе больше благословения служить". Я кротко выслушал эти слова, зная прежнее мнение о. Иеронима о Имени Господнем, и весьма сожалел о том, как его вдруг успел отравить о. Алексей, но все-таки думал, что эта отрава еще исцелима. С собою захватил я как раз только что законченную апологию и, вручая ее о. Иерониму, сказал: "Батюшка, прежде, нежели так решать, вы сначала прочтите, что говорят святые отцы о сем. Нам надо слушаться Св. Евангелия, св. отцов и таких благодатных пастырей, как о. Иоанн Кронштадтский, а не архиепископа Антония, если он противоречит им". Иероним взял апологию, обещался прочесть ее. При этом он взял назад свое запрещение, разрешив мне служить на следующий день.

Но на следующий день он меня снова призвал и, грубо указывая на апологию, сказал: "Тут у тебя целый салат написан". Салатом он, очевидно, назвал апологию по обилию в ней разнообразных свидетельств Св. Писания и св. отец. Странно было слышать из уст монаха такое неблагоговейное название святоотеческих и евангельских текстов. Но я спросил игумена, что же он нашел в этом "салате" несогласного с учением святой Церкви? Игумен не сумел мне на это ответить и послал за о. Климентом, чтобы тот указал мне места в моей апологии, которые не согласны с учением Церкви. Очевидно, игумен не прочел апологии, как то обещал сделать, но поручил прочитать ее и высказать суждение о ней о. Клименту. Климент открыл апологию и показал мне текст: "Глаголы, яже Аз глаголах вам, Дух и Живот суть", – и спросил, по какому праву написал я эти слова с большой буквы, когда в Евангелии они стоят с маленькой, и по какому праву я обожествляю слова Господни. На это я ответил, что в Евангелии вообще по-гречески и славянски все написано с маленьких букв, кроме заглавных слов и после точки, и что по смыслу, раз глаголы Божии суть дух и жизнь, то из этого следует само собою, что они не могут быть тварью, и что Сам Господь свидетельствует этим, что они суть Его Божественная деятельность. Но игумен прервал наш богословский спор и грубо сказал: "Ну, одним словом, я тебе приказываю немедленно сжечь эту книгу и не сметь больше принимать пустынников фиваидских". Тогда я сказал, что не могу этого требования исполнить, в ответ на что игумен объявил мне, что запрещает мне священнослужение. Но тогда я сказал: "Ваше высокопреподобие, я отселе больше не ваш послушник, а вы не мой игумен, и прошу вас отпустить меня на все четыре стороны". Это заявление вывело игумена окончательно из себя, и он разразился бранными словами: "свинья" и т. п. Но я ни слова не ответил больше, сделал земной поклон перед святыми иконами, приложился к ним, сделал земной поклон игумену, как то полагалось обычно, но не взял благословения и, сказав: "Простите", – ушел и немедленно же в хозяйственном управлении скита попросил дать мне вьючных мулов для перевозки моих вещей на келию Благовещения, куда меня с любовью принял маститый старец о. Парфений.

Обо всех этих событиях о. Климент, который не только был свидетелем, но и деятельным участником их, совершенно умалчивает и даже возводит на меня такую грубую клевету, будто я, уходя, говорил братии, что ухожу потому, что игумен не признает Иисуса Богом. Считаю долгом опровергнуть и эту ложь, ибо единственные два лица, которые видели меня уходившим из скита в то время, когда грузили мулов около моей каливы, были эконом и один иеродиакон, которым на их вопрос объяснить причину раздора с игуменом я сказал, что виною был спор за Имя Божие и воздействие на о. Иеронима Алексея Киреевского и архиепископа Антония, причем сообщил им о содержании того открытого письма, которое я послал архиепископу Антонию, и дал им копию с него.

Далее в своем повествовании о. Климент говорит о том, будто я 13 августа, взяв мои документы, дал такую расписку:

"IC.:XC.

Сим удостоверяю, что документы из Андреевского скита я получил и вообще никаких претензий к скиту Андреевскому не имею, ухожу, ибо так Богу угодно. Аще же угодно будет Господу Богу, дабы возвратился в место своего пострижения, то не отрицаюсь, аще братия и игумен с любовью согласятся.

Иеросхимонах Антоний (Булатович).
13-го августа 1913".

Эту расписку я действительно дал, но не тогда, когда брал документы, а две недели спустя, ибо тогда, когда я взял документы, то я дал записку совершенно другого содержания, о которой умалчивает о. Климент, умалчивает также о том, что побудило меня дать новую расписку, приводимую им. Дело происходило так. Через несколько дней после моего ухода я пришел в хозяйственное правление и, взяв мои документы, дал расписку в том, что получил их обратно и ухожу из скита вследствие несогласия моего во мнениях о Имени Господнем с игуменом Иеронимом, который отрицает Божественное достоинство и Божественную силу Имени Господня. На этом мои сношения с Андреевским скитом закончились. Но через несколько дней после этого прибыл на Афон викарный епископ Московской епархии Трифон [Туркестанов]. Он принадлежал к почитателям книги о. Илариона и с мнением о ней архиепископа Антония отнюдь не соглашался. Ему сделались известными преследования ради нее иноков-фиваидцев, а также выходки о. Алексея Киреевского, вызвавшие крайнее обострение отношений в Фиваиде, и он открыто выразил свое неодобрение о. Алексею и советовал игумену хотя на время удалить о. Алексея со Святой Горы ради успокоения братии. Также неодобрительно отнесся он, как говорят, и к игумену Иерониму, что и заставило последнего 13 августа, совершенно неожиданно для меня, прийти ко мне в сопровождении одного монаха на Благовещенскую келью со смиренной просьбой простить его. Сделав мне в присутствии о. Парфения и еще двух-трех лиц земной поклон и получив такой же в ответ, он просил не вменить ему его невежества и неразумия и грубости, простить и помириться с ним и предлагал мне, если это мне угодно, немедленно же возвратиться обратно в скит. Мы с ним облобызались и помирились, но относительно возвращения в скит я ответил, что пока еще поживу у о. Парфения. Тогда о. Иероним обратился ко мне с просьбой, чтобы я уничтожил прежнюю мою расписку и дал бы ему другую, без упоминания о споре за Имя Господне, что я немедленно исполнил и написал другую записку. Спрашивается, если бы я был таковым, каковым меня выставляют в печати имяборцы и в числе их о. Климент, о. Денасий и др., то есть пропагандистом, коварным злоумышленником, подготовлявшим бунты в Пантелеймоновском и в Андреевском монастыре, искателем обогащения, каким меня объявил с думской трибуны епископ Анатолий, или еще хуже – "мерзавцем", как меня называл архиепископ Антоний в своем письме к игумену Иерониму, напечатанном в книжке, изданной потом игуменом Иеронимом, в которой архиепископ Антоний говорит, что он меня "давно знает", но на самом деле мы и доселе друг друга в глаза никогда не видели и не знаем прошлого друг друга; итак, спрашивается, если бы я был на самом деле таковым, каковым выставляют меня имяборцы, понося меня ради открытой защиты мною Имени Господня, чтобы с охуждением защитника религиозного убеждения охулить в глазах общественного мнения и защищаемое им исповедание, – если бы все это было так, то дал ли бы я по своему собственному побуждению такую расписку и отказался ли бы я от предложения возвратиться в скит? Разве возвращение с почетом в скит, откуда я был с поношением удален, не открывало мне дверей к еще более широкой пропаганде и ко всяким интригам среди братии против игумена, если бы я имел, как в том заподозривает меня архиепископ Никон, намерение захватить власть и самому сделаться игуменом? Если бы я был коварным интриганом, то неужели я так легко отказался бы от случая использовать грубость и ошибку Иеронима, которую он сделал, удалив меня из скита? Если бы я был злобен и имел вражду против него, не постарался ли бы я перед властями принести жалобу на несправедливость Иеронима и искать отместки? Если бы я страдал сребролюбием, то оставил ли бы я в скиту все крупные суммы, которые присылала на мое имя матушка и которыми я не пользовался, и все драгоценные пожертвования, которые я сделал в скит?

Итак, эта одна расписка для внимательного читателя должна ясно показать, сколь противоположен дух мой тому духу, который приписывают мне мои противники.

 

Глава IV.

Продолжая свое повествование о афонских событиях, происшедших в августе–ноябре 1912 года, о. Климент пишет: "Поселившись в Благовещенской келии, о. Булатович почувствовал полную свободу действий в своей пропаганде и, подстрекаемый имябожником настоятелем келии (какая ложь), продолжал пропагандировать свое учение с большей прежнего ревностию... Влияя на обители, Булатович... старался увлечь за собою Андреевский скит чрез посредство своих агентов", которые, якобы, "тайно бегали к нему", носили в скит его "прокламации" и "вербовали на его сторону", но, несмотря на это, "в скиту было спокойно"...

Затем о. Климент сообщает о последовавшем осуждении патриархом Иоакимом книги о. Илариона, которую тот, якобы, рассмотрел "синодально" и якобы прислал о сем грамоту за печатью и подписью, чего тоже не было, ибо патриарх прислал о сем лишь циркуляр, подписанный не им, а правителем его канцелярии, в котором его собственноручной подписи не было, а только стояло: "Константинопольский во Христе молитвенник". В этом может удостовериться каждый знающий по-гречески, ибо фотографические снимки с этого циркуляра были напечатаны в "Русском Иноке" в ноябре 1912 г. и в других изданиях имяборцев. Что этот циркуляр не был грамотой, свидетельствует и его форма, в которой отсутствовал обычный заголовок: "Мы, Божией милостью".

Далее о. Климент сообщает, что "Булатович перетолковал грамоту по-своему" и "выпустил прокламацию". Сообщает дальше, что имябожники в Пантелеймоновском монастыре "систематически и тайно" под руководством о. Булатовича готовились к бунту. Затем говорит, что "Булатович принимал решительные меры увлечь в свою ересь не только все братство скита, но и самого игумена Иеронима. С этой целью он ему прислал свою прокламацию: "Новое бесословие имяборцев". Дальше о. Климент говорит, что, несмотря на мои решительные меры и несмотря на "подстрекательство" и "вербовку" "моих агентов", в Андреевском скиту насчитывалось всего не более двух десятков "сторонников нового догмата". Таким образом, из 372 иноков наличного состава скита оказалась в конце концов толпа всего в два десятка человек, по утверждению самого о. Климента, которая к ноябрю месяцу была собрана мною путем пропаганды!

Спрашивается, каким же образом эта самая горсть, состоявшая в ноябре месяце только из двух десятков человек, могла возрасти к январю того же года до 302 человек, которые и игумена изгнали, и наперсника его о. Климента поколотили? О. Климент весьма наивно объясняет это тем, что в половине ноября о. Иероним уехал на скитский хутор (метоху), а из метохи прибыл в скит архимандрит Давид, к которому стали бегать сторонники Булатовича, и тот одобрял действия мои и одобрял мои сочинения-"прокламации". Но ведь всех сторонников было только два десятка, следовательно, только эти два десятка и бегали к о. Давиду? Дальше о. Климент говорит, что мною тогда был организован целый комитет для подготовки бунта, и что этот комитет был принят под высокое покровительство о. Давида, а "секретарем его" о. Булатович поставил библиотекаря о. Петра, и что этот комитет стал деятельно вербовать "недовольных начальством" и, пользуясь отсутствием игумена, стал ради возбуждения братии в защиту Имени Божия читать в положенное для поучений время те творения св. отцов, в коих говорилось об Имени Божием и высказывались святыми отцами, как, например, Димитрием Ростовским, мысли, тождественные с мыслями имябожников, отчего и произошло волнение в скиту. Но однако, как говорит Климент, дела комитета по устройству "бунта" и вербовки противников Иеронима – "шли неуспешно". Но тогда, если еще в декабре все старания и коварства Булатовича и Давида с целым комитетом были не успешны, то каким образом вдруг к январю месяцу братия так возмутилась, что немедленно же по прибытии Иеронима с метохи почти единогласно низложила его с игуменства?

О. Климент объясняет событие тем, что в декабре была подкинута имябожниками какая-то "крамольная бумага", в которой извещалось, что "во время ужина ударят в тарелки, и вслед за сим начнется избиение всех сторонников Иеронима", что эта крамольная бумага навела на всю братию такой страх, что все бывшие дотоле на стороне Иеронима иноки, убоявшись этих колотушек, перешли на сторону Булатовича и сделались они ни с того, ни с сего убежденными сторонниками его и такими упорными и неустрашимыми защитниками "нового догмата", что не убоялись никаких угроз ни патриарха, ни архиепископа Никона, но предпочли претерпеть и всякие гонения, нежели согласиться на требование архиепископа Никона подписаться под синодальным посланием и вновь принять игумена Иеронима и подчиниться ему. Несуразность этого описания очевидна, и о. Климент по обыкновению что-то умалчивает и, не умея гладко сочинять, просто сам запутался.

Сам Климент сознается, что сторонников у меня в скиту почти не было. Перечислю тех лиц Андреевского скита, которые посещали меня. В августе и сентябре – не помню ни одного, кроме послушника Филиппа, который мне раньше отчасти келейничал и которого за это тоже изгнали. Когда у меня заболели глаза, то я послал за одним братом, у которого было какое-то особое средство для глаз, но тот сам не решился прийти ко мне и пошел просить разрешение у игумена. Но о. Иероним строго запретил ему ходить ко мне, говоря: "Антоний еретик и к нему ходить не смей". В октябре, после выхода циркуляра патриарха, запрещавшего чтение книги "На горах Кавказа", о. Иероним начал ревностно преследовать тех, о коих ему доносили его наперсники, что они имеют эту книгу или одобряют ее. Он стал призывать к себе тех иноков, которые были известны своей внимательной подвижнической жизнью и занимались молитвой Иисусовой, и требовал от них, чтобы они ему немедленно отдали книгу и сожигал ее, при этом он входил с иноками в беседы о Имени Господнем. Вот эти-то беседы и вывели братию из ее духовного покоя. Первое столкновение у о. Иеронима произошло с монахом Исайей, который более других был искусен в делании Иисусовой молитвы. Исайя возмутился словами игумена и наотрез отказался от единомыслия с ним. Затем произошли столкновения по этому же поводу у о. Иеронима с монахами Порфирием – писарем, послушником Никитой – писарем, послушником Даниилом и еще некоторыми другими. Даниил резко ответил игумену, что не отступится от веры во Имя Господне, несмотря ни на какие угрозы. Тогда игумен решил изгнать его, но Даниил отказался уходить из скита и потребовал суда над ним соборных старцев. Игумен этот суд избрать не решился, но стал притеснять Даниила всякими другими мерами преследования, которые были в его власти. Все это вызвало негодование братии и внушило убеждение в том, что игумен впал в ту же ересь, в которую впал о. Алексей на Фиваиде, и не признает Божества Имени Иисусова, или, как они сокращенно выражались, "не признает Иисуса". Этому всему содействовала ревностная деятельность андреевских полуинтеллигентов, наперсников Иеронима иеромонаха Меркурия и монаха Климента. Первый громогласно убеждал братию, что имя Иисус есть меньшее всех прочих имен, ибо недавно только наречено ангелом и есть только простое человеческое имя; а Климент, проповедуя номинальность Имен Божиих, говорил, что Имя Божие так же относится к Богу, как, например, ряса – к монаху: "одну снял, другую надел", а существо Божие якобы совершенно не соответственно своему Имени и не связано неотделимо с ним.

Вот тогда-то и начались более частые посещения меня братией. Но, однако, все-таки очень мало кто приходил ко мне. Так, например, отец Петр, которого о. Климент называет секретарем бунтовщического комитета и моим ставленником, за все время моего пребывания на келии Благовещения пришел ко мне только один раз. Пришел он именно по случаю той "крамольной бумаги", в которой провозглашалось, чтобы за ужином по сигналу удара в тарелки бить сторонников Иеронима. Эту крамольную бумагу о. Климент приписывает нам, или, вернее, мне, но мы с совершенным убеждением приписываем эту бумагу нашим противникам и по почерку догадываемся, кто ее написал. Цель этой бумаги была провокаторская, чтобы ею вызвать беспорядок в скиту, иметь основание потребовать содействия полиции, обжаловать неугодных о. Клименту лиц в бунтовщических действиях и передать их власти, которая бы выселила их в Россию. Эта воистину "крамольная бумага" так смутила деятельных защитников Имени Божия, что они, предвидя бедственные последствия этой провокации, поспешили предупредить братию, чтобы она не верила ей, ибо она написана самими нашими врагами, и советовали к ужину не ходить. Затем о. Петр с о. Викторином пришли ко мне, чтобы пожаловаться на коварство врагов и просить совета и помощи, ибо стало уже известно, что о. Меркурий ходил несколько раз к начальнику полиции жаловаться ему на бунтовщические действия некоторых братий скита, которые в отсутствии игумена, затевают якобы против него бунт. Я советовал о. Петру немедленно же идти к начальнику полиции, показать ему эту бумагу и раскрыть ему умысел противников, и я сам пошел с ними, и мы объяснили все начальнику полиции. Братия к ужину не пошла, и провокация так не удалась. В конце октября приходил ко мне секретарь о. Георгий и, увидев полученное мною от Иеронима открытое письмо, которое приводит в своем сочинении о. Климент и в котором о. Иероним отрекается от единомыслия с той самой статьей о почитании Имени Божия, которая с его собственного благословения несколько месяцев тому назад была напечатана в скитском журнале, возмутился этим и попросил дать ему это письмо, дабы показать его братии скита. Братия скита сделала с этого письма фотографический снимок. Во время отсутствия Иеронима меня посетило около десятка братии, которые скорбели о том, что их игумен прельстился новыми идеями, недоумевали, что им делать, и собирались даже покинуть скит и ехать в Россию; другие считали необходимым сменить игумена Иеронима, пользуясь на то своим правом перемены игумена простым большинством голосов. Я вполне сочувствовал этому последнему намерению, но активно поддерживать в этом братию отнюдь не мог и, напротив, сам собирался покинуть Святую Гору и 30-го декабря должен был сесть на пароход, чтобы ехать в Афины для перевода на греческий язык и напечатания моего нового богословского труда: "Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисус", а также для напечатания брошюрки, озаглавленной "Слава Божия есть Иисус", в которой излагались кратко сущность спора за Имя Божие и главное наше положение и подтверждение их словами св. отцов.

Каковы же были мои сношения с Пантелеймоновским монастырем? Эти сношения, которых раньше совершенно почти не существовало, сделались сравнительно более живыми, чем в Андреевском скиту. Посещал меня довольно часто один мой духовный друг, который и прежде часто бывал у меня, о. Иов, один из редакторов журнала Пантелеймоновского монастыря. Мой вынужденный уход из скита за Имя Господне покрыл меня некоторым ореолом в глазах тех, которые были преследуемы в Фиваиде, и единомышленников их в Пантелеймоновском монастыре, и поэтому ко мне стали приходить скитяне и некоторые монастырские иноки, которых я раньше не знал. Таких лиц я помню 5 или 6 из скита и столько же из монастыря. Однажды посетил меня глубокий старец Мартиниан, тот самый, который впервые обличил неправомыслие о. Хрисанфа. Но главные деятели "бунта" в Пантелеймоновском монастыре, которых потом с таким усилием искали схватить власти во время прибытия карательной экспедиции архиепископа Никона и которых так решительно не выдавала братия, а именно о. Ириней и другие старцы, ни разу у меня не были и в переписке со мной не находились, и я их впервые узнал только тогда, когда после 50-дневного заключения в Одессе их выпустили на свободу и я встретил их в Петрограде. Из этого совершенно неопровержимо следует, что утверждение о. Климента, будто я подготовил бунт в Пантелеймоновском монастыре, – есть плод его фантазии.

В августе пришел меня посетить электротехник Пантелеймоновского монастыря схимонах Досифей, у которого потом 26-го августа произошло столкновение с игуменом Мисаилом, которое и перенесло волнение из Фиваиды в Пантелеймоновский монастырь. После отъезда епископа Трифона Агафодор задумал лукавым образом заставить всю братию подписаться под составленным афонскими интеллигентами-имяборцами исповеданием недостопоклоняемости Имени Божия. 20-го августа на соборе старцев Пантелеймоновского монастыря это исповедание, весьма хитро написанное, начинавшееся с повторения символа веры, к которому в конец незаметно добавлялось, что Имя Божие недостопоклоняемо, было прочитано игуменом и предложено старцам для принятия и подписи. Никто из старцев разобраться в этом исповедании не мог, но, слыша слова символа веры и не замечая лукавой вставки, они единогласно согласились и подписались. Затем о. Мисаил стал призывать к себе сначала старших братий монастыря по очереди и в присутствии наместника прочитывал им новое исповедание, показывал подписи старцев и предлагал немедленно подписаться, причем его предупреждали, что в случае отказа он должен будет покинуть монастырь. Таким образом было собрано около сотни подписей. Когда же очередь дошла до о. Досифея, то он наотрез отказался подписаться под этим актом, не рассмотрев внимательно его содержание у себя в келии. Ему в этом отказали и пригрозили изгнанием, но так как о. Досифей стоял на своем и был человеком в обители очень нужным, то в конце концов уступили и дали ему копию с акта. Не надеясь на свои силы, о. Досифею пришла мысль посоветоваться со мною, и он поспешил в келлию Благовещения, где, прочтя акт, мы увидали лукаво скрытую в нем отраву. По просьбе Досифея я написал разбор акта и мои возражения на него. О. Досифей передал о. игумену мой разбор вместе с письмом от себя, в котором заявлял, что он подписать акта не может, что вызвало такой гнев пантелеймоновских властей против о. Досифея, что он, чтобы избегнуть угрожавших ему кар, должен был бежать из монастыря в одном только подряснике, оставив на произвол судьбы все свое имущество, которое и было расхищено и уничтожено. О. Досифей скрылся в келлию Благовещения. Вот это-то событие, которое не могло остаться неизвестным, и обличило ересь Агафодора и Мисаила перед всеми простецами, не интересовавшимися до того происходившим на Святой горе спором. Все проникли в коварный умысел Агафодора, который хотел заставить весь монастырь обманным и принудительным образом подписаться под извращенным исповеданием веры. Вот где первая и главная причина тех смут, которые произошли в Пантелеймоновском монастыре и которые официально объяснялись потом якобы желанием кучки имябожников захватить власть, капиталы, малороссийским сепаратизмом и, наконец, как объясняет о. Климент, систематической агитацией о. Булатовича.

Несомненно, что я сочувствовал той ревности в защите Божественного достоинства Имени Господня, которую проявляла братия на Святой Горе, но дальше этого сочувствия я не шел. Конечно, я открыто высказывал мои порицания имяборцам, открыто обличал и словесно и письменно еретичность их мнений, взывал к суду Церкви, но какой-либо агитации против игуменов я совершенно был чужд и совершенно чист от тех действий, которые мне приписывает о. Климент. Напротив, я употреблял все силы, дабы умиротворить Афон и добиться законным путем, путем судебного разбора и следствия церковной власти торжества истины. Свидетелями да будут и все те сочинения, которые мною были написаны, и которые о. Климент так клеветливо называет – "прокламациями". Кроме уже названных трех моих сочинений, которые были написаны до августа 1912 года, по переходе на Благовещенскую келлию, мною был написан разбор рецензии Хрисанфа на двух листах (27 страницах) и отгектографирован в двух или трех десятках экземпляров для посылки в Россию некоторым богословами и некоторым иерархам, для передачи моим противникам в Афоне, и моим единомышленным друзьям. Написанный мною разбор исповедного акта Пантелеймоновского монастыря на 8 страницах был отгектографирован в незначительном количестве экземпляров. Затем мною было написано возражение на письмо греческого монаха Каллиника, в котором он осуждал мнение о. Илариона и которое было напечатано имяборцами в "Русском Иноке". Наконец, разбор статьи о. Хрисанфа, которая тоже была напечатана в "Русском Иноке", озаглавленный: "Новое бесословие имяборцев", а также брошюрка: "Истина об истине" с катехизическим изложением в вопросах и ответах сущности учения о Имени Божием и печатный текст поданной нами в Святейший Синод жалобы на архиепископа Антония, в которой мы обвиняли его в ереси варлаамитской, и открытое гектографированное письмо от имени иноков фиваидских, которое было послано мною в мае месяце епископу Антонию Храповицкому. Был еще напечатан мною разбор патриаршего циркуляра. Вот все те мои гектографированные сочинения, которые о. Климент называет "прокламациями". Припоминаю еще один листок под заглавием: "Величит душа моя Господа", который написан для келии Благовещения, а о. Парфением послан в духовную цензуру, которой был разрешен в печати и вошел в число тех листков с разными благочестивыми и нравоучительными поучениями, которые рассылались в письмах к благодетелям о. Парфением. Что же общего с прокламациями о. Климент нашел в этих моих сочинениях, содержание которых – тонкий богословский разбор тонких и неуловимых мнений не только для толпы, но и для людей образованных, но не богословски.

Никому и в голову не придет назвать такие сочинения "прокламациями". Впрочем, психологически это именование моих сочинений моими духовными противниками объясняется тем, что яркость и истинность обличения их неправомыслия была столь явна из приводимых мною текстов Св. Писания и св. отцов, что, по словам Писания: "Не обличай безумного, да не возненавидит тебя", эти обличения возбуждали в них гнев и тревогу и опасения в том, что ересь их сделается явна для каждого простеца. Не этим ли объясняется и тот гнев, который проявил по отношению ко мне архиепископ Антоний Храповицкий, что, не зная меня в лицо, не имея никакого знакомства ни с моим прошлым, ни с моим настоящим, назвал меня в письме к о. Иерониму "мерзавцем" и затем это письмо впоследствии напечатал в книжке, изданной Андреевским скитом...

Итак, первый сильный толчок к возмущению против игумена братии Пантелеймоновского монастыря был подан исповедным актом о недостопоклоняемости Имени Господня. Второй толчок был дан теми происками, которые употребил Пантелеймоновский монастырь для того, чтобы добиться запрещения книги "На горах Кавказа". Ради этого, а также ради того, чтобы добиться изгнания меня патриархом со Святой Горы, был послан в Константинополь особый посланец от Пантелймоновского монастыря – иеромонах Кирик. Первого он добился, а второго нет, и вскоре привез на Афон циркуляр патриарха, запрещавший чтение книги "На горах Кавказа". Братии сделалось известным от одесских и константинопольских собратий, какими окольными путями это запрещение было достигнуто. Стало известно израсходование крупных сумм, покупка 300 фунтов зернистой икры, которые посланы в Царьград из Одессы. Это побуждало братию пожелать, чтобы над расходованием монастырских сумм был установлен контроль и касса из единоличного распоряжения ею игуменом была поручена для хранения выборным старцам. Но главным образом братия желала иметь такого игумена, котором она со спокойной совестью могла бы вверить пастырство над своими душами, и потому требовала, чтобы игумен Мисаил или согласился с исконным пониманием Божества Имени Божия, или уступил свое игуменство другому лицу. 23-го января желание братии осуществилось. На соборе всей братии в присутствии вице-консула Щербины о. Ириней от лица всех предложил игумену подписаться под составленным в Пантелеймоновском монастыре новым исповеданием Имени Божия, на что о. Мисаил согласился, подписал и уничтожил прежний акт от 20 августа 1912 года о недостопоклоняемости Имени Божия. На этом же соборе было решено, что о. Мисаил передаст заведывание кассой 4 лицам, которые будут иметь контроль над всеми расходами. Заправила монастыря о. Агафодор, как личность особенно вредная, был выслан братией из монастыря в скит Фиваиду и на некоторое время лишен права духовенства. Также подвергнуты дисциплинарным взысканиям, состоявшим главным образом в посылке на послушание на монастырские хутора, и другие главные деятели имяборства, полуинтеллигенты Леон, Кирик, Пинуфий и еще несколько лиц, имен коих не помню. Всего, кажется, 7 или 8 человек. Радость в монастыре о состоявшемся примирении и о торжестве истины была столь велика, чтоб братия христосовалась между собою, как в светлый праздник Пасхи, и служила в церкви пасхальную службу, пели "Христос Воскресе", и радость эта охватила не только имяславцев, но и самого игумена Мисаила. Но, увы, эта радость продолжалась недолго. Ибо вскоре, благодаря проискам о. Иеронима и поддержке, которой он достиг со стороны нашего посольства в Константинополе, против Андреевского скита был приняты крайние репрессивные меры; в связи с ними против нас вооружили и собор представителей греческих монастырей на Святой Горе, которым без всякого суда и следствия Андреевский скит был объявлен находящимся в ереси, а братия, не желавшая принять обратно своего игумена, которого, пользуясь своим правом, она сменила большинством голосов, была объявлена крамольниками, бунтовщиками и подвергнута блокаде, т. е. лишена права пользоваться почтой, получать корреспонденцию, получать товары и продовольствие, прибывающие на пароходе или на баркасе из России и из Македонии, и т. п. Эти меры так устрашили о. Мисаила, что он поспешил отречься от своего исповедания и в слезном письме к архиепископу Антонию Храповицкому раскаивался в своем малодушии и просил прощения. Это письмо было напечатано архиепископом Антонием в "Русском Иноке" и в "Колоколе". Видя измену о. Мисаила, братия снова возмутилась против него и стала требовать его смены, что в конце концов привело ко всем известным событиям: прибытию архиепископа Никона, канонерки, двух рот солдат с пулеметами, бомбардированию в упор в течение часа и "ураганным огнем" из пожарной кишки, избиению прикладами, поранению штыками, вывозу в Россию, переодеванию в мирское платье и в еврейские ермолки и в пиджаки в Одессе, рассылке по этапу на места приписки, держанию в течение двух месяцев в заключении главных "главарей"

... Но, как видите, не плодом моей систематической деятельности явилось все это, но плодом неразумия игуменов Мисаила и Иеронима. А что это именно так, то доказательством служит то, что в Ильинском скиту и во всех других русских обителях Афона сохранилось полное спокойствие. Почему? Потому что начальники их не были так ретивы не по разуму и так легкомысленны, как о. Иероним и о. Мисаил, и не возмутили духовного чувства простецов своими выходками против Имени Господня.

 

Глава V.

В VI главе своей статьи о. Климент описывает низложение о. Иеронима с игуменства в Андреевском скиту следующими словами: "7 января возвратился в скит архимандрит о. Иероним. С приездом его так хитроумно подготовленный Булатовичем бунт... стал приближаться к концу ускоренным темпом". Но о. Иероним прибыл в скит не 7-го, а 8-го января, причем сам "хитроумный Булатович" первый встретил о. Иеронима на пристани, ибо сам собирался уезжать со Святой Горы. Поэтому восстановим события.

По прибытии 8-го января в скит после полуторамесячного отсутствия о. Иероним, подойдя неожиданно к воротам монастыря, увидел, что встречавшаяся с ним братия как бы сторонилась от него и не желала подходить, как то раньше бывало, брать от него благословение. О. Климент и о. Меркурий поспешили доложить ему о всех происшедших за его отсутствие "бунтовщических действиях" "главарей комитета", как он ныне называет в своем сочинении главных имяславцев и проявленную ими деятельность, состоявшую в чтении ими в установленное время поучений из святых отцов, имевших содержанием святоотеческое учение о Имени Божием. Этот доклад игумену о. Климента и выражение непочтения к нему братии побудили его принять "хитроумный совет" о. Климента, немедленно же изгнать из скита "главарей комитета", дабы тем устрашить прочую братию и пресечь возможность какого-либо возмущения. Но, умалчивая обо всем это, о. Климент пишет так: "вслед за приездом игумена был созван собор (12-ти старцев). На него пригласили главарей комитета, живших в скиту". Неосведомленный читатель, конечно, может подумать, что "главари комитета" были призваны в числе участников собора и для участия в нем, но на самом деле они к соборным старцам не принадлежали и были призваны для суда и расправы, что тонко умалчивает о. Климент. Призвали троих: монаха Петра, Викторина и иеромонаха Илиодора. О. Иероним грозно объявил им обвинение в возбуждении против него братии скита и требовал от старцев изгнания их из скита, как бунтовщиков. Но обвиняемые возразили, что они не признают действительности этого суда, ибо собор старцев не полон и на нем недостает старшего члена ктитора архимандрита Давида. Сказав это, они повернулись и хотели выйти из залы заседания. В коридорах в это время уже столпилась братия, услыхав, что Петра и Викторина с Илиодором призвали на суд и хотят изгнать из скита. Отказ обвиняемых принять над собою суд и выход из заседания возбуждали опасение, как бы это не повлияло на собравшуюся братию в нежелательном для о. Иеронима смысле, и он счел вынужденным согласиться на требование обвиняемых, и на собор был приглашен архимандрит Давид. По приходе о. Давида снова был прочитан обвинительный акт о подстрекательстве к бунту, причем одним из обвинений значилось, что однажды было прочитано пророчество пророка Малахии, в коем возвещался гнев Божий на иереев, "сквернавящих Имя Господне". Молча выслушали обвиняемые обвинительный акт, но прежде, чем они начали защищать себя, на их защиту совершенно неожиданно выступил самый младший из всех присутствовавших на соборе, юный писарь Порфирий, по обыкновению кроткий, несмелый и молчаливый, который по долгу службы присутствовал на соборе, и вот он исполнился вдруг такого дерзновения и ревности за славу Имени Господня, что безстрашно начал обличать самого председателя собора – игумена – в неправомыслии о Имени Господнем. Это неожиданное для всех выступление о. Порфирия, о котором тоже весьма умалчивает о. Климент, поразило Иеронима и присутствовавших. Свидетельствовал о. Порфирий также о хульных словах по отношению к Имени Господнем, которые он слыхал от о. Меркурия. Но ни слова не находили для возражения ни о. Иероним, ни о. Меркурий, и по окончании речи о. Порфирия воцарилось на несколько минут тягостное молчание. Наконец, оправившись от замешательства, о. Иероним почувствовал, что ему уже не самому судить, а обороняться приходится, и тихим голосом сказал о. Давиду: "Я слышу, что вы меня называете еретиком". – "Не только называю, но и здесь на соборе утверждаю, что ты еретик, хулитель Имени Божия", – ответил о. Давид. И началось препирательство, окончившееся тем, что, выходя из залы заседания, о. Давид воскликнул: "Братия, бегите: ваш игумен еретик. Он пред всем собором отрекся от Иисуса". Да не подумает читатель, что этими словами о. Давид утверждал, что о. Иероним отрекся от веры в Самого Господа Иисуса Христа, говоря: "отрекся от Иисуса"; но подразумевалось сокращенное слово "имени", о коем был спор.

За о. Давидом разошлись и прочие соборные старцы, и таким образом этот собор, созванный по предложению о. Климента для изгнания ему неугодных лиц из скита, закончился тем, что на нем был совершен суд над самим игуменом Иеронимом. Последний почувствовал необходимость каким-нибудь образом обелить себя перед братией, для чего решил созвать собор из старейших иноков скита: иеромонахов, иеродиаконов и монахов, начальствующих на разных послушаниях, о коих знали, что эти лица, как более от него зависящие, более склонны будут принять его оправдания. Всего собралось не 80, как говорит о. Климент, а 60. Пригласили на собор и о. Давида, но он прийти не пожелал. Узнав о созыве собора старшей братии, собралась к выходу из залы заседания и вся младшая братия, и имяславцы решили воспользоваться созванием собора для того, чтобы предъявить свои обвинения против о. Иеронима и против тех лиц, которые позволили себе хульно выражаться о Имени Господнем: отцов Меркурия, Климента, Савина, Макария, Геннадия, Самона, Михаила, Симона, Павлина. Открыв собор, о. Иероним произнес речь, в которой оправдывался во взводимом на него обвинении и убеждал, что он пребывает неизменно в прежней своей вере, что все эти обвинения на него суть лишь плод клеветы приверженцев о. Антония Булатовича, и в доказательство своего правомыслия прочел символ веры; также и о Имени Господа Иисуса Христа сказал, что верует, что оно свято, страшно, достопоклоняемо. Собор молчал, а сторонники о. Иеронима восклицали: "Ну, чего же нам еще от игумена надо?" Тогда выступил один из старших соборных старцев и эпитроп иеромонах о. Сергий и сказал, обращаясь к о. Иерониму: "Вы, отче, вчера на соборе отреклись от Иисуса". Простец, о. Сергий, как и все простецы, не находил нужным добавлять "от имени", полагая, что это само собой разумеется, но о. Иероним ухватился за это выражение и, относя слово "Иисус" к самому Господу, сказал: "Скажите, отцы святые, отрекся ли я на соборе от Иисуса, или нет?" Его приверженцы воскликнули: "Нет!" Прочие молчал. "Для чего же вы, о. Сергий, лжете?" – сказал затем игумен. – "А вот в этом письме что вы говорите?" – сказал о. Сергий, вынимая из кармана уже известное открытое письмо о. Иеронима, посланное им о. Антонию, распространенное по Святой горе пантелеймонскими имяборцами. В этом письме о. Иероним говорил: "Вашего учения, выраженного в сочинениях ваших и в статье, помещенной в нашем журнале и озаглавленной: "О почитании Имени Божия", – я отнюдь не принимаю". Но последняя статья, как помещенная в журнале Андреевского скита, хорошо была известна братии, и тот факт, что она была напечатана с благословения самого о. Иеронима, пропущена цензурой, прочитана и одобрена братией и вдруг категорически объявлялась несогласной с верованием о. Иеронима, ясно подтверждал подозрения братии, что ее игумен коренным образом изменил свое прежнее исконное почитание Имени Божия. В дальнейшем описании происходившего на этом соборе о. Климент позволяет себе очень грубое извращение истины и хочет придать вопросу о. Сергия характер невежественности, объясняя все недоразумением братии, ибо в письме якобы говорится о том, что игумен отрекается от статьи, озаглавленной: "О почитании Имени Божия", что по своему невежеству братия поняла, как отречение от самого почитания Имени Божия. Но о. Климент фантазирует: братия прекрасно понимала, что о. Иероним отрекается от той самой статьи, которая с его благословения была напечатана несколько месяцев назад и выражала его тогдашнее понимание Имени Божия, с которым было согласно понимание всей братии; и теперь в отречении от этой статьи она ясно видела, что, перейдя на сторону о. Алексея Киреевского, хулившего Имя Господне, о. Иероним отрекался от своей прежней веры. Совершенно умалчивает о. Климент и о дальнейшем споре за подлинность этого письма, говоря, что "достали названное письмо и рукопись и убедились, что о. Сергий говорит неправду". Но на самом деле было как раз наоборот: собор убедился, что о. Сергий говорит правду, и это решило участь о. Иеронима, ибо в ответ на заявление о. Сергия о. Иероним не нашел лучшего средства для оправдания, как отречься от своего собственного письма и приписать его коварному измышлению Антония Булатовича. "Это сам Антоний написал и распространяет, чтобы возмутить против меня братию", – ответил о. Сергию игумен. Но у о. Сергия было в руках подлинное письмо, и, указав на подлинную собственноручную подпись о. Иеронима, он сказал: "А это чья подпись?" Было даже предложено послать за о. Антонием, чтобы личной ставкой восстановить истину. На защиту игумена выступил иеромонах о. Иерон и стал опровергать документ; но ему снова указали на подлинную подпись о. Иеронима и подробно разобрали содержание письма. Тот, оправдываясь тем, что по слабости зрения не может удостовериться в подлинности подписи, просил послать за очками. Послали за его очками. В это время в зал вошла и младшая братия, стоявшая у дверей в коридоре, и зал наполнился. Принесли очки, рассмотрели – подлинность отречения о. Иеронима от прежних своих мнений подтвердилась. Тогда выступили против о. Иеронима и другие обличители. Послушник Никита прочел записанную им беседу о Имени Господнем, которую он имел с о. Климентом и с о. Иеронимом в доказательство, что те его убеждали отступить от божественного почитания Имени Господня, и когда он на это не соглашался, ему угрожали всякими карами. Выступили и другие свидетели, объявившие перед собором слова и мнения, которые они слышали от о. Иеронима, Климента, Меркурия и других имяборцев, и вторичный собор, созванный Иеронимом для воздействия на имяславцев, неожиданно превратился в суд над самими имяборцами. Стало очевидным, что дальнейшее пребывание о. Иеронима в игуменстве немыслимо, и старейший эпитроп о. Иоасаф вопросил братию: "Чего же вы хотите?" – на что последовал почти единогласный ответ: "Желаем смены игумена". Тогда о. Иероним встал и сказал: "Отцы святые, значит, вы все согласны с о. Петром и не желаете, чтобы я был вашим игуменом?" – "Не желаем" – был общий ответ. "Ну, делайте со мной, что хотите", – сказал о. Иероним и покинул зал.

Таким образом, низложение фактически совершилось и оставалось его только оформить. Сам игумен готов был покориться общей братской воле, и если бы он не изменил своего первого доброго решения, Святая гора была бы спасена от того опустошения и разгрома, которого в конце концов добились Иероним и Мисаил ради удержания своих игуменств. Но, увы, о. Климент и о. Меркурий не дали игумену исполнить своего благого намерения. Они уговорили вступить в борьбу с братией и употребить все средства к удержанию за собой игуменства, обнадеживая его поддержкой Пантелеймоновского монастыря, Ватопедского господствующего над Андреевским скитом монастыря и посольской власти.

Поддавшись на их уговоры, о. Иероним вступил в братоубийственную войну, окончившуюся насильственным изгнанием и вывозом в Россию 185 братий, т. е. половины наличного состава, оклеветанных им в бунте и в ереси. Борьба началась немедленно. В тот же вечер было послано два доноса: один генеральному консулу в Салоники, а другой в Ватопед. С словесным же доносом был послан монах Варфоломей, которого тайно от братии спустили по веревке с балкона гостиницы. Он в ту же ночь успел сесть на отходивший пароход в Салоники, где передал по поручению Иеронима генеральному консулу Беляеву донос, что братия возмутилась против него и что положение в ските столь серьезно, что требуется его, консула, вмешательство. Точно так же была потребована помощь из Ватопеда, куда о. Иероним тоже доносил о возмущении против него братии скита. Он просил прислать представителей монастыря "проэстосов" для принятия мер строгости к подавлению возмущения. Вызов проэстосов для вмешательства во внутреннюю жизнь скита был сделан о. Иеронимом совершенно незаконно и противно скитскому уставу. Устав, имя в виду предупреждение возможности грекам вмешиваться во внутреннюю жизнь скита, предусматривает, чтобы представители монастыря могли приехать в скит лишь по приглашению скита и то лишь по письменному приглашению за печатию и за подписью четырех эпитропов скита. О. Иероним вызвал их тайно, и приглашение подписали только двое его эпитропов-сторонников.

 

Глава VI.

В то время, как о. Иероним ковал ковы против своей братии и отправлял доносы, чтобы добиться поддержки властей церковной и правительственной, дабы сохранить свою власть над иноками, "коварные", "хитроумные" "главари комитета", по выражению о. Климента, наиболее убежденные защитники Божественного достоинства Имени Господня, ничего подобного не предпринимали против своих противников. Решив смену о. Иеронима, братия обратила свои взоры на о. Давида, которого решила избрать на место первого, и на о. Антония, который находился на пристани и собирался покинуть Святую гору. Братия послала просить его не покидать ее в эти решительные минуты и возвратиться в скит, чтобы помочь ей.

Мною уже было упомянуто, что еще 30 декабря я прибыл на пристань и на следующий же день должен был отбыть на салоникском пароходе, но на море поднялась такая буря, которая не давала приставать пароходам, и таким образом я прождал до 9-го января, когда около захода солнца показался на горизонте дымок парохода, шедшего из Кавалы и который должен был отвезти меня в Салоники. Но в это самое время прибыл из скита о. Константин и передал мне всеобщую просьбу братии возвратиться в обитель и не оставлять ее в эти трудные минуты. В выданной мною расписке о. Иерониму во время нашего примирения на келлии Благовещения, я не отрицался возвратиться в скит, "аще то угодно будет Господу Богу и аще с любовию соизволят игумен и братия". Теперь игумен фактически был ниложен, братия же с любовию единогласно зовет возратиться к ней на помощь в родное гнездо, в котором я воздал Господу обеты мои при пострижении, и я считал своим долгом исполнить эту просьбу тем более, что я видел в этом волю Божию. Господу угодно было так удивительно удержать меня на Святой горе от предпринятого мною отъезда необычайной бурей.

В тот же вечер я возвратился на Карею к большому неудовольствию моего старца, настоятеля келлии Благовещения о. Парфения, с благословения которого я должен был ехать в Афины; но, узнав обстоятельства дела, он не стал противиться моему намерению, и на следующий день, после ранней литургии, в 9 ч. утра я отправился в Андреевский скит. У святых ворот меня встретила большая часть братии с любовию и с сердечными приветствиями и лобзаниями, и мы пошли в паломническую гостиницу, где имелось просторное помещение. Братия земно кланялась, просила меня не оставить их одних в эти трудные минуты, не оставить беспомощных, так как стало известным, что о. Иероним, который накануне согласился было на свою смену, вызвал ватопедских проэстосов, которые сейчас должны приехать "для усмирения бунтовщиков". Я утешил братию, как мог, и напомнил ей слова Спасителя: "В мiре скорбни будете, дерзайте, яко Аз победих мiр" ^[2]. Вслед за мной пришел и о. Давид, которого братия тоже призвала к себе. Здесь мы впервые встретились с о. Давидом после 23-го июля, когда я случайно с ним увидался около его кельи, ибо как я, так и он, мы оба вели весьма замкнутую жизнь и не общались друг с другом. Братия обратилась к о. Давиду с той же просьбой, как и ко мне. Старец растрогался и прослезился. В то же почти время прибыли в скит проэстосы, и их принял о. Иероним со сторонниками своими и провел их в парадные комнаты скита. Прибыв в обитель и увидав св. ворота открытыми и царящее в скиту спокойствие, проэстосы были весьма удивлены и сказали: "Вы писали, что у вас бунт, но у вас все спокойно". Итак, игумен призвал проэстосов, дабы они удержали за ним игуменство. Но братия со вчерашнего дня считала уже о. Иеронима низложенным, так как устав ясно предоставлял братии право смены игумена в случае недовольства им, и поэтому вчерашнее единогласное заявление о сем игумену было выражением воли подавляющего большинства собора, имевшим официальный характер. Следовательно, оставалось теперь оформить на бумаге то, что словесно было сделано накануне, и братия решила идти в соборный храм и созвать туда всеобщий братский собор для придания вчерашнему низложению письменной формы и для выбора нового игумена. Ударили в большой колокол и собрались в собор. Но в то время, как братия собиралась в собор, ближайшие сторонники о. Иеронима в парадных комнатах угощали проэстосов обедом и "прилежно вадили", как говорит Писание, на братию. Братский собор открылся торжественным молебном с акафистом Сладчайшему Иисусу, после которого соборные старцы Сергий и Фортунат и старший братский духовник о. Пантелеймон предложили братии высказаться в том, желает ли она оставить прежнего игумена, или желает избрать нового. Все в один голос ответили, что требуют смены о. Иеронима. Тогда были поставлены столы для подписи под братским заявлением о смене о. Иеронима. Заголовок был составлен мною и, по обсуждении старшей братией, принят и предложен к подписи. Он гласил: "Я, нижеподписавшийся, верую и исповедую, что Имя Божие и Имя Господа Иисуса Христа свято само по себе, неотделимо от Бога и есть Сам Бог, как то многие святые Отцы исповедали. Хулителей и уничижителей Имени Господня отметаюсь, как еретиков, и посему требую смены игумена Иеронима". О. Климент уверяет, будто к этой формуле заставляли принудительно подписываться и тех, которые не хотели. Это ложь, ибо могла ли быть речь о принуждении, когда в самом скиту присутствовали монастырские власти. Уверяет также о. Климент, что братия не знала, под чем подписывается, но и это неправда, ибо предлагаемая формула не только была тщательно обсуждена в присутствии всей братии и вслух неоднократно прочитана, но надписана на том самом листе, на котором подписывались, причем каждый грамотный, подходя подписываться, считал своим долгом сначала внимательно прочитать заголовок и затем свободно или подписывался, или отходил, если не хотел. Эта формула не предполагалась к предъявлению греческим монастырским властям, ибо мы не хотели вводить греков в наши внутренние богословские споры; для смены же игумена особых мотивов не требовалось, ибо устав предоставлял право смен по одному неудовольствию братии игуменом. Поэтому на ряду с этой формулой была предложена и другая, и для нее поставлен особый стол. Эта вторая формула гласила: "Мы, нижеподписавшиеся, потеряв любовь и доверие к игумену нашему, архимандриту о. Иерониму, требуем его смены".

Из сказанного явствует, что мы не собирались делать судьями нашего богословского спора греков, которые по духовной жизни своей и по характеру своему совершенно для того не подходили. К великому сожалению, монашеская жизнь среди греков на Святой горе, столь высоко некогда стоявшая, ныне упала, в особенности в штатных монастырях, каким был Ватопед. Представителями монастырей избирались обыкновенно люди, отличавшиеся не подвижническою жизнию, не постом, не молитвою и не богословскою начитанностию, но хозяйственностью, и деятельность их заключалась в разъездах по управлению многочисленными имениями монастыря. Кроме того, греки известны своим коварством и русофобством, и поэтому они могли воспользоваться возникшим богословским спором среди русских, как оружием против нас же, ибо увеличение русского населения на Афоне давно уже возбуждало тревогу греков и побуждало их принимать меры к воспрепятствованию увеличения численности братий в русских обителях. Исповеданную формулу с изложением истинных причин, вынудивших братию Андреевского скита сменить своего игумена, мы намерены были представить на суд российской церковной власти, той самой власти, которой мы несколько месяцев тому назад принесли жалобу на архиепископа Антония Волынского.

Поэтому это исповедание и было послано нами при докладных записках в Святейший Синод, а также и в константинопольское посольство. Представляя наше исповедание в Святейший Синод, мы просили по рассмотрении известить нас, правильно ли мы формулируем нашу веру во Имя Божие, и в случае, если требуется исправление сей формулы, то исправить. Однако в основание этой формулы легли выражения, искони употреблявшиеся в церкви по отношению к Имени Господню, ибо о том, что Имя Божие свято само в себе, гласит катехизис, что оно неотделимо от Именуемого – выражали св. отцы; слова же "Имя Божие – Сам Бог" есть выражение о. Иоанна Кронштадтского, столько лет допускаемое духовной цензурой.

Подписка шла очень успешно, братия наперерыв подписывалась под листами, и вскоре число подписей превзошло 300. Таким образом более 4/5 наличного состава скита требовали смены игумена, и оставалось теперь только представить этот список в Ватопед, а с ним вместе и списки подписей избирателей нового игумена, и просить об утверждении последнего монастырем. Приступили к избранию нового игумена, и я предложил назвать несколько кандидатов и произвести закрытую баллотировку, как то обычно делалось. Но старцы и вся братия в один голос возразили: "Какие там еще кандидаты, мы все просим о. Давида". – "Кто желает о. Давида – переходи направо, кто не желает – налево!" – воскликнул о. Сергий, и все 300 человек оказались на правой стороне. Глас народа – глас Божий. Выборы были сочтены совершившимися, и тотчас же был отслужен благодарственный Господу Богу молебен, и вся братия, поклонившись кресту, евангелию и чудотворной иконе Божией Матери, подходила к о. Давиду, делала ему земной поклон и брала от него благословение, как от своего нового игумена. Так без заранее обдуманного плана совершилось низложение одного игумена и выбор другого. И совершилось это в то самое время, как в парадных комнатах скита с Иеронимом заседали прибывшие усмирять несуществующий бунт проэстосы, пред которыми о. Иероним и сторонники нещадно всякие клеветы возводили. Мы же ничего этого не подозревали и не позаботились принять какие-либо предупредительные меры к защите себя от этих клевет.

Приведу еще один факт в защиту от возведенного на меня обвинения в "хитроумии" и "коварстве", которые якобы проявил в афонской смуте. Мое неожиданное возвращение в скит весьма неприятно поразило о. Иеронима и сторонников его, которые предполагали, что я уже уехал, и поэтому о. Иероним первым делом стал жаловаться проэстосам на меня и требовал, дабы прежде всего я был изгнан из скита, как лицо постороннее, ушедшее из скита и давшее в том расписку. Поэтому, как только приехали проэстосы, о. Иероним послал в хозяйственную канцелярию к секретарю с требованием доставить хранившуюся у него мою расписку. Но тот был наш сторонник и немедленно сообщил это мне. В это время мы все были еще в паломнической гостинице, и Георгий, секретно сообщив о требовании Иеронима, предложил мне уничтожить эту расписку, дабы отнять повод у Иеронима, основываясь на ней, требовать моего удаления. Я на это не согласился, хотя имел нравственное право это сделать, ибо не лишен был права возвращения, а тем более когда возвратился по воле всей братии, и предоставил о. Иерониму использовать мою расписку, как ему будет угодно.

Выслушав о. Иеронима, проэстосы потребовали к себе на допрос обвиняемых, но братия потребовал, чтобы этот допрос был произведен в ее присутствии, и послала к проэстосам о. Пантелеймона, старшего духовника, и о. Константина, говорившего по-гречески, просить их пожаловать в собор. На это предложение проэстосы ответили отказом и вторично потребовали, чтобы обвиняемые явились на допрос к ним. Братия снова послала своих представителей просить проэстосов в соборный храм. Но те не приходили к братии, а братия не шла к ним. Так прошло в препирательствах часов до трех пополудни, когда наконец пришли в собор два проэстоса: Герман, говоривший по-русски, и его брат, Аркадий, заправила Ватопедского монастыря. В соборе проэстос Герман был встречен братией почтительно, с поклонами. Он спросил: "Почему вы не хотите игумена Иеронима?" Мы ему ответили: "Потому, что потеряли к нему любовь и уважение". – "Но почему вы потеряли к нему любовь и уважение?" – спросил он нас. Но ни предъявлять на суд грекам религиозной причины недовольства игуменом, ни чернить его какими-либо жалобами, которых, конечно, можно было бы принести не мало, мы не желали и ответили, что причин к этому много, но перечислят нет надобности, т. к. это и не требуется скитским уставом, ибо в статье 4-й ясно сказано, что достаточно одного недовольства игуменом, чтобы сменить его простым большинством голосов. Проэстос Герман, которому хорошо был известен наш устав, ничего не мог возразить и, убедившись, как мирно и спокойно совершается подписка, вышел из храма, сказав по-гречески: "Эти овечки не сумеют сменить своего игумена". И действительно, чужд был имяславцам тот дух коварства, систематической предумышленности и хитроумия, который приписывает нам о. Климент. Когда о. Иероним узнал о том, что под его низложением уже собрано более 300 подписей и новым игуменом избран таким же числом голосов о. Давид, он стал, по откровенному признанию о. Климента, слезно умолять проэстосов не более, не менее, как о том, чтобы все не желавшие его – "были признаны неправославными", и не остановился перед тем, чтобы возвести такую клевету, будто братия о Имени Божием говорит, что оно и есть самое существо Божие, сливая Имя Божие с существом Божиим.

Когда подписка была закончена, то мы все направились к парадным комнатам и представили списки проэстосам. Те сначала встретили нас горделиво и грозно. Тогда мы рассказали им наше недоумение оп поводу их прибытия в скит, ибо хотя мы очень рады, но мы все-таки желали бы узнать, по чьему зову они приехали, т. к. по уставу они могли прибыть в скит лишь по приглашению, подписанному четырьмя эпитропами, а такового им послано не было. Нарушение устава явное – и они сбавили тон. Они заявили, что приехали потому, что о. Иероним принес им жалобу, что братия ему не повинуется и бунтует, и спросили, по какой причине требуем мы смены о. Иеронима. Но мы им дали тот же ответ, что дали в соборе Герману, что потеряли к нему любовь и доверие. Тогда сам о. Иероним выступил против нас по-гречески с обвинениями нас в ереси. В доказательство правильности нашего понимания мы принесли и греческую книгу св. Симеона Нового Богослова и, раскрыв 62-ю главу, показали ясное свидетельство святого о нашей правоте. Проэстосы не возражали. Мы просили их принять от нас заявление о низложении игумена Иеронима и о выборе о. Давида и принять выборные списки; но они ответили, что хотя они ничего не возражают против нашего права менять по желанию игуменов, но они не имеют полномочия от монастыря на производство смены, а тем более не могут принять наших заявлений, что мы сами протестовали против законности их прибытия в скит. Поэтому они предоставляют нам самим завтра приехать в скит с бумагами и передать их собору старцев. Рассмотрев бумаги, они нашли в них какую-то неправильность в форме и сказали, что надо переписать их и снова подписать, на что мы и согласились.

Таким образом, факт смены Иеронима был окончательно признан, также признана по существу и законность этой смены. Вот тогда-то и произошло то, что описывает о. Климент с большими умолчаниями. После ужина, когда имяславцы разошлись по кельям, о. Иероним и имяборцы, видя, что дело их проиграно, снова пришли настаивать, коленопреклоненно умолять проэстосов не соглашаться на выборы о. Давида и изгнать Антония и сторонников его, о чем о. Климент повествует: "Иероним стал просить принять решительные меры к водворению порядка в скиту" "и при этом прослезился". Картина была трогательная. Но слезная и коленопреклонная просьба имяборцев "принять решительные меры", т. е. изгнать, во-первых, большую половину братии скита вкупе с ктитором о. Давидом и с Антонием Булатовичем, дабы удержать Иеронима на игуменстве, не могла быть исполнена проэстосами, в виду категорической статьи устава, предусматривавшей право братии большинством голосов сменять своих игуменов, а поэтому о. Иероним, поплакав, безнадежно ушел в келью. Но о. Климент и другие имяборцы были более настойчивы, по откровенному признанию о. Климента, остались коленопреклонно умолять проэстосов об удержании на игуменстве о. Иеронима. Единственным средством для этого было признание всей братии, не желавшей о. Иеронима, отступившей от православия... И вот об этом умолял проэстосов о. Климент... Мы дивимся такому ожесточению сердца у наших бывших любезных собратий, ныне же ожесточенных врагов. Дивимся в особенности потому, что о. Климент, откровенно сознаваясь в том, считает себя, по-видимому, совершенно правым в своих поступках и даже теперь, когда скоро минет два года, как изгнанных из Афона и удаленных в Россию за мнимое неправославие по навету имяборцев по разбирательству их православие было признано и их приняли в церковное общение. Разве это неизвестно о. Клименту? Спрашивается, поступил ли он по совести, что он прибегнул к подстрекательству и клевете... Проэстосы, склонившись на настояния и слезные коленопреклонные мольбы "ревнителей православия" Климента, Софрония, Меркурия и других, предложили им написать о сем письменное прошение в монастырь. О. Климент сознается, что его рукой написан тот навет и донос на братию с прошением о признании неправославным о. Давида, о. Антония и всех единомышленных с ними и об изгнании их со Святой горы.

В ту же ночь сторонники Иеронима стали собирать подписи, для которой была предложена следующая формула: "Верую во святую соборную восточную кафолическую церковь". Этот заголовок был нами найден в келье о. Иеронима по изгнании его из скита, причем он был отрезан, очевидно, от подписанного листа и на его месте подшито прошение о. Климента же. Некоторые братия по малодушию подписались и тут, и там. Всем предлагалось вычеркивать свои подписи из подписки в пользу о. Давида и подписываться за о. Иеронима; таким образом истинное содержание прошения о. Иеронима о признании неправославными исповедников Имени Господня было скрыто от братии. Это подтвердили те братия, которые с военной хитростию сделали вид, что готовы подписаться за о. Иеронима, и приходили в канцелярию, где собирали подписку, и просили дать им прочитать заголовок, но увидали там только те слова, что нами приведены. Таким образом, допущенный здесь подлог очевиден. "Жалобу, – пишет о. Климент, – мы изготовили ночью и утром передали ее". А вот и копия жалобы, черновую с которой мы нашли при обыске кельи о. Иеронима после изгнания 12 января.

"Высокопреподобнейшим отцам священного царского ставропигиального Ватопедского монастыря, что на Афоне.

Св. гора Афон. 11 января 1913 г.

Братии Андреевского русского скита св. ап. Андрея Первозванного жалоба на архимандрита Давида и его единомышленников.

Живущий на покое в нашем скиту бывший настоятель Кобьевского в России на Кавказе монастыря архимандрит Давид под влиянием книги "На горах Кавказа" впал в богохульную ересь. Ересь его состоит в том, что он упорно утверждает, что самое имя второй ипостаси Пресвятой Троицы есть Сам Бог по существу, что к сему-то имени "Иисус" и должно обращаться как к Самому Богу, ибо, по архимандрита Давида мнению и его единомышленников, это самое имя "Иисус" – есть Сам Бог, что оно неотделимо от святейшего Божия существа, что оно с существом Божиим – с Самим Богом – едино. Архимандрит Давид не только сам коснеет в этой ереси, но с ревностию фанатика учит ей братию скита и уже многих увлек в сие богохульное учение, несмотря на то, что бессмысленность и богохульность учения уже доказана Иоакимом грамотою от 12-го сентября 1912 г. за № 8522 и Антонием, архиепископом волынским, статьей в "Русском Иноке" за 1912 г. № 10, кои прилагаются при сем. Архимандрит Давид, несмотря на помянутую грамоту святейшего патриарха, которая запрещает чтение названной книги "На горах Кавказа", продолжает советовать всем читать эту книгу, как богоугодную и душеполезную. Так как архимандрит Давид человек почти совсем безграмотный, то для успеха пропаганды ереси он восхваляет сочинения своего единомышленника иеросхимонаха Антония Булатовича, в коих излагается учение этой ереси, и советует читать их, как истинное учение церкви. Такого деяния архимандрита Давида и распространяемой им ереси мы не можем терпеть. Но его единомышленники сего января 9-го дня самочинно, без разрешения правящего собора старцев скита, учинили незаконное собрание, оклеветали на нем нашего высокочтимого, достолюбезного, высокопреподобного отца архимандрита, вполне православного дикея скита Иеронима в неслыханной доселе ереси имяборства; после сего приступили к выбору и подписи, запугивая их разного рода наказаниями, преимущественно изгнанием из скита, вследствие чего многие по своему малодушию подписались, сами не зная, к чему подписываются, ибо содержание бумаги не всем было известно. Достоверность сего может установить следствие.

Выше сказано было, что деяний архимандрита Давида и распространяемой им ереси мы не можем терпеть, ибо богохульное учение последней может заразить не только весь скит, но и окрестность его, а посему необходимым и нужным является архимандрита Давида удалить из скита, а если возможно, то и с Афона вместе с его единомышленниками, в чем смиреннейше и всеусерднейше просим вас, высокопреподобнейшие отцы, ради слав Божией и вечного спасения душ наших, не откажите удовлетворить нашу усердную просьбу, за что Господь Бог наш вознаградит вас своею милостию в сей и будущий век.

Ваших высокопреподобий нижайшие послушники" (Иероним и 70 подписей).

Эта "смиреннейшая и всеусерднейшая", "сердечная" жалоба "высокопреподобнейшего, достолюбезного и высокочтимого" Иеронима очень характерно обрисовывает всю деятельность имяборцев. В то время, как имяславцы с текстами Священного Писания и святых отцов в руках обличали ересь имяборцев, они, имяборцы, искали защиты у предержащих властей светских и духовных и "слезно", и "сердечно", всеусерднейше и всесмиреннейше просили признать их противников-имяславцев не более, не менее, как еретиками и изгнать со Святой горы на основании не подписанного циркуляра патриарха Иоакима, названного ими "грамотою", в коем, между прочим, патриарх догматического рассмотрения спорного вопроса ни одним словом не касается, а, во-вторых, на основании статьи в "Русском Иноке" архиепископа Антония, в коей тоже никакого догматического разбирательства нет, а только высказано огульное осуждение и приравнение мнений о. Илариона к "хлыстовской" ереси. Они старались убедить предержащие власти в еретичности учения имяславцев, для каковой цели в корне извращали понимание Божества Имени Божия имяславцами и влагали им в уста слова, которых они не говорили и не могли говорить: обожествление самого имени "Иисус" независимо от Именуемого, т. е. обожествление самых звукосочетаний сего имени.

При таком положении дела только диву даешься, что предержащие власти вместо того, чтобы грозно прикрикнуть на "достолюбезных и высокочтимых" "клеветников" и заставить их замолкнуть, самым серьезным и усердным образом приступили к осуществлению "сердечной их просьбы..."

 

---

^[2] Ин. 16.

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава VII.

День 11-го января начался с того, что после ранней обедни снова братия была созвана в соборный храм для подписи нового списка, составленного в той форме, какую указали проэстосы. Когда подписка окончилась, то бумага была снова доставлена проэстосам. Всех подписей оказалось 302. Под списками же о. Иеронима было всего 70. Проэстосы теперь изменили тон; от вчерашнего строгого обращения и начальнической гордыни не осталось следов. На низложение о. Иеронима они посмотрели, как на совершившийся факт, и поэтому о. Иероним со своими сторонниками стушевались; нас же проэстосы признали хозяевами скита. Они только потребовали от нас приложить печати к спискам, как требуется обычно принятой формой. Печать была у о. Иеронима, и он ее нам не дал. Этот отказ уже фактически низложенного игумена, конечно, только еще больше восстановил против него братию, которая усмотрела в этом насилие и самоуправство.

Обед проэстосам был предложен уже не Иеронимом в качестве хозяина скита, как накануне, но нашими представителями; в качестве хозяев за обедом по просьбе братства восседали с проэстосами: соборные старцы Сергий, Виталий, Фортунат и – по особой просьбе братии – я. После обеда проэстосы покинули скит. Когда они уже садились на мулов, появился о. Иероним и его ближайший помощник о. Софроний с бумагой, оказавшейся злосчастной жалобой о. Климента. Когда о. Иероним вышел за ворота, многим пришло в голову, что можно предотвратить неизбежное столкновение, воспользовавшись выходом бывшего игумена за ограду, и не впускать его больше в скит. Об этом сообщили мне, но я, "коварный" и "хитроумный" о. Булатович, не захотел воспользоваться оплошностию своего противника и удержал братию от этого шага. Увидев о. Софрония с подозрительным бумажным свертком в руке, братия тоже хотела не пустить его из порты к проэстосам, но опять-таки я, "коварный" и "хитроумный" о. Булатович, снова удержал братию и от такого насилия. Полагаю, что сказанное достаточно свидетельствует, сколь неправ о. Климент в своей передаче происшедших в Андреевском скиту событий, которые он так уверенно называет: "мятежом", "бунтом", "возмущением".

Вслед за проэстосами отправились в Ватопед и представители братии Андреевского скита с ходатайством о признании вновь избранного на игуменство о. Давида. Братия убедила поехать соборных старцев Сергия и Фортуната и, кроме них, знающего по-гречески о. Константина, а также и меня. перед заходом солнца мы прибыли в обитель, и нас приняли с теми обычными почестями, какие оказывались официальным представителям нашей обители, когда они прибывали в монастырь. Из этого еще раз видно, что монастырская власть смотрела на братию Андреевского скита не как на бунтовщиков, но как на братию, не вышедшую из норм закона. На следующее утро был созван собор 13-ти старцев, и нас позвали на собор. После обычного земного поклона старцам, издревле установленного, мы представили наши бумаги. Проэстосы внимательно пересмотрели и пересчитали подписи, но заметили, что отсутствует печать скита. Мы объяснили, что прежний игумен отказался выдать печать и что проэстосам это известно; единодушное же желание братии иметь своим игуменом о. Давида может быть засвидетельствовано ими же, лично видевшими настроение братства. Тогда старцы возразили против открытой баллотировки и потребовали, чтобы было совершено переизбрание игумена, согласно нормальному уставу монастырей, проектированному патриархом, но не вошедшему еще в силу. Согласно этому уставу правом голоса пользовались только пробывшие в иночестве не менее 5-ти лет на Святой горе, и игумен должен был избираться из числа 4-х кандидатов закрытой баллотировкой. Мы изъявили согласие на требование старцев. О религиозном предмете спора за Имя Господне вопроса не поднималось на соборе. Против низложения нами о. Иеронима тоже не протестовали старцы, так что этот факт был признан совершившимся. Заседание окончилось, и, благословляя нас, старцы говорили: "Мир вам, мир вам, живите мирно". Нас угостили изысканным обедом, после которого секретарь со льстивыми улыбочками принес запечатанный конверт, адресованный на имя всей братии, и, вручая его нам, сказал, что в нем заключается все то, что нам словесно сказали на соборе, и просил нас передать этот пакет всему братству скита. Нам показался подозрительным этот запечатанный пакет, и мы попросили распечатать его и прочесть, ибо в качестве уполномоченных братии мы должны были точно знать, какой ответ мы везем им из монастыря. Но секретарь скороговоркой и с льстивыми ужимками сказал: "Не стоит теперь распечатывать конверта. Не беспокойтесь, там сказано только то, что вы слыхали от старцев на соборе, а именно, чтобы вы выбрали игумена вновь из четырех кандидатов и закрытой баллотировкой. Мир вам, мир вам, прощайте," – и убежал. Однако мы не поддались на его лесть и немедленно же распечатали конверт, имея право полномочия от братии вести переговоры с монастырем, и, прочитав бумагу, нашли в ней следующее: 1) Низложение о. Иеронима признавалось совершившимся фактом; 2) выборы о. Давида признавались недействительными и предлагалось переизбрать игумена из четырех кандидатов закрытой баллотировкой; 3) согласно прошению Иеронима, о. Антоний признавался прельстившимся книгой о. Илариона "На горах Кавказа" и объявлялось, что он должен быть удален из скита; 4) предупреждалось, что те, которые "примут новую веру, проповедуемую о. Антонием и о. Иларионом в книге "На горах Кавказа", будут признаны еретиками, изгнаны со Святой горы и отлучены от церкви". Таким образом, по свойственному грекам лукавству, они сделали нечто и для одной стороны, и нечто для другой, и сделали так, что дело не распуталось, а только еще больше запуталось. Так, Иероним признавался смещенным, ибо предоставлялось братии избрать нового игумена. Это было решение в нашу пользу. О. Давид не был признан, как того просил Иероним, еретиком. Но о. Антоний за единомыслие с о. Иларионом удалялся из скита и признавался проповедующим новую веру, якобы неправославную, почему и все, которые будут выражать единомыслие с этой новой верой, будут почитаться еретиками, отлучаться от церкви и изгоняться со Святой горы. Вот это-то последнее определение, сделанное в угоду Иеронима и пантелеймоновскому заправиле Агафодору, и делало бумагу Ватопедского монастыря совершенно неприемлемой. Ибо на самом деле, если бы мы ее приняли и я, ради успокоения злобы врагов, покинул бы скит, предоставив братии избрать нового игумена по правилам, предложенным старцами Ватопеда, и при этом игуменом, несомненно, был бы опять избран о. Давид, то закончилась ли бы этим смута? Отнюдь. Иерониму и ревностным наперсникам его эта бумага давала в руки сильнейшее оружие и повод к возобновлению смут, ибо против всякого нового избранника имяславческой братии о. Иероним мог бы снова возбуждать обвинение перед Ватопедом в то, что вновь избранный единомыслен с книгой о. Илариона и с о. Антонием в исповедании Божества Имени Божия и подлежит отлучению от церкви и изгнанию, как еретик, со Святой горы. И следовательно, во-первых, о. Иероним потребовал изгнания тех самых иноков, которых он намеревался соборне изгнать из скита в день своего прибытия с мэтохи. Такова была коварнейшая умиротворительная бумага греков... Конечно, мы немедленно отправились к председателю собора старцев о. Аркадию и объявили ему, что этой бумаги мы не принимаем и братии ее не передадим, ибо в ней высказано совершенно несправедливое определение о книге о. Илариона, которая издана уже третьим изданием с дозволения российской духовной цензуры. Также совершенно несправедливо говорится, будто о. Антоний проповедует какую-то новую веру, поэтому мы просим этот пункт в бумаге упразднить. Что же касается желания, чтобы о. Антоний, т. е. я, покинул Святую гору, то я против этого ничего не имею и готов исполнить желание старцев. Однако наша просьба не только не была уважена, но вызвала гнев Аркадия в особенности, конечно, вследствие обнаружения его лукавого обмана. Но мы снова заявили ему и другим старейшим старцам, чтоб мы бумагу эту не приемлем. С тяжелым чувством мы покинули Ватопед. По дороге мы встретили от братии посланца, который сообщил нам о новых происках иеронимцев. Всю ночь они бегали по кельям тех братий, которых знали, как менее убежденных, и склоняли их на сторону Иеронима, – кого подарками, кого устрашениями, кого обещаниями должностей и санов; имеющим склонность к вину разносили графинчики, а молодых послушников задаривали карманными часами, причем для этого принесли с Кареи целую сотню. При этом они хвалились, что и о. Давида, и всех его сторонников они выгонят из скита, потому что Ватопед на их стороне. Таким образом смута в монастыре росла с минуты на минуту, и столкновение обеих сторон делалось неминуемым. Мучительный вопрос: как быть? – томил душу. Если партия Иеронима возьмет верх, имяборчество окончательно восторжествует и на всей Святой горе. Наиболее ревностные исповедники православного исповедания веры в Божественное достоинство Имени Господня будут изгнаны, более малодушные – подавлены и принуждены к отречению; такая же участь постигнет исповедников Имени Господня и в Пантелеймоновском монастыре, и в его скиту Фиваиде... Но где же искать защиты?.. Где искать праведного суда?.. В великой скорби простирался я к сердечной молитве в эти тягостные минуты к Господу и к Пречистой Его Матери и молил, дабы Сама Владычица вразумила меня, что делать. "Что же теперь нам делать?" – вопросил я спутников. "Да что же больше, – ответил Божий простец и мудрец духовник и соборный старец Сергий: – как то, что делают греки: выгоним Иеронима и больше ничего". Но мне не хотелось применять этой суровой меры к своему бывшему духовнику, отцу и игумену, и я надеялся ограничиться только отнятием игуменского посоха, печати и переводом его из игуменской кельи в другую. Когда мы поднялись на хребет, то увидали, что в скиту сторонники Иеронима с балкона канцелярии уже поджидают нас и смотрят на дорогу в подзорные трубки и бинокли. Это могли быть только иеронимовцы, ибо канцелярия была всецело на их стороне. У ворот нас поджидала наиболее ревностная братия – человек 30–40 – и с горечью поведала нам о дерзких и наглых выходках иеронимовцев, о их прещениях и угрозах. Надо было действовать. Братия вверила себя мне и от меня ожидала решения. Медлить было невозможно, ибо с каждой секундой промедления положение могло только обостриться и усложниться и довести стороны до того, что каждая вооружилась бы, чем могла, и дело дошло бы до кровопролития... В это мгновение моего раздумия вышел диакон и сказал: "Ну, что же, батюшка, очищать?" – "Глас народа, глас Божий", – сказал я в себе, и решительно ответил: "Да, да, очищать". И с этими словами быстро и решительно двинулся прямо к келье игумена, в которой он восседал, окруженный тремя или четырьмя десятками своих наиболее ревностных сторонников. По пути к нам присоединялась и встречная братия, и я успел сказать, чтобы ударили в колокол для созыва всей братии в собор. Как видите, никаких приготовлений пли заранее условленных уговоров или планов, как то фантазирует о. Климент, не было. Мы вошли в келью игумена, как то описано у о. Климента, который говорит, что, войдя, я повернулся к иконам и помолился. Действительно, сознавая всю тяжесть предстоящего подвига, я снова всем сердцем взыскал Божественной помощи, а затем, повернувшись к о. Иерониму, вопросил его трижды: согласен ли он добровольно признать свое низложение и выйти из игуменской келлии? Но о. Иероним на первое мое предложение ответил: "Ты не наш, зачем ты пришел сюда?" В ответ на это братия громовыми восклицаниями покрыла слова о. Иеронима: "Антоний наш, наш. Ты не наш, а Антоний наш". Тогда я вторично вопросил его о том же. Но он ответил: "Где бумага? Покажи бумагу". Но теперь не время было препираться из-за бумаги и пускаться в описания коварства греков и в объяснения причин, почему мы этой бумаги не согласились принять и считаем ее недействительной. Для о. Иеронима достаточным должно было быть то, что из 375 братий 302 низложили его, и он должен был подчиниться воле братии и оставить свои прерогативы. Я еще в третий раз вопросил его, но получил тот же ответ и отказ покинуть добровольно игуменскую келлию и передать посох и печать. Тогда, как описывает о. Климент, я повернулся, но не к двери, как говорит он, но несколько наискось к иконе Божией Матери. Наступил момент перейти великую грань. Плотной стеной стояли передо мной враги Имени Господня, а за ними в глубине за очень широким и длинным письменным столом восседал глава их, Иероним. За мной и ближе к дверям стояли в равном числе исповедники и защитники Божества Имени Господня. Все мы были безоружны, хотя относительно некоторых иеронимовцев нам было доподлинно известно, что у них имелись револьверы, которые они брали с собой, когда путешествовали по горе ради самозащиты от частых на Афоне разбойников. Возможно было, что эти револьверы находились и сейчас при них. Тот факт, что все мы пришли к игумену безоружными, говорит сам за себя, ибо если бы мы имели те агрессивные мятежнические и бунтовщические намерения, которые приписывает нам о. Климент, то неужели же мы не вооружились бы хотя палками... Все замолкли и ждали слов от меня. Но передо мной не Иероним сидел, окруженный иноками-имяборцами, но мысленно за этим прообразом стояла предо мною неприступная позиция, которую занимало имяборчество, ополчившееся вдруг против Имени Господня. И действительно, крепка была позиция имяборцев. Крепка была клеветой, удобоприемлемостью их проповеди неверия во Имя Господне для интеллигентствующих умов, рационалистически настроенных.

Смущала меня и та мысль, что Иероним мой бывший духовный отец и игумен, и мне тем более трудно было решиться употребить против него силу, но выхода другого не было и надо было идти на приступ на позицию имяборчества с теми наличными ничтожными силами, которые Сам Бог дает в руки. Вот те мысли, которые пронеслись предо мной, когда я стоял, повернувшись к иконе Божией Матери, о чем упоминает о. Климент. Итак, "во имя Отца и Сына и Святаго Духа – ура!" – и я сделал движение по направлению к игуменскому столу, но в тот же момент был окружен имяборцами, причем два атлета, о. Иаков и о. Досифей, схватили меня обеими руками за шею, один вперед, другой сзади, и начали душить. О. Иероним в это же мгновение протянулся через стол и нанес мне сильный удар кулаком в левое плечо. Братия исповедники сначала опешили и не поддержали меня, но потом, увидев, что я окружен и что меня душат, бросились выручать и стали наносить удары Иакову и Досифею и наконец пересилили и, освободив меня из их рук, потащили их из игуменской кельи. На других иеронимовцев мое "ура" произвело ошеломляющее впечатление. Некоторые, как, например, Климент, как бы остолбенели, другие, как, например, о. Меркурий и певчий Николай, бросились к окнам и стали разбивать их, чтобы выброситься в окно, до чего не допустила братия. Когда Иакова и Досифея выволокли из кельи, то я остался в игуменской келье один перед стеной имяборцев. Иероним продолжал восседать на своем игуменском кресле, окруженный все еще густой толпой своих сторонников. Итак, что же? Имяборческая позиция нами не взята... И я снова с криком: "ура!" ринулся в атаку и снова был встречен ударами; но снова из коридора подоспели защитники и снова выволокли тех, которые били меня, и снова опустела келья от имяславцев, и снова я остался один. Глава же имяборцев продолжал восседать на своем игуменском кресле, окруженный еще не малым числом сторонников. И снова я пошел на "ура", и снова был встречен ударами, и снова выручила братия; затем двое наиболее сильных имяславцев применили следующий способ: бегом набрасывались на которого-либо из стоявших против меня иеронимовцев и, схватив его или за рукава, или за волосы, вытаскивали в коридор и, передав другим, опять бегом возвращались тащить другого. Наконец, когда ряды имяборцев значительно опустели, тогда один из братий, инок Марк, подошел к о. Иерониму и сказал: "Что же вы, батюшка, до сих пор сидите? Зачем противитеся братии? Идите же наконец из кельи, мы вас и пальцем не тронем". О. Иероним послушался и вышел. И вот новый факт, который говорит сам за себя. Несмотря на то, что Иероним своими и словами, и делами крайне восстановил против себя братию, "бунтовщики" имели столько рыцарского чувства благородства и столько благоговения не к личности самого Иеронима, а к игуменскому его сану, что не позволили себе не только толкнуть Иеронима, но и каким-либо бранным словом его оскорбить. Но о. Клименту не удалось пройти неприкосновенным, хотя и он вышел вместе с о. Иеронимом, ибо его хулы против Имени Господня были чересчур велики, и поэтому ему досталось несколько колотушек, которые о. Климент преувеличивая до невероятия, говорит, что его били "смертным боем". Если бы это было, как он говорит, то мог бы он пройти вместе с о. Иеронимом в Карею, отстоящую на целую версту от скита, поехать на следующий день в Салоники к генеральному консулу с доносами... Вообще, пострадали только хулившие перед братией Имя Господне, других же сторонников о. Иеронима, как, например, о. Софрония и других, пальцем не тронули. О.о. Досифей и Иаков пострадали за усиленную защиту о. Иеронима. Все-таки столкновение не имело характера ожесточенного и озлобленного и без оружия и происходило так, как описывает г. Косвинцев, а не так ужасно, как рисует его о. Климент. Многое случившееся не было предвидено мною и происходило в моем отсутствии на площадке за дверьми кельи. Если бы я мог видеть драку, то, несомненно, остановил ее. Бросался я на ура, чтобы придать братии нужное мужество, дабы выдворить о. Иеронима из кельи, но бить никого не приказывал и сам никому удара не нанес. Сам Климент свидетельствует, что я защитил его от побоев, и даже говорит, что я якобы спас его жизнь, но это уже плод его горячей фантазии, ибо жизни его опасности не угрожало. Не был также предвиден мной вывод сторонников Иеронима за порту, и произошло это тоже само собой. Первых выведенных из кельи игумена, о. Досифея и Иакова, отпустили в их кельи, а потом других, известных хулою на Имя Господне, потащили из игуменской кельи прямо за порту. Когда я вышел из кельи, то было уже выведено 15 человек, и я увидел, что тащат еще двоих – Павлина и Фотия, и немедленно остановил братию и предоставил им возвратиться в их кельи. Отца Иеронима я тоже не намерен был выводить за порту, но предполагал предоставить ему почетный покой в лучшей кельи по его выбору, и когда мы вышли на двор, и братия спросила меня, куда вести о. Иеронима, то я сказал, чтобы послали за ключами от Успенской кельи, находившейся против трапезной за стеной скита. Это была прекрасная келья с церковью, где мог бы в полном спокойствии и со всеми удобствами проживать экс-игумен со своим келейником, причем мы предполагали удовлетворить его и денежно, о чем свидетельствует и сам о. Климент. Итак, где же следы той ненависти и злобной мести Иерониму, которую мне приписывает Климент? Когда я узнал о происках, которые пустил в ход о. Иероним, добиваясь и от посольской власти, и от греческой церковной власти признания меня еретиком и изгнания меня с Афона, я все-таки искал способ сохранить о. Иеронима в скиту, доставить ему всякий покой и всякое удобство к духовной жизни и только считал необходимым для блага скита, чтобы он сложил с себя власть.

Подойдя к о. Иерониму, я спросил его, желает ли он поселиться в Успенской келье. Но он попросил отпустить его "на все четыре стороны". Я не смел задерживать его, дабы это не было истолковано в смысле насилия, и провел его за ворота. Выйдя за ворота, о. Иероним повернулся, перекрестился и затем, поклонившись мне до земли, сказал: "Простите". С ним рядом стоял о. Климент, который сделал то же и сказал: "Простите". Сделал и я им земной поклон и попросил прощения, и они пошли на Карею. Раньше удаленные из скита, о. Меркурий и другие имяборцы успели в это время поднять на ноги полицию и произвести тревогу. Они донесли, что игумена бьют смертным боем, и просили послать для спасения его от возмутившейся и обезумевшейся братии солдат. Целая рота была поднята и бегом направлена к скиту, но каково же было удивление греческих властей, когда они увидели о. Иеронима целым, здравым и неприкосновенным, спокойно шествовавшим на Карею в сопровождении о. Климента. Подойдя к скиту, военные власти увидали, что там царит уже полное спокойствие. Наступило 4 часа пополудни, время малой вечерни, и ударили в колокол. Была суббота и братия чинно, мирно, молча стекалась в храм. В это время, как происходил бой в игуменской келье, некоторые из братий, видя, что с о. Иеронимом нет в келье некоторых из его главных сподвижников, о. Софрония, Анфима, Иоасафа и Владимира, бросились к их кельям. Но и это произошло безо всякого моего ведома. Эти братия позволили себе произвести обыск в этих кельях, но не с корыстной целью и абсолютно ничем не пользовались. У о. Софрония был отобран кошелек с десятком или двумя золотых, принадлежавшими скиту, ибо остались у него от поездки с игуменом на мэтоху. Золотые были представлены в хозяйственное правление. Записанное г. Троицким, для характеристики ложных слухов, что будто у о.о. Владимира, Иоасафа и Анфима были отобраны при этом какие-то громадные суммы, представляет собой совершенный вымысел, также и основанное на этом случае заявление епископа Анатолия, сделанное им с трибуны Государственной Думы, будто этот грабеж ^[3] был совершен по моему распоряжению и даже мною самим и что будто эти суммы по экспроприации их были затем вывезены мною в Россию!

Присовокуплю к всему сказанному и то, что вице-консул Щербина, прибыв в скит 24-го января, лично посетил этих старцев Софрония, Анфима, Иоасафа и Владимира и спрашивал их, не потерпели ли они какого-либо насилия, или не подвергались ли они какому-либо отнятию имущества, но те категорически ответили, что этого с ними учинено не было. Была отнята крупная сумма только у бывшего настоятеля Андреевского подворья в Петрограде, о. Досифея, того самого, который душил меня за горло. Произошло это так: когда о. Досифея оторвали от меня и поволокли из кельи, то обнаружилось, что у него на спине подвешен подножный маленький молитвенный коврик. Этот коврик на спине был более чем подозрителен, и его отняли и вскрыли. Оказалось в нем процентных бумаг на 10000 р. Все это произошло без моего ведома. Деньги были переданы в хозяйственное правление скита. На это отобрание у него денег о. Досифей приносил жалобу вице-консулу Щербине, но дальнейшая участь его жалобы мне неизвестна.

Насильное выдворение игумена из его кельи и добровольное его удаление из скита не имели характера общего переворота и ниспровержения всего прежнего строя скита, ибо все должностные лица и управление в скиту остались нетронутыми и даже несмотря на то, что большую его часть составляли сторонники Иеронима. Все прежние эпитропы, а их было четыре годовых, назначенных из числа 12 соборных старцев, остались на своих местах, кроме изгнанного о. Меркурия, место которого занял о. Константин. О. Меркурий имел ключи от малой расходной кассы и отказался передать их о. Константину; поэтому малую кассу принуждены были вскрыть, ключи же большой кассы продолжали оставаться у прежних ключеносцев. Поэтому никакого опасения за прикосновенность скитских документов и капиталов быть не могло, и та клевета, которую перед посольством немедленно же возвели иеронимовцы, будто братия разграбила кассу и похитила несколько сот тысяч рублей, а также просьба Иеронима о том, чтобы меня не выпускали с Афона, ибо я могу вывезти с собой все эти капиталы скита, были злонамеренным вымыслом. Когда по прибытии архиепископа Никона братия была принуждена покинуть скит, то хозяйственное правление сдало все скитские капиталы в полной неприкосновенности. Итак, мы видим, что и эти факты опровергают самым категорическим образом ту квалификацию, которую официально получили происшедшие в скиту события, как революция, или мятеж, или бунт. Старое хозяйственное правление оставалось в силе впредь до законного избрания нового правления, которое произошло две недели спустя. Произошло оно следующим образом: каждый инок скита писал тайно от других на листочке 12 угодных ему имен. Затем каждый опускал свой листок в замкнутый на ключ ящик с прорезью на крышке, который затем в присутствии всех был открыт, записки прочтены, и получившие большинство голосов были избраны в соборные старцы. В число вновь избранных вошла половина бывших соборных старцев в предшествовавшем году. Не представлял совершившийся переворот и чего-либо необычайного в афонской жизни, ибо междоусобия на Афоне в монастырях далеко не редкость, но даже, к сожалению, заурядное явление. Так, например, в Ивере два года перед тем порта была заперта чуть ли не в течение года, и столкновение греков, подданных королевства, с греками, поданными Турецкой империи, было так остро, что не обошлось и без человеческих жертв. Прежний игумен был насильственно сменен и заключен в келье. В Зографском болгарском монастыре произошло за год перед тем такое же насильственное низложение игумена и поставление другого, и тоже это не обошлось без побоищь. То же произошло в Ксенофе. Одним словом, хроника Афона полна этими волнениями в обителях, вызываемыми партийностью. В самом Андреевском скиту было в 1876 году насильственное низложение настоятеля о. Феодорита. Однако право неприкосновенности обителей и самоуправления их во внутренней их жизни так свято чтилось, что ни греческие власти не решались насильно открывать святые ворота в монастырях, когда братия во время междоусобия их запирала, ни турецкое правительство; и даже экзарх, присланный однажды патриархом в обитель, в которой происходило междоусобие, и требовавший, чтобы его впустили во имя патриарха, допущен не был. Таким образом, вооруженное вмешательство власти во внутреннюю жизнь обителей и вторжение с военной силой в русские монастыри есть первый случай в истории Афона, и священное право неприкосновенности обителей было впервые нарушено архиепископом Никоном и послом Гирсом. Ничтожная потасовка в скиту не может быть приравнена кровопролитию, которое произошло в Пантелеймоновском монастыре 3-го июля 1913 года, когда обильно перед тем угощенные вином солдаты после часового обливания монахов из пожарной кишки по команде: "Бей монахов штыками и прикладами!" бросились на безоружных и беззащитных иноков, и все место было забрызгано кровью... Имяборцы этот действительный ужас так стушевывают, что он представляется ими читателю чуть ли не как какое-то учтивое выдворение. При этом насильниками выставляются "имябожники", а архиепископ Никон восхваляется, как мудрый и гуманный умиротворитель Афона. В мирных иноческих братствах, думалось бы, не должно быть места междоусобию. Но увы! и покинув мiр, люди остаются людьми. Верно то, что от людей в пустыню убежать можно, но от страстей никуда не убежишь: с ними одинаково надо бороться и в мiру, и тем более в монашестве.

14-го января был созван снова всеобщий братский собор, и братии было предложено исполнить желание Ватопедского монастыря и переизбрать игумена, как то было указано монастырем, т. е. из четырех кандидатов и закрытой баллотировкой. Однако братия в один голос отказалась от выбора других кандидатов, кроме о. Давида, и пришлось покориться воле братии. Тогда снова были собраны подписи тех, которые желают иметь [его] игуменом, и снова их собралось 307. Был созван затем собор старцев скита, т. е. 12-ти соборных старцев. Этот собор, коего половина не сочувствовала избранию о. Давида и стояла за о. Иеронима, принимая во внимание единодушное желание братии, добровольно присоединилась по обычаю к большинству и тоже подписалась за о. Давида. Впоследствии вице-консул Щербина спрашивал о сем старца Анфима, по принуждению ли он подписался под избранием о. Давида, или без принуждения. Тот ответил, что по установившемуся обычаю при выборе нового игумена, когда определится большинство, то и меньшинство подписывается под списками, которые затем и представляются в монастырь для утверждения. 14-го же к вечеру отправились в Ватопед депутаты о. Константин и о. Фортунат с бумагой, в которой братия просила утвердить выбранного ими вновь во игумены о. Давида. Греки, как всякая торговая нация, преклоняющаяся пред силой, не только не встретили наших представителей укорами, не только не ставили нам в вину то, что мы, отвергнув их соборное решение 12-го января, распорядились по-своему, но, напротив – выразили еще большие знаки уважения нашим представителям, чем раньше. Их приняли ласково и на соборе шутя и смеясь расспрашивали, кому больше попало. Смеялись и говорили: "Хорошее было у вас рукоположение!" Они согласились утвердить о. Давида, и выразили это официально в бумаге за № 15-м от 15-го января 1913 г., которая гласила, что хотя Ватопед и недоволен тем, что избрание было сделано открытой баллотировкой и без предварительного избрания четырех кандидатов, но тем не менее признается ими правильным (каноничным), и посему 19-го января имеют прибыть в скит ватопедские проэстосы для поставления архимандрита Давида на игуменство. Как мы видим, ватопедские старцы не помянули более требования изгнать о. Антония Булатовича за единомыслие с книгой о. Илариона; не упоминалось больше ими и о каких-либо ересях. Греки видели, что если поставить дело на эту почву, как того добивался Иероним, то это заведет их чересчур далеко и может вызвать большое неудовольствие в России, где у Ватопеда были серьезные денежные интересы, большие земельные владения в Бессарабии, которыми управляло наше правительство и с которых они ежегодно получали крупнейшие суммы. Они никак не могли, конечно, подозревать, что русские не только ничего не будут иметь против применения ими против русских же религиозного остракизма, но, наоборот, сами вызовут их на это и сами будут побуждать их к тому, чтобы во исполнение "слезной просьбы" Климента и Иеронима признать Андреевскую и Пантелеймоновскую обители неправославными и изгнать около 2 тысяч иноков со Святой горы... (я говорю около двух тысяч, ибо на первом пароходе "Херсон" было насильно вывезено 616. Затем на следующих трех очередных пароходах выехало добровольно еще гораздо большее число иноков, которые жили или в кельях, или на хуторах и не согласились дать требуемой подписки о непризнании Божества Имени Господня). Если бы имяборцы не помешали грекам осуществить поставление во игумены о. Давида, на Афоне воцарился бы мир, и имяборцы смирились бы и перестали бы хулить и уничижать Имя Господне, и Афон пребыл бы неприкосновенным, и русское население на нем не умалилось бы наполовину, как ныне, и соблазна для всего мiра не было бы...

16-го января Иероним, узнав о состоявшемся решении Ватопеда, послал своего наперсника о. Меркурия снова слезно умолять ватопедских старцев отложить поставление о. Давида хотя бы на несколько дней, говоря, что этого требует посольская власть, которая известила о сем о. Иеронима телеграммой. Это была неправда: телеграмма, полученная о. Иеронимом, была не от посольской власти, а от о. Климента, который сам признается, что немедленно же вслед за изгнанием из скита отправился в Солунь и там донес на андреевскую братию, что они мятежники, бунтовщики и еретики, что он и повторял на страницах "Исторического Вестника", оклеветав еще и как громителей казны монастырской. В Солуни он добился командирования на Афон вице-консула Щербины с категорическим приказанием посла восстановить на игуменство о. Иеронима. Поэтому, когда 18-го января наши представители Фортунат и Константин снова были посланы в Ватопед, дабы привезти проэстосов для поставления о. Давида на игуменство, то Ватопед ответил новой бумагой, что в виду требования посольской власти он отлагает поставление на несколько дней. О происшедших событиях нами официально донесено за подписью соборных старцев как константинопольскому посольству и салоникскому генеральному консульству, так и российскому Святейшему Синоду, причем высказаны и истинные религиозные мотивы, вынудившие нас сменить о. Иеронима, и приложена та исповедная формула, которая была принята нами 10 января 1912 г. При этом мы просили Святейший Синод рассмотреть эту исповедную формулу и высказаться, правильна ли она, и если нет, то указать, какие следует сделать поправки. Но, как потом мы узнали, это донесение синоду представлено не было и исповедная формула рассмотрена тоже не была, ибо в Синоде в то время всецело преобладал архиепископ Антоний. Он внушил Синоду, что мы еретики и что эта ересь требует самого энергичного искоренения, как то и видно в приводимом ниже письме его и в принятии самых решительных мер, под предлогом, что греки якобы признают русских еретиками и отымут от них все обители... Итак, сбылось то, что говорит Писание: "и солга неправда себе", ибо не греки искали признания русских неправославными, а сами русские слезно молили об этом и затем в том же направлении воздействовали на греков и посольскою, и духовною российскою властью; и не патриарх возбудил дело об осуждении книги о. Илариона, но сами афониты добились всякими происками двусмысленного и нерешительного запрещения патриарха читать эту книгу, несмотря на то, что она была допущена в трех изданиях российской духовной цензурой. Это достигнутое такими окольными путями запрещение патриарха торжественно названо было имяборцами "грамотой"; но на самом деле оно даже лишено было подписи имени патриарха, – и эта мнимая грамота была "положена во главу угла" во всем дальнейшем судопроизводстве; и, опираясь на это запрещение и осуждение патриархом книги о. Илариона, архиепископ Антоний потребовал запрещения ее и в России, русские на Афоне имяборцы-иеронимовцы потребовали признания неправославными всех единомысленных с этой книгой, чего и достигла...

 

---

^[3] Эта клевета, замолчанная, впрочем, моим ретивым противником о. Климентом, была опровергнута в печати противником моим, г. Троицким.

 

 

 

 

 

 

 

Глава VIII.

20-го января вице-консул Щербина прибыл на Святую гору в сопровождении о. Климента. Это был безусый юноша с добрым, по-видимому, сердцем, но, будучи уверен, что имеет дело с "бунтовщиками", "мятежниками" и "еретиками", счел долгом проявлять суровость. Поэтому он стал начальственно кричать на братию, даже и в храме, куда впервые и пришел и куда потребовал к себе братию. Он там заявил, что императорское правительство смотрит на нас, как на бунтовщиков, и ни в коем случае не соизволит на выбор нами в игумены о. Давида и требует восстановления о. Иеронима, угрожая в случае несогласия всякими карами. Мы попросили заносчивого юношу, во-первых, не кричать в храме, ибо это не приличествует святому месту, а затем объяснили ему, что скит пользуется правом самоуправления, которое дано скиту его господствующим монастырем, причем права скита ясно выражены в скитском уставе. До сих пор российская власть не вмешивалась в самоуправление обители, и выбираемые игумены никогда не представлялись на утверждение посольства, и о состоявшихся сменах игуменов только доводилось до сведения российской посольской власти и министерства внутренних дел. Утверждали же игуменов греческие монастырские власти. Что же касается о. Давида, то он был избран на основании статьи 4-ой устава скита, которая предоставляет братии право в случае недовольства игуменом избирать по желанию нового, и для того достаточным признается простое большинство голосов. О законности такого избрания свидетельствует и согласие Ватопеда утвердить о. Давида, которое монастырь письменно подтвердил в официальной бумаге под № 15-м. О. Иероним был нами только насильно выдворен из кельи, которую он не желал уступать, невзирая на состоявшееся низложение его братией. Бунта в скиту никакого не было, ибо братия только воспользовалась своим законным правом, нет так же и ереси, ибо то, что мы говорим о Имени Божием, что оно есть Сам Бог, много лет раньше нас высказал о. Иоанн Кронштадтский, и духовная цензура сему не противилась. То же высказывалось и у других Св. Отцов.

Щербина удалился, а на следующий день пришел с ватопедским проэстосом Аркадием. Грек снова изменил свое лицо и совершенно стал отрекаться от того, что Ватопед письменно согласился признать о. Давида. Отрекался он от этого даже тогда, когда мы показали подлинную бумагу, гласившую, что избрание признается правильным и 19-го января власти прибудут для поставления его на игуменство. "Да, да, – сказал он: – ваше избрание мы признали "каноникос", т. е. "подлежащим наказанию", – без всякого стеснения говорил он, играя словами. "Но если вы в этом смысле сказали: "каноникос", тогда зачем же обещались вы 19-го приехать на поставление игумена?" – вопросили мы. Слово "каноникос" имеет два смысла, а именно: каноничный, т. е. согласный с установленными канонами, правилами и, следовательно, правильный, а иногда так говорят о том, что подлежит наказанию по установленным канонам. Но в бумаге слово "каноникос", безо всякого сомнения, означало "правильный", что подтверждает и о. Климент, говоря, что этим соглашением греки сделали "искусный маневр". Но на самом деле не греки сделали "искусный маневр", а о. Климент сделал весьма искусный маневр, добившись от греков того, чтобы они заведомо православных до того и православных после того признали ради просьбы о. Климента в нужное для него время неправославными, и благодаря этому искусному маневру удержал власть за Иеронимом...

Видя, что братия твердо стоит на своем праве и отнюдь не желает поступиться им и отказаться от своего нового игумена о. Давида, Щербина с избытком юношеского рвенья, желая все-таки поставить на своем, пошел по тому пути, который ему указали Климент и Иероним, и объявил нам, что если мы не примем обратно на игуменство Иеронима, то "мы вас предадим на растерзание грекам". Узнав о том, что мы послали донесения в посольство и в российский Синод, он попросил копию, которую ему дали, и эту копию затем передал в протат Святой Горы, чего отнюдь не имел права делать, и перенес дело на религиозную почву, указав религиозные причины смены о. Иеронима и ту, которую мы не намеревались представлять на обсуждение грекам, дабы не усложнять дела, но представляли в российский Синод. Таким образом, русский дипломат не только толкнул греков на вмешательство во внутреннюю автономию русских обителей, но и во внутренние религиозные споры. Таким образом, после отказа Андреевского скита принять игуменом о. Иеронима само российское посольство в лице Щербины стало добиваться, чтобы греки признали Андреевский скит неправославным, и это домогательство протат с удовольствием уважил, и 30 января последовало объявление кинотом Святой горы, что Андреевский скит, как содержащий ложное учение "о Втором Лице Святой Троицы", "признается злославным", почему и "отлучается от церкви впредь до суда великой церкви", при чем воспрещается прочим насельникам Святой Горы иметь всякое общение с злославным скитом. Я думаю, каждый благомыслящий человек возмутится таким образом действий нашего дипломата, который ради каких-то частных целей прибег к тому, что сам натравил и без того враждебное туземное население на русских, да еще на религиозной почве. Несправедливость такого образа действия особенно рельефна, если принять во внимание то, что те самые лица, которые без всякого суда и следствия по предложению нашего дипломата были признаны греками "злославными", "отлучены от церкви". – и не после суда великой церкви, а, что совершенно необычайно, "впредь до суда великой церкви" – были, когда суд состоялся, найдены вполне православными. После того, как их насильно вывезли в Россию, 25 главных "главарей имябожцев" были преданы церковному суду, который состоялся при московской синодальной конторе под председательством митрополита Макария, и на суде признали их единомыслие с церковью. В первый же свой приход в скит г. Щербина от имени посла потребовал подписку о немедленном моем выезде с Афона. Я на это ответил, что подписки я никакой не дам, но против выезда с Афона ничего не имею и выеду на одном из следующих пароходов.

Против скита были приняты Щербиной следующие репрессивные меры: 1) было запрещено выдавать или принимать от андреевской братии на русской пароходной почте какую-либо корреспонденцию, простую денежную или заказную; 2) запрещено было пароходной конторе принимать или выдавать лицам, находившимся в скиту, какие-либо грузы, так что даже продовольственные грузы, как, напр., картофель и мука, выписанные из Одессы, гнили на пристани и не выдавались в скит; 3) приказано было выдавать о. Иерониму ту денежную корреспонденцию благодетелей, которая адресовалась на имя всей братии. Таким образом, установилась полная блокада скита. Началась знаменитая "осада" Андреевского скита, который был, так сказать, обложен со всех сторон: осада с моря, не пропускавшая в скит ни продовольствия, ни корреспонденции, и осада с суши, состоявшая из строгого запрещения кому-либо из насельников Святой Горы общаться с злославным скитом. Всеоружие греческой церковной власти грозило преданием анафеме и изгнанием с Афона; всеоружие российской посольской власти грозило канонерками и выселением военной силой. Безвыходным казалось положение осажденного скита, но не для тех, кто веровал истинно в Господа Иисуса, за честь Имени Которого стоял... Но где же было искать помощи? Взоры всех имяславцев обратились к отечеству; там следовало выяснить всю истину создавшегося положения, туда надо было кому-либо ехать и все обсказать, и выбор всех пал на меня. Имяборцы чувствовали, что это единственный выход для осажденного скита, и поэтому они, до сего яростно требовавшие изгнания моего, теперь всячески старались не выпустить со Святой Горы и по обычаю своему для достижения сего снова пустили в ход клевету. Узнав через своих разведчиков, что я должен ехать в Россию, о. Иероним донес о сем г. Щербине и просил запретить мне выезд под предлогом, что я могу увезти с собой капиталы скита. Я не подозревал о сей клевете. Когда же сел на пароход, то на него немедленно же явился и Щербина. Однако юная совесть не допустила его меня задержать. Узнав, что я еду в Салоники к генеральному консулу, он пропустил меня, послав ему обо мне письмо. Но и там меня не задержали, а, посадив на пароход, отправили в Одессу. Каково же было мое удивление, когда в Одессе вслед за моим прибытием туда явилась полиция и по приказанию, телеграфически переданному из Константинополя, я был обыскан с ног до головы! Искали каких-то процентных бумаг и капиталов, но ничего, конечно, кроме карманных денег на дорогу, не нашли и отпустили с миром. Но в Петрограде меня ожидало новое гонение и новые скорби. Узнав о моем прибытии, меня не только не пожелали выслушать в Синоде, но немедленно же явился благочинный монастырей и потребовал, чтобы я дал подписку о немедленном выезде из столицы, куда якобы я не имел права приезжать, ибо для сего следовало заранее испросить разрешения Синода... Одновременно с гонением началась и травля меня имяборцами в печати. Имяборческие корреспонденты сообщали обо мне всякие небылицы, российские писаки повторяли всякие вымыслы, меня рисовали каким-то ярым бунтовщиком с громадными кулаками (на самом деле я мал ростом и слаб), говорили, что я женат на абиссинке, о. Илариона называли моим денщиком, когда на самом деле ему 90 лет и моим денщиком он никак быть не может, да и не служил он никогда, в конце концов с кафедры Государственной Думы я был назван епископом Анатолием "экспроприатором"...

Но "слово Божие не вяжется" и истины не утаишь. Хотя осада Андреевского скита кончилась тем, что после знаменитого ураганного окачивания из пожарной кишки архиепископ Никон взял штурмом имяславцев Пантелеймоновского монастыря 3-го июля 1913 г. и вслед за сим 8-ого июля сдался Андреевский скит и 185 иноков этого скита принудительно посажены и вместе с 485 пантелеймоновскими иноками вывезены в Россию, а вслед за ними бежали с Афона и еще целая тысяча имяславцев, – несмотря на все это, исповедание Божества Имени Господня не было побеждено, ибо ни одного свидетельства Св. Писания сколько-нибудь прямого и основательного имяборцы не могли и доселе не могут представить в защиту своего неверия в Имя Божие.

В конце концов, как я уже упомянул, главари имяславия, к коим причислен и я, будучи преданы духовному суду, состоявшемуся в Москве при синодальной конторе, под председательством митрополита Макария, были оправданы. По рассмотрении их исповеданий не было найдено в них чего-либо противного учению Святых Отцов, но, напротив, в них повторялись лишь свидетельства Святых Отцов. Итак, те, которые за неправославие были подвержены остракизму со Святой Горы без следствия и суда, были по совершении следствия и суда найдены православными, и этот факт громко осуждает все те действия, которые в угоду имяборца, скажем, в угоду архиепископу Антонию Храповицкому, были предприняты против имяславцев. Но и доселе о. Климент с удивительным апломбом говорит о имяславцах, как о явной, несомненно признанной церковной ереси. Позволю себе по этому поводу привести письмо светила современной российской богословской науки профессора Муретова, которое он написал ректору московской духовной академии по поводу той самой моей книги: "Апология веры во Имя Божие и Имя Иисус", которая была названа о. Иеронимом "салатом" и которую он требовал сжечь. Да простит меня достоуважаемый профессор, что я открываю его славное имя. Вот это письмо:

"Ваше Преосвященство, Высокочтимейший Владыка!

Весьма внимательно и даже с большим удовольствием прочитал я присланные Вами тетради. Веет духом истого монашества, древнего, подвижнического.

Дело, конечно, совсем не так просто, как взглянул на него рецензент книги о. Илариона. Корнями своими вопрос об Иисусовой молитве и Имени Спасителя уходит к исконной и доселе нерешенной, точнее – неоконченной, борьбе противоположностей идеализма, или, что то же, реализма и мистицизма с одной стороны, – и номинализма, – он же и рационализм и материализм, – с другой.

Простецы из истых подвижников и не мудрствующие лукаво или опростившиеся богословы, – как Игнатий Брянчанинов, еп. Феофан, о. Иван, – непосредственным опытом и интуитивно постигли, как и ранее их многие отцы и подвижники постигали. – истину, до коей ученым книжникам и философам приходится добираться с большими трудностями и окольными путями схоластики и сложным процессом мышления.

Истое христианство и Церковь всегда стояли на почве идеализма в решении всех возникавших вопросов – вероучения и жизни. Напротив, псевдо- и антихристианство и инославие всегда держались номинализма и рационализма.

Грани истории номинализма: софисты и т. д. до Ницше. Это в философии, – а в Церкви: распявшие Христа архиереи, евионеи, Арий и т. д. до Варлаама и графа Толстого.

Грани истории реализма: Сократ с Платоном... до Гегеля с его правою школою и Достоевского – в философии и художественной литературе, – а в Церкви: Евангелие, ап. Павел и т. д. до Паламы и о. Ивана.

Идеализм и реализм лежат в основе учения о единосущии и троеличности Божества, о богочеловечестве Спасителя, о Церкви, таинствах, особенно Евхаристии, иконопочитании и д.

И я лично весь на этой стороне. Рецензент "Рус. Инока" и апологет о. Илариона говорят не одно и то же, а совсем противоположное. И апологет далеко не невежественен и неразвит формально, – напротив, полное невежество и непонимание дела на стороне рецензента.

Вам известны, конечно, продолжительные и ожесточенные споры средневековья между номиналистами и реалистами, когда делались и попытки к их примирению, – но неудачные, ибо они стояли на совершенно предмету чуждой почве схоластики и рационализма.

В Церкви Восточной споры варлаамитов и паламитов также не решили вопроса научно и догматически, а только канонически, на поместных соборах. Но тут нужен не канон, а догмат, коего пока нет.

Мне суждена жизнь в эпоху подъема волны материалистическо-рационалистическо-номиналистической. Но есть признаки начинающегося возрождения идеализма-реализма-мистицизма.

Притом предстоит всероссийский собор.

В виду всего этого вопрос, поднятый афонитами, я считаю весьма своевременным для всеобщего обсуждения. Он может дать повод к перенесению спора об Имени Иисус в общедогматические области и вызвать попытки, если не к решению, то хотя к уяснению исконного спора (надо заметить, что эти противоположности есть и в искусстве – живописи, музыке, литературе, – да и вообще во всем – в том или ином виде).

Слово всякого языка и во всяком виде, пока оно живо и произносится устно или умно, есть, конечно, отражение идеи, имеет реальную связь с идеей, а идея – тоже реальность, имеющая и ипостасное бытие. Пример: рус. "благо", евр. tewo, греч. τὸ α̉γαθόν и т. д., – это слова, – затем "идея-благо", и наконец, "Благо – Бог, триипостасный". Также и имя "Иисус" евр., а рус. "Бог-спасение", или "Бог-Спаситель", или "Богочеловек", – идея Богочеловека и ипостась Богочеловека. Спаситель Богочеловек может именоваться на бесчисленном множестве языков, живых, мертвых и будущих, – и бесчисленное количество раз – телесно и духовно. И все эти бесчисленные слова-имена имеют свою реальность и ипостасность, как в произносящем субъекте-человеке, так и в произносимом объекте-Богочеловеке. Кто бы, когда бы, как бы ни именовал Спасителя, именующий каждый раз вступает в такое или иное отношение реальное к именуемому. Я хочу сказать: раз известное слово-имя соединено с известною идеей и ее отражает в себе, то, пока эта связь есть (а она не может не быть, ибо слово есть принадлежность существа разумного), необходимо бывает и реально-ипостасное отношение субъекта-лица, произносящего слово, к идее, коей носителем является объект-произносимый, тоже лицо. Таким образом, субъект (лицо, ипостась), произносящий слово "Иисус" или "Богочеловек" или "Бог Спаситель", – необходимо вступает в то или иное отношение реальное к идее и ипостаси Богочеловека.

То же надо сказать и обо всех вообще именах, например "сатана, ангел, угодник Божий" и т. д. Возьмем "о. Иван Кронштадтский". Ранее отца Ивана этого имени не было, – оно дано именно ему, выражает его идею и отражает его личность. Быть может, оно и умрет когда-нибудь и совсем исчезнет из человеческой речи. Но пока оно живо и произносится разумными существами, оно необходимо ставит произносящего в то или иное отношение, притом, конечно, реально, поскольку реально произносят и произносили, – к реально-сущей в лице о. Ивана идее, выражаемой его именем, – т. е. поскольку и кто называет о. Ивана и сам о. Иван суть реальности и ипостаси.

Так – каждое имя и всякое слово.

Затем я не вхожу в специальности гносеологии и онтологии этого вопроса. Ибо и из сказанного, думается мне, видно, что глумящиеся над Именем Иисус, в душе ли, устно ли, на записках и т. д. – все равно ведь знают, что выражает имя и к кому оно относится, – следовательно, необходимо глумятся и над Самим Спасителем. Да и не могут не знать, и никакими софизмами нельзя очистить этого глумления – только покаянием. Поэтому-то хула на Духа не прощается, и за всякое, даже праздное, слово человек даст ответ. И никто, говорящий в Духе Святом, не говорит: анафема Иисуса (вообще Иисуса, без всяких определений, – ибо с момента, как Λόγος σάρξ ε̉γένετο, есть только один истинно-Иисус-Спаситель Богочеловек), и никто не может сказать: Господь Иисус, только Духом Святым. Глумились над защитниками имени Иисус и молитвы Иисусовой, конечно, по недомыслию, а вернее – по отсутствию истинно-христианского чувства, которое всегда может указывать истинным христианам верный путь во всех соблазнах и недоумениях, – что и видим в монахах-простецах.

Ведь мы живем и движемся и существуем в Боге Отце, Сыне и Духе, – в Богочеловеке-Спасителе. Не только наше внесознательное бытие, не только наша духовно-телесная жизнь в Нем, – но в Нем и наши движения, телесные и духовные. Наша мысль есть движение духа, наше слово есть духовно-телесное движение. И это движение может ставить нас в более тесное единение с Богом, как бы дает нам осязать Бога (Деян. 17, 27–28). Поэтому произносящий молитву Иисусову реально соприкасается с Самим Богом Иисусом, – как Фома, осязает его духовно.

К сожалению, не располагаю временем к более подробному раскрытию этого важного предмета".

В записках о. Климента мы нашли одно замечательное видение, которое он сам о себе записал, бывшее ему как раз в начале 1912 г. и именно тогда, когда он только что начинал свою имяборческую деятельность. Увидел он однажды крест, которого один угол обожжен. Несколько ней спустя он увидел снова крест, в котором опять-таки один угол обожжен. Крест есть символ Имени Святой Троицы и Имени Иисуса Христа, ибо вертикально расположенные один под другим два конца Креста символизируют: верхний – Отца, рождающего Сына, а нижний – Сына, рождающегося от Отца. Горизонтальные же два конца символизируют Духа Святаго, от Отца исходящаго и с Сыном пребывающаго. Сделавшись орудием распятия, Крест символизирует спасение людей Спасителем – "Иисусом" – Богом, воплощенным и распятым нашего ради спасения. Итак, это двукратное видение поврежденного Креста, у которого один конец обожжен, должно намекнуть о. Клименту, что он посягает на Имя Распятого Бога Иисуса, отвергая Божественное достоинство и неотделимость от Господа Иисуса Его Имени. Через несколько дней снова увидел себя о. Климент перед Крестом, и на нем увидал Самого Распятого, страждущего Иисуса. Около креста стояла группа людей. О. Климент кинулся к Распятому, но люди подняли на него руки с камнями, дабы побить его камнями, но руки их были удержаны невидимой силой Господа, страждущего на Кресте. Теперь спрашивается, кто распинал Господа Иисуса во Имени Его? – имяборцы, к которым примкнуть собирался о. Климент. Что повелено Богом за хуление или глумление над именем Его? – побивать камнями, как о том гласит слово Божие. Но многомилостивый Господь, поношаемый и распинаемый во Имени Своем, умилостивился о неведении имяборцев, благодаря которому они враждуют против Имени Его, и удержал праведное негодование православных христиан, окружавших Его, которые готовы были побить камнями имяборцев на Афоне. Климент подошел беспрепятственно к тому Кресту, на котором он сам распинал возлюбленного своего Господа, сам того не ведая, став на колени, помолился, а затем снова встал и пошел от креста.

Тогда снова рабы Христовы подняли на него руки с камнями, дабы побить его по закону камнями за хуление Имени Господня, но снова были удержаны, и о. Климент, подойдя к ним, спросил их: "Вы православные?", по следующей версии: "Вы христиане?" – "Да, мы православные". – "За что же вы меня бить хотите?" – и с тем пробудился и записал свое видение, которое затем было найдено при обыске его кельи. Итак, как видно из его статьи, до сих пор не сознает мой собрат того, что подлежит он "побиению камнями" за ту хулу на Имя Господне и за тот соблазн, которые он так уверенно распространяет, расшатывая в православных веру в то, что Имя Господне неотделимо от Именуемого и, будучи на вид обыкновенным человеческим словом, содержит в себе Самого Бога и по объективной своей стороне, будучи Божественной Истиной, есть Божий мысленный Свет и Истинный Бог.

Не менее удивительное видение было и нашему игумену о. Иерониму. Перед самым своим выбором на игуменство, когда он не имел совершенно никаких шансов и даже не был избран кандидатом, он увидал во сне покойного игумена архимандрита о. Иосифа. Тот ему сказал: "Береги четверг", а затем подвел его к окну и показал на море и сказал: "Смотри", и увидал о. Иероним через море прямую дорогу, светящуюся Божественным светом. На этом видение окончилось. После этого совершенно неожиданно младшая братия (та самая, которую он ныне изгнал) против желания старцев потребовала, чтобы поставили кандидатом также и о. Иеронима, и он был выбран. Это произошло в четверг, и о. Иероним рассказал многим это удивительное видение, но светлый огненный путь через море был до последнего времени для всех непонятен. Но теперь путь этот делается понятным. Низложение о. Иеронима, так же как и избрание его, произошло в четверг, 10-го января. Огненный же сияющий Божественным светом путь через море есть тот славный путь исповедников Имени Господня, которым они прославили Имя Господне твердостию своего исповедания и веры во Имя Господне, и тем сподобились славной участи быть изгнанными и поношаемыми Имени Иисусова ради... Мы смело приводим это чудное приточное видение наших противников, умалчивая о других, более ясных и чудных знамениях, коих удостоились некоторые имяславцы. Но мы о последних умалчиваем, дабы не давать повода к оспариванию их или даже к подозрению в вымысле.

Обличая неправоту действий и мыслей имяборцев, я далек от того, чтобы ненавидеть их и осуждать их за это. Читатель видел мое признание в том, в каких близких духовных и дружественных отношениях до спора я состоял с игуменом о. Иеронимом. ему я обязан и моим иерейским саном, ибо против моего желания он настоял на том, чтобы я его принял. Я его искренно любил и уважал и пользовался его взаимным уважением и любовию. В прекрасных отношениях состоял я и с всечестным о. Климентом. Но на нас сбылись слова Господни: "не мните, яко приидох воврещи мир на землю, но разделение" – "и врази человеку домашние его". Разность религиозных убеждений не может не разделять людей.

Однотипны были с нынешним прежде бывшие споры за догматы церковные. Сначала торжествовала обыкновенно неправая партия, торжествовала благодаря торжеству рационализма над мистицизмом и проискам еретиков у властей. Таким образом, во всех подобных спорах та сторона, которая ныне признана правой, сначала была признана неправой, и против нее нагромождались горы всякой клеветы. Против них легко восстановлялся еретиками народ. Св. Максима Исповедника, благодаря клеветам еретиков, так возненавидела простая, ничего не смыслившая в догматах чернь, что когда его казнили и поволокли по улицам Царьграда, то его труп весь растерзали... Оружием истинно православных всегда бывала истина, свидетельствуемая Писанием, Святыми Отцами. Еретики же, не находя равного оружия и сознавая малую убедительность тех текстов, которые приводили в свою пользу, искали, с одной стороны, опоры в рационализме лжеименного разума, а с другой стороны – старались очернить правое учение клеветами на исповедующих истину. Так бывало искони, так повторилось и сейчас. Но Господь наш есть Бог "еже миловати и спасати". Он есть Тот, Который о Себе сказал: "Аз умерщвлю и жити сотворю" – и посему мы желаем и надеемся, что и наше нынешнее разделение возвратится вскоре в единомысленный о Имени Господнем союз Христовой любви в славу и честь всесвятого и достопоклоняемого Имени Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Аминь.