Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

А. К. Булатович

С войсками Менелика II

к оглавлению

1     2     3     4     5     6     7     8     9     10     Комментарии

8. От границ Абиссинии до оз. Рудольфа

4 февраля. Утром моросил мелкий дождь. Гимиро топорами расчищали тропинку, вырубая стоящие по бокам деревья, а абиссинцы, расположившись впереди рабочих, саблями рубили густо переплетенные лианы. Работа продвигалась настолько медленно, что я решил пройти с несколькими своими оруженосцами вперед и, выбравшись на чистое место, произвести некоторые наблюдения.

С трудом подвигались мы по узкой тропинке густого леса, то и дело перебирались через нарочно поваленные неграми громадные деревья. Около получаса мы шли спокойно, никем не тревожимые, как вдруг при переходе через одну из засек, совсем рядом с нами, раздались громкие тревожные звуки рога, заставившие нас остановиться и схватиться за оружие. Щелкнули наши затворы. Притаив дыхание, мы ждали нападения. Напрягая зрение, мы вглядывались в пространство, чтобы рассмотреть в чаще леса противника. В ответ на первый рог раздались вдали другие. Наконец все смолкло, и только слышно было, как почти рядом с нами пробирались в кустах какие–то люди... Мы осторожно двинулись дальше и часа через полтора вышли на опушку, все время сопровождаемые следившими за нами, но не решавшимися напасть на нас неграми. Перед нами расстилалась теперь виденная мною вчера долина р. Ойми. Население ее находилось в эту минуту в полном бегстве. Из домов выходили нагруженные всяким скарбом и продовольствием женщины и поспешно удалялись, угоняя с собой скот. Мужчины частью следовали за своими женами, частью же, расположившись по гребням: горных отрогов, наблюдали за нами. Очевидно было, что увещания раса – покориться добровольно – не имели пока никакого успеха.

Часам к 11 окончена была наконец расчистка дороги, и войска хлынули в долину, где и рассыпались в разные стороны, спеша пополнить свой запас продовольствия. Всякие запреты были бы немыслимы и бесплодны, так как на таких реквизициях зиждилась вся продовольственная система похода. Местность покрылась скачущими во всех направлениях абиссинцами, и в усадьбах закипела деятельная работа: из маленьких, приподнятых на сваях над землей клунь солдаты скидывали снопики шэфа и машеллы и тут же на дворе обмолачивали их палками на разостланных шаммах. Некоторые счастливцы находили в домах муку и, радуясь этой находке, торжественно несли ее на бивак. Скоро все идущие к нашей стоянке тропинки покрылись тяжело нагруженными солдатами: кто нес зерно, кто связку соломы для мулов, кто кур, кто гнал барана. Солдаты были довольны и перекидывались шутками.

Бивак раса расположился по гребню отрога, возвышавшегося над р. Ойми. Место моей палатки было впереди ставки раса. По возвращении я зашел навестить его и поздравить с переходом границы. Он был окружен старшими офицерами и составлял приказ по войскам – ауадж.

Приказ начинался обычной формулой и гласил следующее: "Не отлучайся от своей части без разрешения начальника. Не заходи далеко для реквизиций. Не убивай, если на тебя не нападают. Старайся брать в плен, чтобы добыть проводников. Если встретишь в походе затерявшегося мула, не расседлывай его, но представь со всем находящимся на нем имуществом мне. Виновному в ограблении потерявшихся груженных мулов отрежу руку. Пленных и скот немедленно приводи ко мне".

Сорока ударами в нагарит (литавры) отряд был оповещен о предстоящем объявлении ауаджа, после чего приказ был прочитан перед собравшимися офицерами и старейшими солдатами. Захваченных в этот день пленных и скот собрали и представили расу.

Всех пленных было трое: одна старуха и две молодые женщины, из них одна – беременная. Все в высшей степени уродливые. Черты лица типичные негритянские. В проколы, сделанные в толстых губах, вставлены маленькие деревянные палочки, зубы торчат вперед, а нижние резцы выбиты. Разрез глаз узкий, белки красноватые; волосы, коротко–остриженные вокруг макушки, отпущены наверху и свиты в висящие пряди, обильно вымазанные смесью глины и масла. На руках и на ногах красуются железные браслеты, в ушах – маленькие деревянные серьги. Одеты они в две большие воловьи выделанные кожи, из которых одна обернута вокруг поясницы, а другая прикреплена нижним концом к первой и верхними концами перевязана через плечо. На спине, в образуемый верхней кожей мешок, они кладут грудных детей, передняя же пазуха на груди служит им складом всякого добра. Чего только не нашли мы тут у взятых в плен женщин: и продовольствие, и разную хозяйственную утварь, и железные ручные и ножные браслеты, и витые, в виде спиралей, железные украшения, которые они носят на веревочке, повязанной вокруг бедер. Это поясное украшение служит им, вероятно, в некотором роде decolette manches courtes и надевается во время плясок и пиров.

Женщин в присутствии раса допросили, но узнать удалось очень немногое. Тупо и несвязно отвечали они, растягивая слова и отвратительно гнусавя. Рас велел накормить пленниц. Одну из них он оставил проводницей, а остальных отпустил, приказав передать своим соплеменникам, чтобы те шли изъявлять ему покорность, обещая в этом случае полную неприкосновенность имущества и свободу. Пленницы благодарили раса, целуя землю и ударяя себя в грудь руками, и ушли, клянясь исполнить, его волю. Их вывели вместе с захваченным в этот день скотом за пределы лагеря и отпустили на все четыре стороны.

По уходе пленных мы остались с расом наедине. Сознавая тяжесть своего положения, рас не счел нужным скрывать его от меня. Теперь он перешел границу и под его начальством находилась тридцатитысячная армия, оторванная совершенно от базы. Притом армия его обладала лишь самыми скудными подъемными средствами и должна была рассчитывать исключительно на продовольственные средства неизвестного края. Мы решительно не могли предугадать, что ожидало нас впереди: будущее наше было так же неведомо, как малоизвестна нам была цель наших операций – оз. Рудольфа, которого мы желали достигнуть. – Я от заботы не сплю, не ем, не пью. Единственным утешением для меня служит чтение псалтыря, – сказал мне рас. – Но как бы это ни было трудно, я выполню свою долг или погибну! – энергично заявил он вдруг после небольшой паузы и попросил меня помочь ему в выборе пути для отряда.

Я с удовольствием согласился и на следующий же день должен был отправиться с полком фитаурари Атырсье и с Ато–Баю в первую разведку. Атырсье командует полком уаруари и состоит главным фитаурари раса. Место его как в походе, так и на биваке всегда впереди всего отряда. Происходит Атырсье из простых крестьян и выдвинулся благодаря личным боевым заслугам. Он участвовал почти во всех войнах и бывал несколько раз ранен. Я как сейчас вижу его верхом на маленьком белом муле, с длинным дротиком в руках и с засаленной фетровой шляпой на голове, всегда веселого, отпускающего шуточки и оглашающего звонким смехом всю нашу колонну, причем его толстенькая фигура плавно раскачивается.

Совершенная противоположность ему – Ато–Баю, типичный современный абиссинский царедворец, молодой, красивый, сдержанный, тонкий в разговоре и изящный в обращении. Он служил в детстве эльфинь–ашкером (пажом) у раса Дарги и при дворе его научился от европейцев разным мастерствам. Однажды он собственноручно сделал ружье и поднес Менелику. Пораженный талантливостью мальчика, император взял его к себе, и с тех пор Ато–Баю стал любимцем Менелика, сопровождал его во всех походах, блестяще выполнял возложенные на него тайные поручения и, наконец, получил в управление золотоносную Уалагу, находящуюся на западных границах абиссинских владений и граничащую с Бени–Шангулом – эмира Абдурахмана. Завязав сношения с последним, он убедил его послать к Менелику посольство с дарами в знак признания над собой его сюзеренитета. Но время для посольства было выбрано неудачно, так как Менелик приготовлялся тогда к войне с Италией, и вопрос о Бени–Шангуле был отложен.^[69] Назначение Баю в богатую золотом и слоновою костью страну возбудило к нему зависть: многие стали говорить, что Баю зазнается, что он дружит с европейцами, обогащается на счет императора и т. п. Наветы произвели свое действие, и император лишил Баю области под тем предлогом, что он приютил у себя бежавшего из заточения родственника. Чересчур уверенный в своем влиянии на Менелика, Баю был дерзок и несдержан, когда негус объявил ему свою волю, и подвергся за это окончательной опале. Он пробыл год в кандалах, заточенный в Анкобере, но затем был освобожден и отправлен в ссылку к расу Вальде Георгису. Теперь уже четыре года, как он находится у раса, с которым за это время успел близко сойтись и сделаться его ближайшим советником во всех делах.

5 февраля. Я еще лежал в постели, когда в палатку вошел Ато–Баю и сказал, что нам пора выступать. Я быстро оделся и, кликнув своих оруженосцев, поспешил на сборное место. Только что начинало светать. Свежо и сыро (+6°R). Отряд еще спал, и солдаты, закутавшись с головой в шаммы, лежали, как мумии, на покрытой росой трава. Кой–кто, озябнув, возился у потухшего за ночь костра, стараясь развести огонь. Среди общего безмолвия раздавалось далекое заунывное пение разгонявшего свой сон часового да громкий отвратительный рев осла. Мы миновали ставку раса, окруженную кольцом палаток его охраны, затем биваки передовых полков и вышли наконец за пределы лагеря. Полк фитаурари Атырсье был уже в сборе. Солдаты столпились на маленькой полянке, нетерпеливо ожидая выступления. В неподвижной повелительной позе, опершись на длинную трость, стоял фитаурари впереди своих солдат и, обратившись к ним лицом, удерживал на месте свое стремившееся вперед войско.

Не успели мы тронуться, как каждого охватило желание быть впереди других в первом деле своей части, и все неудержимо ринулись вперед. Это было какое–то стихийное, массовое движение, и приказания остановиться в данном случае были бы бесполезны. Фитаурари и офицеры поскакали к узкому проходу среди густого леса и, став здесь поперек прохода, остановили часть. Шум и гам в эту минуту стоял невообразимый. Фитаурари и офицеры удерживали своих солдат, и по щитам передовых градом сыпались удары офицерских палок. Старые солдаты помогали в этом деле офицерам и удерживали прикладами рвущихся вперед товарищей. Когда порядок был восстановлен, мы двинулись дальше. Впереди было 10 человек, составлявших наш головной отряд, за ними под охраной нескольких солдат покорно шла вчерашняя пленная проводница. За нею следовали: я, фитаурари и Ато–Баю и, наконец, полк. Проводнице надели на шею веревку, которую держал переводчик Габро Мариам, громадный, типичный негр. Одиннадцатилетним мальчиком попал он в плен к абиссинцам, выращен и воспитан ими, совершенно освоился с абиссинскими обычаями и теперь относится с глубоким презрением к своим прежним соотечественникам, считая их зверьми и дикарями. Очень часто потом, когда я хотел спросить пленных про их быт, Габро Мариам изображал на своем лице самую презрительную гримасу и говорил мне:

– Гета (господин)! Зачем вы их об этом спрашиваете? Разве они люди, они звери!

Габро Мариам был в отряде единственным переводчиком языка шуро и поэтому должен был впоследствии сопровождать меня во всех моих разведках, что ему очень не нравилось; он горько плакал, прикидываясь хромым, не переставая выпрашивать себе мула...

Мы направились к видневшейся невдалеке горе Кайфеш, чтобы с высоты ее рассмотреть местность и наметить путь нашей разведки, и в 7 часов утра достигли вершины горы. Открывшаяся перед нами местность представляла из себя систему полого спускавшихся к западу горных отрогов главного хребта. На юго–западе виднелась долина р. Себелиму, впадавшая, вероятно, в р. Мену. К востоку же от высокого хребта находилась, по словам туземцев, большая р. Шорма, или Шорум (вероятно, р. Омо).

Гора и находящиеся к северу от нас ближайшие гребни были покрыты густейшим лесом, составлявшим границу шуро и гимиро. На крайних же участках порубежного леса деревья были повалены, кустарники выжжены,^[70] вероятно для посевов или для поселений. К югу от горы Кайфеш местность густо населена. Я взял азимуты на видневшиеся горы, записал названия ближайших из них, которые мне поименовала проводница, и наметил себе отсюда путь для разведки. Мы спустились с вершины и, двигаясь на юго–запад, вступили в очень густо населенную местность. Вблизи от границы частые усадьбы туземцев были окружены высокими плетнями для защиты от случайных нападений соседей гимиро, далее же к югу заборов уже не было. Дома здесь низенькие, крытые соломой и похожие больше на временные шалаши, чем на постоянные жилища. Рядом с домом устроены навесы, в которые загоняется на ночь скот, и небольшие клуни, приподнятые над землей, для защиты от термитов; поля обработаны, но не так тщательно, как у гимиро, и засеяны машеллой (дурра) – кукурузой, шэфом (поа), дагассой (элевзина), попадались на возвышенных местах и кого и ячмень. Около домов возвышались громадные сикоморы, увешанные ульями. Жители покинули свои жилища. Женщины и дети ушли на юг, а воины, рассыпавшись по гребням окружающих гор, зорко следили за нами, атакуя иногда отделившихся от отряда абиссинцев и партии солдат, возвращавшихся с добычей. Шуро отступали перед нами, и тревожные звуки их рогов извещали население о нашем приближении. В 9 часов утра они неожиданно атаковали нас. Мы только что начали втягиваться в густой лес на дне узкого ущелья, как вдруг раздались боевые клики туземцев и затрещали ответные выстрелы нашего головного отряда. Ближайшие к нему быстро побежали на помощь, и фитаурари Атырсье, собрав несколько десятков солдат, пустил их цепью в атаку на лес. Выбрав затем полянку на холме, с которой, как на ладони, видно было место боя, он остановился там, и к нему стал собираться растянувшийся по узкой тропинке полк. Для поддержки атакующих фитаурари посылал постепенно новые части. Через 10 – 15 минут после первых выстрелов шуро уже отступали, энергично преследуемые абиссинцами.

Дорога перед нами была теперь свободна, и никакой надобности в дальнейшем кровопролитии не было. Но остановить преследование было теперь не так легко. Фитаурари и мы все кричали увлекшимся преследователям, чтобы они не убивали туземцев, а старались взять их в плен и возвращались к отряду. Но поймать живьем голого шуро, замечательно ловко проходящего сквозь чащу, было очень трудно. Велико было также чувство соревнования – убить или взять врага в плен в первом бою, – охватившее преследователей, и так как очень часто за одним шуро гналось несколько абиссинцев, то никому из них не хотелось отдать "приза" сопернику и они спешили друг перед другом пристрелить бегущего.

Чтобы укрыться от абиссинских пуль, шуро взлезали на высокие деревья, но пули находили их и там, и негры, как подстреленные птицы, летели оттуда на землю, а победители радостными, пронзительными криками возвещали товарищам о своей победе. Один старик шуро тоже влез на дерево, но, увидав, что его заметили, быстро опустился на землю и пустился бежать. Несколько абиссинцев бросилось за ним в погоню, но старик замечательно ловко пробирался сквозь густые колючие кустарники, перепрыгивая через поваленные стволы деревьев... Мы кричали солдатам, чтобы они его не убивали, а взяли в плен, но вопрос, кто именно убьет или возьмет в плен старика, был так для абиссинцев важен, что они, невзирая на наши крики, посылали вдогонку бегущему выстрелы, к счастью для него, неверные. Наконец старик зацепился за лиану, упал, и на него насел абиссинец. Преследовать было больше некого, так как враги, как говорится обыкновенно в абиссинских реляциях, "кто убит был – убит, а кто бежал – бежал", и к нам стали возвращаться один за другим победители. В геройском речитативе (фокырате) приходили они повествовать своему начальнику о победе и, выражая ему свою преданность, кланялись до земли, на что фитаурари равнодушно отвечал обычной поздравительной фразой: "Экуан каных" – "Наконец тебе повезло"... Пленный старик дрожал от недавнего волнения и тупо смотрел на нас своими узенькими красноватыми глазами, недоумевая, должно быть, отчего его до сих пор не убивают. Он был совершенно голый; тело его было сильно поцарапано колючками. Мы успокоили старика, обещали ему свободу, если он будет верно служить нам и говорить правду, и стали его допрашивать. Старик знал только ближайшую местность и показал, что на востоке есть большая дорога, ведущая на юго–запад. Мы дали напиться старику, привязали его за руку к руке проводницы, похоронили убитого солдата и, сделав перевязки двум раненым, отправились искать дорогу. В этом деле мы потеряли одного убитым и двух ранеными.

Старик принадлежал к той народности, которую каффцы называют "шуро", т. е. черные. Сами они так себя не называют, и вообще мне не удалось найти общего для всех этих племен имени.

По типу, языку, религии и культуре шуро отличаются от известных мне до сих пор племен. Черты лица, форма черепа, острый лицевой угол,^[71] курчавые волосы, узкие глаза с тупым выражением и красноватыми белками – все это обличает в них негритянское происхождение, но цвет кожи, хотя и более темный, чем у каффцев и гимиро, имеющей каштановый оттенок, дает право считать их за не вполне чистых представителей расы банту, а смешавшихся до некоторой степени с другой, не негрской.

Язык шуро совершенно отличается от языка сидамо и гимиро. Замечательно некрасиво выговаривают они, произнося слова как–то в нос. Веруют в бога Туму, но жертв ему не приносят. Обрезание им неизвестно. Покойников хоронят в сидячем положении, с подогнутыми к плечам коленями, в неглубоких могилах. Жен покупают, платя их родителям выкуп. Богатство шуро выражается в количестве жен. Культура этого народа, благодаря главному свойству его характера – лени, стоит на довольно низкой ступени развития. Выделка тканей, например, им совершенно неизвестна. Женщины одеваются в шкуры, а мужчины даже и ими не прикрываются, и только некоторые из них обвязывают себе вокруг пояса маленькую шкурку козленка. Вооружены они метательными копьями, небольшими круглыми кожаными щитами (некоторые имеют только 5 – 6 вершков в диаметре) и деревянными тяжелыми палицами.

Шуро разделяются на множество отдельных племен, управляемых самостоятельными князьками, но начала государственности находятся у них еще в зачаточном состоянии. Быт крайне прост. Занимаются шуро хлебопашеством, но держат также и скот. Питаются преимущественно растительной пищей, употребляя, впрочем, и мясо домашних животных и птиц, но мясо слонов, гиппопотамов и других диких животных не едят и этим отличаются от других, родственных с ними по типу и языку племен, которые не брезгуют никаким мясом. Шуро называют их поэтому презрительным именем "иденич" – "сыны нелюдей".

Вскоре мы вышли на дорогу, которую отыскивали. Это была довольно узкая тропинка, очень удачно проложенная по гористой местности и утоптанная бежавшими жителями и скотом. В 11 ½ часов мы спустились в глубокое каменистое ущелье и остановились на берегу речки Килу.

Небо было безоблачно. Время приближалось к полудню, я выслал в сторону видневшихся на хребте и следящих за нами туземцев цепь солдат на случай их нечаянного нападения и стал производить солнечное наблюдение. Остальные абиссинцы обступили мой инструмент, с любопытством глядя на непонятные для них действия; некоторые же старики, видя в этом колдовство фрэнджа, с отвращением отворачивались и плевали. Когда я окончил наблюдения, мы двинулись обратно и в четыре часа дня пришли на бивак. Рас был очень доволен результатами этой первой разведки. Ему представили пленного, которого он приказал одеть в шамму, повязать ему голову красной повязкой и накормить. Старик был в восторге от своей судьбы, разглядывал свою одежду и все время повторял: "Буши! буши!" ("Хорошо, хорошо"). Недавно пережитое волнение выражалось в нем только неутолимой жаждой. Он пил в дороге у каждого ручья и теперь не переставал просить воды. Старик остался при отряде проводником; пленную же женщину рас отпустил на свободу, подарив ей шамму и повторив ей, чтобы она передавала своим соплеменникам приглашение добровольно покориться.

Я лег спать совершенно больной: меня во время разведки искусали пчелы. Спускаясь с крутой горы по узкой каменистой тропинке я вдруг заметил, что шедшие впереди люди почему–то падают на землю и закрываются с головой шаммами. Не понимая, в чем дело, я продолжал ехать дальше, но не успел я сделать несколько шагов, как меня и моего мула облепили пчелы, и мул как сумасшедший поскакал вниз по тропинке. Я отбивался как мог, но ничто не помогало. Наконец я надвинул каску на уши, положил руки в карманы и предоставил мула самому себе. Он карьером понесся с горы и внизу буквально влетел в кучу спустившихся туда до появления пчел абиссинцев, которые покрыли меня и мула шаммами и отбили насекомых. К вечеру меня сильно лихорадило, голова болела и лицо сильно распухло.

6 февраля. В 5 часов утра меня разбудил резкий звук сигнального, рожка, раздавшийся со ставки раса. Через двадцать минут последовал второй сигнал, извещавший о том, что рас выступает, и по дорожке, проходившей рядом с моей палаткой, хлынула толпа народа. Я вскочил на мула и, оставив Зелепукина с обозом, поспешил в сопровождении своих оруженосцев присоединиться к расу. Поздоровавшись, я поехал с ним рядом. Его чудный мул шел иноходью, и конные – рысью, а пешие бегом старались поспевать за ним.

Вдоль пути стояли выстроившиеся для встречи командиры полков со всеми своими офицерами и свободными от наряда людьми и в ответ на приветствие раса: "Эндьет уалатчух" ("Как поживаете?"), произносимое его агафари, кланялись до земли, а затем быстро присоединялись к двигающейся колонне, образуя, где местность допускала идти строем, резервную колонну или вытягиваясь на тропинках в длинную непрерывную вереницу.

В авангарде шел полк фитаурари Атырсье, выслав вперед и в стороны разведчиков – салай. За авангардом шли главные силы, за ними следовал обоз под охраной не находящихся в строю солдат, и, наконец, в хвосте колонны двигался арьергард – уобо.^[72]

Мы шли очень быстро по разведанной накануне дороге и быстротой марша головной части достигали сокращения времени, потребного на вытягивание всей колонны, затруднявшееся тем, что по издавна принятому в Абиссинии обычаю все войска поднимаются с бивака одновременно.

Пронзительными криками: "Хид! Хид!" – "Иди! Иди!" – подгоняли пеших ехавшие сзади офицеры, и неутомимые, казалось, солдаты, легко, без устали бежали. Замечательно воинственны и красивы были их сухие стройные фигуры! В этом на вид не совсем дисциплинированном войске ощущался удивительный подъем духа и энергия!

Поравнявшись с одним из холмов, возвышавшимся неподалеку от дороги, я отделился от колонны и поднялся на него, чтобы рассмотреть местность. Недолго пробыл я на вершине, и недалеко ушла от меня голова колонны. Но когда я спустился с горки, я очутился среди такой сплошной массы людей и животных, что уже не мог из нее выбраться и только на биваке вновь соединился с расой. Словно бесконечный червяк, тихо извивался следовавший за отрядом обоз. Над колонной высоко поднималась пыль; солдаты, женщины, дети, лошади, ослы и мулы шли вперемежку сплошной массой, и невообразимый стон, в котором смешались рев животных, хохот, крики, ругань, стоял над этой толпой...

Стихийно, неудержимым могучим потоком катилось это людское море вперед, следуя за своим вождем. Воображение невольно переносило меня в далекие времена переселения народов.

Как разнообразны лица и типы! Вот старый, бывалый воин, обросший густой черной бородой, с большим шрамом на лице от полученного когда–то в бою сабельного удара, гонит перед собою маленького тяжело нагруженного ослика. Чего только не навьючили на него: тут и бурка – "бурнус" солдата, и маленькая его палатка, и два меха, наполненных зерном, и мех с мукой, и всякий иной домашний скарб – деревянная чашка, в которой месят хлеб, железная сковорода и т. п. Ослик тихо плетется под своей ношей, а хозяин подталкивает сзади и, погоняя, спокойно повторяет: "Хид, вандымье, хид" – "Иди, братец, иди!"

Но ослу надоело идти, жарко, душно, пыльно, вот он видит в стороне от дороги развесистое дерево и, круто повернувшись, бежит под тень его и останавливается к полному изводу его хозяина, награждающего теперь своего недавнего "братца" палочными ударами и перебирающего при этом весь лексикон абиссинских ругательских слов. За солдатом идет его жена, молодая, красивая абиссинка, и несет на спине тыкву, в которой квасится тесто для хлеба. Мальчишка, родственник или родной сын солдата, несет на плечах связку палок от палатки, ружье и щит.

Рядом с этой группой идет громадного роста солдат – галлас с мужественным, но диким выражением лица. У него нет никакого обоза: все его имущество при нем. Одежда не скрывает его великолепной мускулатуры. На нем только штаны, шамму же он свернул в комок и подложил под мех, наполненный зерном, который он несет на голове. Из поясного патронташа торчит один или два десятка патронов, за поясом небольшой кинжал, на плечах старый ремингтон, называемый абиссинцами "снайдер".

Вот двигается тэдж–бьет, то есть медоварня раса. Целая вереница женщин несет на спинах в кувшинах, обвязанных красными платками, бродящий тэдж. Носилыщицы весело кокетничают с солдатами, вступают иногда друг с другом в перебранку, острят над товарками и заливаются звонким хохотом. Начальник медоварни едет за ними, закрывши нос шаммой, и имеет такой важный вид, как будто он сам главнокомандующий.

Тут же уот–бьет – кухня раса. Несколько мулов везут кухонную палатку из черной шерстяной материи и различную утварь. Начальник кухни и главные поварихи молча, с достоинством едут верхами на мулах. Кухарки считаются в отряде самыми большими франтихами. Они разукрашены серебряными ожерельями, кольцами и браслетами. Рядом – вереница женщин энджера–бьет, то есть хлебопекарни; эти несут на спинах в больших тыквах квасящееся тесто. У них царит такое же веселье, как и у их товарок тэдж–бьета. Вот вьючный обоз раса – целое стадо нагруженных всяким продовольствием мулов, окруженных погонщиками, под надзором начальника обоза – чинча–шума. Достигнув края возвышенности, дорога сужается и спускается вниз по крутейшему скалистому склону, извиваясь по узеньким карнизам, допускающим движение только по одному. Перед спуском – целое море людей и животных, а сзади прибывают все новые и новые массы. Растущая толпа походит в эту минуту на бурную, полноводную, неожиданно запруженную реку. Казалось, что беды не миновать, т. е. стоит только задним слегка надавить на передних, ожидающих на краю обрыва очищения места, и они полетят в пропасть. Но, к моему глубокому удивлению, этого не случилось и предоставленная самой себе толпа, оказалась дисциплинированной. Все шумели, но порядок оставался образцовым, и каждый старался поддерживать его. Чуть только кто–нибудь протискивался вперед, на него тотчас же сыпались со всех сторон крики и заклинания: "Ба Вальде Георгис Амлак! Ба гора!" ("Во имя бога Вальде Георгиса! Во имя теснины!") – и виновный останавливался, ибо иначе товарищи употребили был против него силу. Трудный спуск был пройден благополучно, без всякого несчастья; я, например, даже ни разу не был прижат. Впервые видел я такую сознательность и разумность толпы, что не могло не поразить меня и заставить глубже вглядываться в кажущийся беспорядок абиссинского войска.

Мы перешли вброд небольшую речку Килу, и звук рожка известил нас о том, что голова колонны стала на бивак. На одной из полянок забелела палатка раса. Направление фронта указывалось стороной, куда был обращен вход в нее, и, ориентируясь этим, командиры полков разбили свои ставки, а по ним расположились установленным порядком их части. Впереди палатки раса была разбита моя. Налево от меня остановился дадьязмач Балай, направо – Гета–Уали, впереди начальник охраны – агафари Мэнтырь, а рядом с ним – литаврщики, начинавшие тотчас же по приходе на бивак соответствующий "бой". За первой большой палаткой раса, служившей ему столовой и приемной, находилась вторая, меньшая, с двойной крышей, в которой помещалась, спальня. За ними раскинулись разные отделы походного хозяйства раса: тэдж–бьет, энджера–бьет, уот–бьет, ceгa–бьет, гымжа–бьет (медоварня, хлебопекарня, кухня, мясная, кладовая), его мулы и лошади, на коновязи и т. п. Тут расположился секретарь раса и Ато–Баю.

Ставку главнокомандующего окружали палатки его охраны. По приходе на бивак часть солдат рассыпалась по окрестностям в поисках за фуражом или продовольствием, находя в то же время удобные места для пастбища и водопоя. Мулы, как только расседлывались, пускались пастись, и командиры назначали дежурные части, располагавшиеся на некотором расстоянии вокруг бивака. Когда я прибыл на бивак, рас в своей палатке читал положенные утром по случаю постного дня (среды) псалмы и молитвы. Около его ставки сидели офицеры, дожидаясь обеденного времени: "когда тень человека будет длиной в 7 ступеней", так как в пост разрешалось есть только после полудня. Главнокомандующий через своего агафари просил меня отправиться немедленно на разведку дороги для завтрашнего дня, а перед выступлением приглашал прийти выпить рюмку водки. Я вошел в палатку. Рас, сидя поджавши ноги на кровати с книгой на коленях, вполголоса быстро читал псалтырь. Не отрываясь от чтения, он поклоном ответил на мое приветствие. Геразмач Земадьенах подал мне рюмку водки ("скипидарки", как мы ее называли с Зелепукиным) и, когда я пил, закрыл меня полой своей одежды. Мы простились затем с расом так же молчаливо, как поздоровались, и я отправился на разведку.

В 11 часов дня мы выступили и стали подниматься на гребень возвышенности. В то время как я остановился здесь, чтобы произвести полуденное солнечное наблюдение, рядом со мной завязался бой между отделившимися в сторону нашими солдатами и внезапно напавшими на них шуро. Абиссинцы скоро отбили нападение, потеряв одного убитым и двоих ранеными. Убитому одно копье пронзило горло, а другое – грудь. Мы оставили при нем нескольких человек для погребения, сами же двинулись вперед.

Местность оказалась дальше еще гуще населенной, но жителей совсем не было видно. Они ушли в глубь страны, угнав свой скот, и только воины издали следили за нами. В 5 часов вечера мы вернулись на бивак.

Рас встретил меня вопросами: "Нашлась ли дорога? Винтил ли ты солнце?" (так называл он солнечные наблюдения) и "Много ли осталось нам идти градусов?". На последний вопрос мне пришлось ответить, что впереди у нас столько же пути, сколько было накануне. Действительно, мы прошли за сегодняшний переход не более 10 верст к югу, да с такой большой армией и невозможно было продвигаться быстрее. Тридцатитысячное войско при 10000 животных должно было направляться по узкой тропинке, допускающей идти только по одному, отчего приходилось растягиваться на 5 – 7 часов пути. Самое большее можно было делать двадцативерстные переходы, но в этом случае арьергард приходил бы только к вечеру. Очевидно, при таких условиях нам немало нужно было времени, чтобы достигнуть оз. Рудольфа.

Солнце заходило, и наступило время вечерней молитвы. Перед входом в палатку на разостланном коврике стал главнокомандующий, обратившись лицом на восток, рядом с ним – отрядные священники, а за ним полукругом – его приближенные. Один из мальчиков – пажей, став перед молящимися, вынул из кожаного футляра образ и бережно снял красный шелковый платок, которым он был обернут. То была икона Богоматери, московской работы; при виде ее все поклонились до земли. Началось молебствие, называемое Удасье Мариам, то есть славословие Богородицы; священники про себя читали установленные молитвы; большая часть присутствующих знала их наизусть и шепотом повторяла за священниками. Час молитвы был временем, когда у ставки раса вступал очередной ночной караул, прибывший в середине молебствия в полном составе и боевом вооружении. Поклонившись до земли расу, караул стал фронтом против его места. Суровые лица солдат, вдохновенный взор раса, тихий шелест ветерка в густой листве громадной сикоморы, смешивавшийся с шепотом его молитвы... В конце молебствия один из дабтаров обошел несколько раз молящихся, назначая каждой группе имя святого, которому она должна молиться, затем священник прочел отпустительное "Отче наш" и молебствие окончилось.

Чудное впечатление производила эта молитва. Словно на корабле, затерявшемся в беспредельном океане, казалось, были мы с отрядом среди этих неведомых земель... Кто из нас здесь останется, кто вернется?..

Рас вошел в палатку и через несколько минут прислал своего агафари просить меня. Абиссинским этикетом требуется, чтобы хозяин входил в дом раньше гостя.

Взятых в этот день пленных допросили и затем отпустили на свободу. В одном из пленных наш проводник признал своего внука. Замечательно трогательна была их встреча. Старик нежно обнимал своего ребенка, плакал от радости и бил себя в грудь, когда рас отдал ему мальчика. Их обоих накормили и увели на бивак.

Один за другим входили в палатку вожди раса, чтобы откланяться и проститься с главнокомандующим. Агафари передавал им касающиеся их распоряжения и наряд на следующий день. Наконец палатка опустела, и нам подали ужин. Официальный день раса кончился; вечер он посвящал беседе со своими друзьями и отдыху. К ужину собрались дадьязмач Балай, Гета–Уали и отрядный иеромонах, духовник раса, аба Вальде Мадхын – обычные гости раса. Нам дали вымыть руки; кухарки принесли несколько корзин с энджерой и горшочков с приготовленным кушаньем. Аба Вальде Мадхын прочитал молитву, и мы начали нашу скромную трапезу.

С удовольствием вспоминаю я эти минуты. Живо представляется мне теперь палатка раса – широкая, круглая, обтянутая внутри зеленой материей, поддерживаемая одним внутренним столбом. На одной из сторон стоит походная кровать, а над ней маленький балдахин из белого холста. Тут же воткнута в землю сучковатая палка, служившая вешалкой для всех ружей и патронташей раса; на одном ее сучке висят карманные часы. Хозяин сидит на кровати, поджав под себя ноги, мы расположились рядом с ним на коврах; прислонясь к столбу палатки, стоит один из пажей раса и держит в руках длинную восковую свечку, бросающую свой тусклый свет на красивое лицо пажа, то и дело заботливо снимающего нагар, на ближайшую группу стоящих вокруг эльфинь–ашкеров, агафари и других приближенных раса, а в углы палатки свет не проникает.

Оживленный разговор не умолкает. В беседе участвуют все, даже самые младшие, даже недавние рабы, и большой семьей, сплоченной крепкими узами боевого товарищества, представляются мне главнокомандующий и его сподвижники.

Вспоминаются мне и окружающие раса. Вот громадного роста черный оруженосец Ильма, которого изводят его галласским происхождением, элегантный секретарь Ато–Мелк, которого заставляют рассказывать про его любовные похождения. Преданный расу, как собака, маленький, тщедушный геразмач Земадьенах не спускает глаз со своего хозяина. Никто не умеет так услужить расу, как он, он и подушку знает, как подложить, и усталые ноги умеет размять... Геразмач глух, над ним острят, смеются, но он этого не слышит. Справочной книгой при всех исторических рассказах служит храбрый каньязмач Алемнех. Он все помнит, и когда рас начинает что–либо рассказывать, он обращается постоянно к Алемнеху, чтобы тот сообщил подробности... Агафари Мэнтыр – исправнейший служака. Стоит он всегда на одном и том же месте у входа в палатку и держит в руках длинную палку. Его не интересует разговор: он занят исполнением своих обязанностей и ждет, когда рас кончит есть и наступит время звать других приглашенных к ужину. Два мальчика–пажа стоят обнявшись: им, видно, хочется спать. Один из них, без сомнения, будущий герой: я наблюдал сегодня, как он у костра доказывал сверстникам свое мужество, прижигая себе руку тлеющей тряпкой. На прожженных местах останутся блестящие черные пятна, а кожа будет походить на шкуру леопарда...

А как интересны друзья раса: дадьязмач Балай, Гета–Уали и аба Вальде Мадхын.

Первый был лишен владений за междоусобную войну с соседним владетелем Уоло, расой Уали (родной брат императрицы Таиту), и сослан в Каффу к расу Вальде Георгису. Перед этим он пробыл год в оковах при дворе Менелика и только по настоянию Вальде Георгиса, жене которого он приходился двоюродным братом, Балаю было смягчено наказание. Дадьязмач Балай известен своей храбростью, и Менелик называет его самым отважным тигрейцем. Балай – сухой, на редкость красивый, типичный абиссинский аристократ. Цвет кожи у него замечательно светлый для абиссинца; этому он обязан своим происхождением от некоего раса Али, пришельца из Аравии. Обращение дадьязмача отличается всегда необыкновенным достоинством, и во всех его поступках чувствуется природный барин. Удивительно деликатен был рас в своих отношениях к находившемуся под его властью Балаю. Дадьязмач был званием ниже раса, от которого он при его настоящем положении был вполне зависим. Почти ровесник расу, дадьязмач был совершенно разорен. Рас кормил его и его слуг, ссужал деньгами, одевал и оказывал ему, ввиду его былой славы и постигшего его несчастья, такие почести, каких не оказывал бы равному себе. Рас, например, вставал при входе его и на приветствие дадьязмача отвечал земным поклоном.

Гета–Уали – давнишний друг Вальде Георгиса, глава одного из самых воинственных магометанских племен в Уало, славящихся своею отчаянною смелостью и наездничеством. Это человек лет пятидесяти, высокого роста, обросший густой черной бородой с коротко остриженными усами, которые придают ему немного свирепый вид. Рас познакомился с ним во время одной из войн Менелика против раса Микаеля и подружился, несмотря на разность религии, служащую в Абиссинии большим препятствием к сближению. Теперь, отправляясь в поход, он известил об этом своего старого приятеля, который, бросив дом и семью, поспешил на его призыв.

Одной из симпатичнейших личностей был наш отрядный священник – аба Вальде Мадхын. Идеалист и мечтатель, тихий, кроткий, снисходительный к другим, но строгий к себе, он представлял собою полную противоположность встречающимся среди абиссинского духовенства законникам, которые своею слепою преданностью обрядностям напоминают древних книжников и фарисеев. Весь высохший, обратившийся в мумию от строго соблюдаемых, несмотря ни на какие обстоятельства, тяжелых постов, он при всей своей кажущейся тщедушности проявлял замечательную выносливость и никогда не показывал и вида утомления.

Когда наш ужин приблизился к концу и казначей раса, начальник гымжа–бьет (кладовая), подал нам кофе,^[73] сели ужинать приближенные раса, сначала старшая его свита: Ато–Баю, каньязмач Алемнех, агафари Мэнтыр, геразмач Замадьенах и другие, а после них уже и остальные приближенные и, наконец, эльфинь–ашкеры (пажи).

Невдалеке забили в литавры обычный вечерний бой. Далеко раздававшиеся глухие минорные звуки должны были, по мнению абиссинцев, устрашать неприятеля. Угощение кончилось; мы допили наши графины с мутным неперебродившим тэджем, казавшимся нам в походе верхом совершенства, и, прослушав послеобеденную молитву, прочитанную аба Вальде Мадхыном, простились с расом и разошлись по своим ставкам.

Около выхода из палатки меня ожидали пришедшие за мной ашкеры, и, конвоируемый ими, я вернулся на свой бивак. Один из пажей по приказанию раса освещал мне путь факелом.

Дома меня ожидала еще работа. Надо было записать свои наблюдения в дневник, нанести на карту сегодняшний маршрут, разрядить и зарядить фотографический аппарат, и только в 11 часу мне удалось лечь спать.

7 февраля. В 5 ½ часов утра мы выступили и вытянулись в обычную походную колонну, сделав пятнадцативерстный переход, мы стали биваком на плато, составляющем водораздел рек Себелиму и Килу, вблизи поселений шуро. Палатку раса разбили в тени громадной сикоморы, а на ветвях ее устроили площадку и приспособили к ней лестницу. Отсюда рас рассматривал в подзорную трубу местность. По прибытии на бивак я отправился по приказанию раса на разведку с очередным полком каньязмача Алемнеха. Меня сопровождали, как и накануне, Ато–Баю, Габро Мариам и пленный старик. В этот раз он нес на руках своего внука, с которым ни за что не хотел расставаться. Местность имела тот же характер, как и накануне, и была так же густо населена, но жителей мы нигде не видели – и нам попался на дороге только один мертвый, совершенно голый громадный шуро, умерший от огнестрельной раны во время бегства. На нем были медные и железные браслеты, и рядом лежали копье и щит.

К 4 часам вечера мы вернулись на бивак. Меня ожидало по обыкновению немало больных и раненых; одного очень тяжело раненного принесли на носилках. Он отправился накануне за добычей и с несколькими товарищами отдалился в сторону от бивака. Шуро напали на них из засады и одного убили. Другому копье вошло в спину и вышло в живот около пупа. Раненый, однако, не потерял сознания, сам вынул копье и продолжал отстреливаться до тех пор, пока к нему не подошла выручка. Рана оказать очень тяжелой; из ее выходного отверстия торчали наружу кишки, с кулак величиною, и были так зажаты краями раны, что для вправления их обратно необходимо было бы продолжить разрез. Но это было бы совершенно бесполезным и к тому же могло повести только к нареканиям, будто человек умер от моей операции. Я засыпал рану йодоформом и перевязал. Раненый сильно страдал, но не издавал ни стона, ни жалобы. Он, видимо, не сомневался в исходе своей раны и спокойно ожидал смерти. Умер он только на следующий день.

В этот день мы захватили несколько женщин, таких же уродливых, как и взятые в плен раньше, губы у них тоже были проткнуты. Одна из пленниц была женою местного царька, и у нее за пазухой нашли какую–то лепешку, похожую на кусок затвердевшей золы. Оказалось, что это соль, которую шуро выменивают за скот у племени дулумэ, обитающего вблизи р. Шорма, или Шорум (Омо). Соль здесь очень дорого ценится и имеется только у богатых, употребляющих ее как большое лакомство. Дулумэ приготовляют эти лепешки из золы какой–то травы, смешивая ее с водой.^[74]

Перед заходом солнца я производил солнечное наблюдение для определения часового угла. Рас полюбопытствовал посмотреть, как "винтят солнце", и его конвой толпой обступил мой инструмент. Я показал Вальде Георгису солнце, которое удивило его своим быстрым прохождением через волосок, и даже прочел маленькую лекцию по астрономии, объяснив установку инструмента по уровням, значение отсчетов, годовое и суточное вращение Земли и пр. Он меня очень внимательно слушал и большую часть того, что я говорил, пересказывал по–своему окружающим, а те от удивления только быстро щелкали языком "Ць, цъ, ць, ць!" – и издавали другие, выражающие удивление восклицания: "Ойёугуд. Ытжыг!" и т. п., усиленно порываясь к инструменту, чтобы увидеть, как это в трубе ходит небесное светило.

С закатом солнца совершена была обычная вечерняя молитва, после чего я, поужинав дома, занялся проявлением фотографических снимков.

К ужину рас прислал мне чудного белого душистого сотового меда, и это послужило поводом Зелепукину следующим образом оформить давно уже, вероятно, занимавшие его мысли:

– Вот, ваше высокоблагородие, в страну позаехали: соты–то в феврале подрезают!..

8 февраля. Было заговенье перед великим постом,^[75] соблюдаемым абиссинцами строго как дома, так и в походе. Абиссинские вожди с нетерпением ждут наступления поста, так как в это время солдаты не употребляют пищу сырого мяса и более гарантированы от заболеваний.

По случаю заговенья рас устроил большой пир, все офицеры и старейшие солдаты были приглашены; также Зелепукин и все мои ашкеры. В хлебопекарнях целую ночь шла деятельная работа; к утру зарезано было несколько десятков быков и баранов. Обе палатки раса, соединенные в одну, образовали помещение, где могло собраться одновременно около 200 человек.

В 9 часов утра пришел ко мне один из эльфинь–ашкеров звать на пир, прошедший обычным порядком, ничем не отличаясь от тех, которые рас давал своим войскам у себя в столице. Среди солдат нашелся даже певец, услаждавший нас во время обеда своим пением. Только в 3 часа мы разошлись по ставкам.

Вернувшись домой, я заметил, что у меня в палатке кто–то хозяйничал в мое отсутствие, так как часть проявленных и находившихся еще в ванне негативов оказалась испорченной. Я произвел строгий допрос, и виновником оказался Адера, мой второй повар. Ему хотелось пить, воды на биваке не было, и вот он выпил содержимое ванны. Адера упорно отпирался, но Фаиса видел, как он пил, и подтвердил свое показание присягой на ружье. Любопытна, между прочим, обрядность этой присяги: к животу Фаисы приставили заряженную винтовку с возведенным курком, и он, произнося клятву, лизнул дуло ружья языком. Против такого свидетельства Адера не в силах был возражать и был жестоко наказан.

9 февраля. В 5 ½ часов утра мы выступили и к 10 часам стали биваком на берегу р. Себелиму, спустившись с высоты 1600 метров над уровнем моря на высоту 1000 метров. Спуск был крутой, скалистый. Из горных пород стали попадаться граниты и гнейсы.

Река Себелиму течет в р. Мену. В этом месте она представляет из себя довольно значительную речку (25 шагов ширины), с очень быстрым течением. Среди многочисленных видов акаций, которыми поросли ее берега, я впервые увидел дерево, впоследствии, южнее, попадавшееся мне чаще. Похожее видом на акацию, оно отличается от нее своими громадными плодами, кажущимися издали большими слоновыми клыками. Каждый плод напоминает строением огурец и имеет в среднем от 1 – 1 ½ аршин в длину и до ¼ аршина в разрезе, оболочка его довольно крепкая, сердцевина с небольшими, как в арбузе, белыми семенами, внутри мягкая.

С бивака я отправился на разведку с двумя полками: геразмача Замадьенаха и каньязмача Вальде Тенсае. Я перешел с ними необитаемую долину р. Себелиму и поднялся в горы. Местность оказалась довольно густо заселенной, но не в одном определенном центре, а кучками.

В одном из ущельев нам попались навстречу две женщины. Одна из них, молодая, с криком бросилась бежать, другая же, старуха, совершенно спокойно и ничуть не смущаясь подошла к нам. Она была страшно уродлива: редкие зубы торчали наружу, а на месте выбитых нижних резцов виднелась черная брешь. Звали ее Белемуса. Она была торговкой, знала поэтому отлично окружающую местность и согласилась служить нам проводницей. Мы отпустили молодую негритянку, а старуху привели с собой на бивак. Оказывается, что у этих народов вся торговля ведется старыми женщинами, беспрепятственно переходящими по землям различных племен; мужчины же не допускаются в пределы другого племени.

По возвращении у меня было совещание с расой по поводу производимых нами ежедневно разведок. Они казались мне мало достигающими цели, потому что обследовался лишь очень ограниченный район, не более как на 4 – 5 часов пути впереди бивака, а между тем разведки эти были связаны с очень большой и совершенно непроизводительной затратой сил. Не говоря уже о том, что все последние дни несменяемые участники разведок – я, Ато–Баю и наши ашкеры, – выступая в 5 часов утра, возвращались на бивак только к 4 – 5 часам вечера, все время будучи без пищи: смешно было бы, по абиссинским понятиям, брать пишу с собой в военные предприятия, с которых к вечеру мы должны уже вернуться на бивак.^[76]

Между тем совершенно бесцельно утомлялись наряжаемые в разведки полки, принужденные делать в один день по крайней мере тройной переход, а именно: выступая вместе с войсками раса, очередная часть шла с ними до следующего бивака, а оттуда тотчас же отправлялась дальше и, найдя новый бивак, возвращалась обратно. Более дальние разведки были бы, по моему мнению, целесообразнее и применительнее. Посредством их можно было бы гораздо лучше и дальше осветить впереди лежащую местность и выбрать удобнейший путь для отряда. В таком случае и люди не стали бы делать двойных переходов туда и назад, а, выполнив свою задачу, оставались бы выжидать прибытия главных сил или новых приказаний.

Эти соображения я высказал расу, который согласился со мной и, собрав на военный совет своих фитаурари, сказал им следующее:

– Ыскындер Булатович находит, что наши теперешние ближние разведки приносят мало пользы, и советует предпринять более дальние. Что вы скажете на это?

Большинство одобрило мое предложение, но так как отдаляться на значительное расстояние от главных сил противно духу абиссинской тактики, то было решено, что завтра мы выдвинемся только на два перехода вперед и, разведав дорогу и выбрал бивак, пошлем донесение расу, сами же будем дожидать на месте его прибытия.

10 февраля. Со светом мы выступили на разведку с полком фитаурари Имама. Мы оставили весь наш обоз при главных силах, и только начальники захватили с собой по мулу с палаткой и небольшим запасом продовольствия. Со мною ехал также и Зелепукин. Проводницу Белемусу мы посадили на мула одного из солдат фитаурари Имама. Старуха, никогда не видевшая перед этим мула, боялась сесть на него, и несколько солдат подхватили ее, кто за ноги, кто под руки, при общем хохоте водрузив ее на животное. Хороша была Белемуса в эту минуту: она вся перегнулась вперед, крепко уцепилась за переднюю луку, ее голые ноги беспомощно болтались. Солдаты хохотали и острили над ней, но ее это не обижало, и, изобразив на своем лице отвратительную гримасу, она старалась улыбаться.

По утоптанной бежавшими шуро тропинке мы поднялись на горный отрог, который тянулся к западу от главного хребта, и около 10 часов утра взошли на вершину Голда (1800 метров над уровнем моря). Отсюда я взял азимуты на окружающие горы, и Белемуса назвала мне ближайшие из них. Гора Голда покрыта травой и кустарником, склоны же ее довольно густо заселены шуро. На берегу ручья, в урочище Горну, рас расположил свой бивак, а мы, спустившись с горы, двинулись далее к юго–западу и скоро дошли до крутого края отрога. Внизу начиналась широкая долина неизвестной реки, названной Белемусой очень сбивчиво: не то Чому, не то иначе. На юго–востоке высился горный хребет, относительно которого она также не дала мне никаких сведений, отговариваясь полным незнанием как его имени, так и того, кем и насколько он населен.

Мы спустились в долину с высоты 1600 метров на высоту 1000 метров над уровнем моря и стали биваком в урочище Шабали, у подножия отрога.

Во время подъема на гору Голда у наших солдат произошла маленькая стычка с туземцами, стоившая последним нескольких убитых, а при спуске с нее мы захватили в плен одного шуро, скрывавшегося в кустах около самой дороги. Это был еле двигавшийся старик лет 60 – 70, совсем непохожий на негра. Цвет кожи его был светлее, черты лица довольно правильные, одежда в противоположность другим состояла из длинной воловьей, отлично выделанной шкуры, надетой через одно плечо и концами искусно вделанной в железные кольца; несколько железных и медных браслетов и один ременный украшали руки, на шее на ремешке висела табакерка, сделанная из небольшого клыка кабана. Копье его отличалось тоже более изящной отделкой. Пленный все время ругался и не хотел отвечать на вопросы. Он казался нам не совсем обычным негром, и мы, взвалив его на седло, повезли с собой на бивак. Там, после того как мы его накормили, он стал милостивее и отвечал на некоторые из наших вопросов. Старик оказался царьком этой местности и назывался Коморути–Геда. На западе, по его словам, по горному отрогу живут тоже шуро (в местности, называемой Джири). С их царьком он был в дружбе, ходил иногда к нему пить пиво. О юго–восточном же хребте он не сказал ничего положительного.

– Это не наши земли, и я их не знаю.

То он говорил, что там в двух–трех днях пути есть изобилующая хлебом земля, то, наоборот, что в этой стороне, кроме слонов и других зверей, нет ничего. Мы переспрашивали его десятки раз и все–таки не могли добиться определенного ответа. Переводчик Габро Мариам совершенно измучился, повторяя все те же вопросы и выслушивая все тот же отрицательный ответ: "Ы, ы, ы".

Оставалось пока довольствоваться предположениями и догадками. Принимая во внимание, что видневшийся на юге хребет отстоял не настолько далеко от нас, чтобы его климатические условия могли быть другими, или что на нем воды менее, чем на этом отроге, мы решили, что и он должен быть так же населен, как и этот, но что, вероятно, население его принадлежало к другой народности. Главное направление нашего пути должно было пройти через эти горы, и их необходимо было разведать. В таком духе фитаурари послал донесение расу, и мы остались ожидать его прибытия.

На всех тропинках виднелись свежие следы людей и животных, в окрестностях бивака то и дело раздавались выстрелы наших солдат, с которыми вступали в бой шуро. В этот день было убито несколько десятков негров и один абиссинец. На моего ашкера Вальде Маркына один негр напал из засады; в то время как он рвал траву для мулов, негр бросил в Вальде Маркына копье, но, к счастью, промахнулся. Противники сцепились врукопашную, и Вальде Маркын заколол туземца кинжалом. В этой долине, очевидно, сосредоточилось все бежавшее население и приготовилось отчаянно сопротивляться абиссинцам. Мы ожидали поэтому нападения, теснее расположили свой бивак и выставили усиленное охранение, а на ночь разложили по краям бивака большие костры. Предосторожности, однако, оказались излишними: ночь прошла совершенно спокойно.

11 февраля. В 10 часов утра прибыл рас с головой колонны и сделал вторичный допрос Коморути–Геда, после чего на собранном совете было решено на следующий день всем отрядом перейти западнее, к подножию горы Джаша, и стать там биваком, полкам же фитаурари Дамети и фитаурари Габро Мариама вместе со мною и с Ато–Баю отправиться расследовать расположенные на юге горы, а полку фитаурари Чабуде – с тою же целью двинуться на запад. Рас выждет на месте окончательных результатов обеих разведок, а тем временем войска пополнят в горах свои продовольственные запасы.

Запрещение раса вступать в бой с туземцами оказывалось теперь невыполнимым: они, очевидно, были далеки от какого бы то ни было намерения покориться и, напротив, нападали первыми. Окрестности, как и накануне, оглашались выстрелами, и в лагерь то и дело возвращались победители с отбитыми трофеями, пленными и скотом, распевая победные песни.

Пронесли несколько убитых, причем товарищи громко оплакивали покойников; доставили ко мне для перевязок несколько раненых. Один из них пострадал очень тяжело: копье пробило ему грудь насквозь, войдя у правой лопатки и выйдя около середины груди, наравне с соском. Ширина раны сзади была 5 ½ сантиметров, а спереди – 3 ½; кроме того, он сильно порезал себе ладонь правой руки, схватившись в момент удара за торчащее спереди острие копья, так что мякоть руки между большим и указательным пальцами была отделена до самой кости. Я промыл и засыпал раны йодоформом и зашил их.

Женщин и детей наши не трогали. Скот пригоняли только солдаты из галласов, так как абиссинцы по случаю поста мяса не употребляли; зато галласы в этот день досыта наелись; бивак наш кругом был усеян, бычачьими внутренностями, отрубленными головами и костями убитых накануне животных. Поражаясь их количеством, я невольно задавал себе вопрос: по сколько же фунтов мяса пришлось на каждого едока?

12 февраля. Мы перешли к подножию горы Джаша. Отряд остановился тут биваком, а два полка (фитаурари Габро Мариама и фитаурари Фариса) отправились на разведку. С ними поехал и я. Весь обоз мы оставили при главных силах и захватили с собой только продовольствия дней на десять.

Мы спустились в низменную долину р. Чому (возвышается на 800 метров над уровнем моря) и шли по направлению к видневшемуся на горизонте отрогу хребта. Местность здесь очень скалистая, поросшая невысокой травой и редкими деревьями. Среди камней, попадаются граниты самой разнообразной окраски, кремни и слюдяные сланцы.

Долина р. Чому совершенно пустынная, вода держится в ямах, в сухих руслах речек, окрестности которых изобилуют дичью. Встречались нам следы слонов, но самих животных мы не видели.

В 4 часа дня мы перешли русло р. Чому и на ее берегу сделали небольшой привал. Здесь мы нашли воду в глубокой яме и напоили наших мулов. Было очень жарко; от ослепительного солнечного света, отражавшегося мириадами лучей в рассыпанных кругом светлых камнях, болели голова и глаза. Я чувствовал уже себя очень слабым – вероятно, старая лихорадка возвращалась ко мне.

Но фитаурари Габро Мариам – веселый, беззаботный солдат, рубака, никогда не пропускавший случая выпить с хорошим человеком, – разгонял мою усталость. Он поднес мне большой роговой стакан своего крепкого тэджа, который за ним всегда носил в громадном бычачьем роге один из ашкеров. Мед меня немного опьянил, но зато и ободрил.

Мы двинулись дальше, когда совсем стемнело, и стали на ночлег в лощине около небольшой водяной ямы. На противоположных горах блестели огоньки, – очевидно, там были люди. Но бывшая с нами проводница Белемуса не знала, что за народ обитает в тех местах. За этот день мы одолели 58 верст, а до гор оставалось еще верст 15 – 20.

13 февраля. Ночью огней мы не разводили, поднялись еще до рассвета и быстро направились к горам. Впереди шел полк фитаурари Габро Мариама, во главе которого ехал командир полка, Ато–Баю и я, за нами фронтом в несколько шеренг шли офицеры и конные солдаты, и в 15 шагах за ними двигались тоже фронтом и в несколько шеренг пешие люди полка. За первым полком, шагах в 50, шел второй полк в таком же точно порядке. Командовал им не сам фитаурари Фарис, оставшийся по болезни с главными силами, а его старший офицер.

Около 8 часов утра мы увидали невдалеке хижины туземцев и около них мирно пасшиеся стада рогатого скота. Туземцы заметили нас и подняли тревогу. Горы огласились криками, воины сбегались кучками и устремлялись к нам навстречу. Мы без выстрелов подвигались вперед, заставив переводчика кричать, чтобы они успокоились, что мы желаем с ними мира. Но они, видно, не понимали языка шуро, на котором говорил переводчик, и мало–помалу со всех сторон окружали наш отряд. В нашу сторону полетел один дротик, другой... Мимо ушей просвистел камень, брошенный из пращи... Сдерживать далее наших людей было бы бессмысленно, так как мы не для того же пришли, чтобы жертвовать солдатами. Раздалась давно ожидаемая команда фитаурари Габро Мариама: "Белау!" ("Валяй!") – и весь наш конный отряд карьером бросился на неприятеля. Туземцы не выдержали натиска и рассыпались во все стороны. Но и от наших полков не осталось на месте ни одного человека. Давно жаждавшие боя солдаты с яростью спешили воспользоваться представившимся случаем и добыть наконец те лавры, о которых мечтали с первых дней похода. Каждый искал себе жертву...

Целый ряд разнообразных одиночных схваток происходил теперь перед нами. Вот абиссинец скачет на муле и погоняет его изо всех сил ногами, преследуя молодого голого туземца, бегущего всего шагах в 20 перед ним. Абиссинец высоко поднял шашку, приготовившись к удару, но туземец все увертывается. В руках его два копья и щит, но он и не думает защищаться и спешит к ближайшему дому, надеясь, в нем найти свое спасение. На маленькой резвой лошаденке беглецу перерезает дорогу другой солдат в развевающейся по ветру шамме. Вот он уже настиг его. Блеснула сабля, и туземец упал, обливаясь, кровью. С победными криками: "Я – зарраф!" (убийца) – хватает он свою жертву за волосы и привычным ловким движением сабли перерезает ей горло. Глаза его бессмысленно, дико глядят, опьяненный кровью, он в эту минуту кажется сумасшедшим.

Вот другого туземца настигает пеший абиссинец. Солдат стреляет и промахивается. Преследуемый быстро поворачивается и бросается с копьем на абиссинца. Последний теперь в беспомощном состоянии. У него нет сабли, а ружье он не успеет вновь зарядить... Но вот рядом раздается услужливый выстрел товарища, и туземец замертво падает во всю длину своего громадного тела...

Один из раненых успел скрыться в доме, но его выдает струйка крови на песке, и солдат стремительно бросается по следам, но тут же у порога падает, пробитый насквозь копьем... Товарищи храбреца окружают дом, внутри которого темно; никто не решается войти, и солдаты толпятся около норы, где только что скрылась лисица. У одного из них нашлась спичка, и через несколько мгновений дом пылает... Как сумасшедший выскакивает из пламени туземец, но меткий выстрел абиссинца укладывает его на месте. За ним выбегает его жена, которую солдаты забирают в плен. Несчастная дрожит от только что пережитого ужаса и, вытянув руки ладонями вверх, что–то бессвязно бормочет, умоляя, вероятно, о пощаде. Она довольно красива. На совершенно обнаженном теле ее на поясе к маленькому ремешку привязаны железные побрякушки, волосы вымазаны в желтую глину, в ухо вставлена большая каменная серьга... Вон два молодых солдата преследуют двух туземцев. Отчаявшись в своем спасении, беглецы бросаются на колена и свешивают голову до самой земли, покорно ожидая, смерти. Я вижу издали эту сцену и кричу солдатам: "Не бей! Не бей! Не бей! Бери в плен!" Но они недавно только получили ружья, и им очень уж хочется испробовать действие своего нового, оружия. Вот они прицеливаются, торопливо выпускают два выстрела – и промахиваются. В эту минуту я успеваю прискакать к ним, и мы забираем туземцев в плен.

На одном из холмов забелела палатка фитаурари. Она должна была служить маяком и местом сбора для рассыпавшегося отряда; сюда мало–помалу стали собираться солдаты. Большая часть их возвращалась с победными трофеями. Все были возбуждены и казались опьяненными убийствами и видом человеческой крови: нервные, порывистые движения, лихорадочный блеск глаз, быстрая, неестественная речь. Каждый рассказывал о случившихся с ним происшествиях; некоторые ссорились и тут же приходили судиться к фитаурари, кто убил действительно какого–нибудь туземца.

Пленных мужчин и женщин оказалось более ста. Все они совершенно не понимали языка шуро, и мы были лишены возможности объясниться с ними. В конце концов мы отпустили их на свободу.

Часов около 12, когда отряд собрался, мы двинулись вперед, намереваясь подняться на густонаселенный гребень хребта, на несколько сот метров круто возвышавшийся над нами. Разведчики разыскали тропинку, по которой туземцы сгоняли вниз свой скот, и мы, вытянувшись гуськом, стали осторожно подниматься. Доступ наверх был очень труден, и туземцы, заперши эту единственную тропинку, извивавшуюся к тому же по карнизу, легко могли бы сделать его совершенно неприступным. Спуская на нас обвалы, они могли наделать нам немало бед. Но утренний бой, на который они смотрели с высоты своих гор, ошеломляюще подействовал на них: точно с неба свалились новые, невиданные доселе люди, одетые в какие–то белые одежды, скачущие на диких зверях и убивающие врагов огненным дуновением, гул от которого раздается, как гром весенних гроз...

Мы беспрепятственно поднялись на гребень. Вершина его была сплошь застроена. Каждая усадьба, как и в других селениях, огорожена забором, внутри которого находились дома и отлично обработанные поля. Среди усадеб шла обсаженная деревьями дорожка. Невдалеке на холме виднелась небольшая роща высоких деревьев. Рядом с ней был большой дом, около которого столпились туземцы. Мы без выстрелов надвигались на них, и, когда приблизились на несколько сот шагов, они побросали свое оружие и, подняв руки к небу, по–видимому, просили о пощаде, крича нам: "Халио! Халио!"

Отряд наш остановился. Мы знаками стали приглашать толпу приблизиться. Чтобы окончательно уверить туземцев в нашем миролюбии, я приказал всем сесть и, сорвав пучочек травы, стал показывать его туземцам. Тогда одни, сложив руки на груди, а другие, схватившись рукой за то же плечо, что и рука, держа ее как бы на весу, нерешительно подошли к нам, повторяя все время: "Халио!" – и в 15 шагах перед нами сели на корточки.

Начались переговоры, какие, вероятно, редко случались в военной истории. Должно быть, так же происходили они во времена Христофора Колумба и Кортеца в Америке. Ни языка гимиро, ни языка шуро туземцы не понимали и только мычали в ответ на все наши вопросы.

Большой дом на холме принадлежал, вероятно, начальнику племени, и я хотел узнать, находится ли он здесь, перед нами, или отсутствует. Всячески старался я объяснить свою мысль, но мои попытки были напрасны. Рядом со мной, отдельно от остальной толпы, стояли, дрожа от страха и изображая своими руками виноградный листик, четыре переговорщика. Наконец я встал и направился к большому дому. Переговорщики заволновались и, став передо мной, как будто просили, чтобы я не шел туда. Теперь уже нетрудно было дать им понять наше желание видеть того, который находится в этом доме, самого большого человека. Туземцы поняли, что–то радостно замычали и, попросив меня сесть, побежали в дом. Через несколько мгновений оттуда вышла вереница людей, несших на головах несколько больших тыкв, наполненных густейшим пивом – турча, небольшой слоновый клык, несколько кур, несколько пакетиков меду, завернутых в банановые листья, свертки табаку и в довершение всего тащили за собой собаку. Эти дары присылал нам царек – Койс, как не переставал называть его, передавая дары, один из переговорщиков. Мы приняли приношения, но собака, к ужасу туземцев, вырвалась и убежала. Ее бросились ловить, но безуспешно, и взамен бежавшей нам принесли из дома двух щенят. Наконец показался сам царек, высокий, толстый, лысый старик, так же как и его подданные, голый и разукрашенный большим числом браслетов на руках и ногах. Он спокойно, исполненный чувства собственного достоинства, подошел к нам и сел напротив на корточки. Переговорщику он приказал поцеловать мне руку. Тот, подойдя ко мне, хлопнул сначала в ладони и, взяв мою руку в обе свои, повернул ладонью вверх и поцеловал, широко раскрыв при этом губы. Царек говорил: "Халио! Халио!" – я вслед за ним повторял: "Халио! Халио!" А абиссинцы хлопали туземцев по плечу, и между ними вскоре установилась самая тесная дружба. Из дома царька принесли еще дополнительные дары – несколько пакетиков имбиря (вероятно, одно из любимейших лакомств). Я взял кусочек, откусил половину, а другую дал Койсу. Мы объяснили, как могли, чтобы нам на бивак доставили продовольствия, и затем спустились с гребня к ранее разбитому биваку.

Абиссинцы были в восторге от туземцев. "Какие же это шанкала (негры), – говорили они, – хоть и голые, а совсем народ образованный. И царя своего уважают, и дома хорошо построены, и покориться сумели. Настоящие шанкала разбежались бы, как звери, и погибли бы до последнего человека, не додумавшись до того, что лучше покориться добровольно. Вот только зачем они собаку нам подарили, или они, подлецы, думают, что мы их едим, или сами они их едят, может быть..." Меня это обстоятельство тоже удивляло. Было ли в дарении собаки какое–нибудь символическое значение или действительно туземцы употребляют их в пищу, мне так и не удалось выяснить.

Жители этих гор не походят ни на одно из известных мне племен. Я почти не заметил в них ничего общего с неграми. Черты лица красивые и правильные, высокий лоб, форма черепа продолговатая; глаза выразительные, осмысленные. Все большого роста, крепкого сложения, с сильно развитой мускулатурой; большие заскорузлые руки хлебопашцев говорят о трудолюбии этого народа. Волосы у некоторых отпущены до плеч и свиты в маленькие космочки, у иных коротко острижены или взбиты кверху и обсыпаны пеплом. Совершенно голые, как я уже сказал, мужчины разукрашены большими браслетами из железа, слоновой кости, очень редко из меди. У одного на локте я заметил большой железный браслет, к которому был прикреплен торчащий назад маленький клык слоненка. У воинов правая часть груди и рука татуированы, для чего проведено несколько глубоких надрезов в виде прямых параллельных линий с узорчатым бордюром внизу. Операция эта, должно быть, очень мучительная и производится, как я потом узнал, раскаленным ножом. Я видел одного воина, недавно нататуировавшегося. Надрезы у него были ярко–красные, и казалось, что у него со всей руки содрали кожу... Край уха у всех широко прорезан, и в него вставлены большие деревянные или каменные серьги в виде диска, дюйма 1 ½ в диаметре. На головах некоторых повязки из шкуры обезьяны, у других шапочки из кожи того же зверя. У многих посередине лба я заметил особое украшение. В волосы спереди вставлена деревянная шпилька, а к ней прикреплена красная шкурка, снятая с головы хорошенькой птички. Может быть, это какое–нибудь боевое отличие.

Вооружение состоит из большого копья и круглого кожаного щита.

Язык изобилует свистящими зубными звуками: т, ц, с; произношение походит на язык гимиро, но они друг друга не понимали и даже не знали никогда о существовании друг друга.

Культура описываемых туземцев гораздо выше, чем у их соседей шуро. Дома куполообразной формы, отлично построены. Поля очень глубоко вскопаны и хорошо обработаны; засеяны по большей части известными в Эфиопии хлебами. Существует и скотоводство. Из ремесел очень распространено кузнечное. Железные изделия оказались отлично выделанными; почти в каждом доме мы находили кузнечные инструменты.

Пища главным образом жидкая. Приготовление хлеба либо квашеного, либо пресного им, по–видимому, неизвестно, и вместо него они пьют очень густое кисловатое питье, сделанное из муки и зерен разных хлебов. Похоже оно не то на квас, не то на пиво (называется турча), очень вкусно, замечательно питательно и не действует опьяняюще.

С бивака фитаурари Габро Мариам послал ночью же донесение расу. Его повез один из офицеров со сборной командой в 20 человек. Мы окружили лагерь засекой и приняли предосторожности на случай ночного нападения.

Палатки у меня с собой не было, и я поместился с Ато–Баю, палатка которого находилась в самой середине лагеря. Бросив себе на землю абиссинскую шамму, положив под голову седло, я накрылся буркой и крепко заснул, полный недавно пережитых впечатлений.

14 февраля. Мы поднялись на горы для разведок находящихся далее к югу земель. Часть отряда осталась на биваке, а часть пошла с нами. Жители встречали нас, сидя на корточках вдоль нашей дороги. Не было ни одной женщины. Мы поднялись на холм, с которого прекрасно открывалась местность; здесь я остановился, чтобы произвести некоторые наблюдения. Вскоре пришел Койс и принес несколько тыкв с турчей. Он угостил наших солдат и потом своих подданных. Последние очень бережно принимали от царька ковшик обеими руками и пили по два сразу, рот со ртом. (Удивительно: правило принимать от старших что–либо двумя руками, а не одной существует также и в Абиссинии.) Вместе с царьком явился маленький юркий старичок, который накануне первый понял меня во время наших переговоров. Лицо его светилось умом, и я стал допытываться от него, как называется эта земля и окружающая местность. Пришлось, конечно, объясняться знаками: я топал ногой, касался земли ладонью, потом вопросительно вскрикивал и т. д., много раз проделывал я то же самое, но старик все не понимал меня и только подражал мне во всех моих движениях и мычал, как обезьяна. Наконец, страшно обрадовавшись, он вскрикнул: "Беру! Ко–Беру! Беру!" – повторял он десятки раз, касаясь ладонью земли и показывая на поселения. Самое трудное было сделано, и теперь можно было узнать другие названия.

Ко–Касси – назвал мне старик густонаселенный холм к югу от Беру. Ко–Гаро, Ко–Дами, Ко–Канта, Ко–Мору – перечислял он одну за другой окружающие горы. Когда я не знал, о какой именно идет рёчь – – ближней или дальней, он резко вскрикивал "и" и пальцем показывал вниз, когда же гора была дальняя, он, щелкнув пальцами, вытягивал руку вперед и произносил: "Чо–ло–ло–ло–ло–ло...".

15 февраля. Воскресенье. Отряд отдыхает. Утро я провел за довольно оригинальным занятием – вел войну с многочисленными обитателями моего белья. Ато–Баю делал то же самое. Мы сидели рядышком в более чем легких костюмах и увлеклись нашей работой. Старая тетушка Ато–Баю, неизменная спутница его во всех походах, стыдливо отвернулась, приготовляя для нас в другом конце палатки питье – мед с водою. Когда кому–нибудь из нас удавалось поймать очень большой экземпляр, мы хвастались друг перед другом и показывали его старой тетушке. Она конфузилась и с ужасом восклицала: "Эре Ба Егзиабеер" ("Ах, ради Бога!").

В 9 часов утра я установил универсальный инструмент для солнечного наблюдения. В день боя я позабыл завести хронометр, и теперь надо было определить по соответствующим высотам момент истинного полдня. В промежутке я произвел наблюдение щироты и даже успел пообедать. Мои ашкеры сжарили мне на вертеле курицу и испекли пресную лепешку – соли у меня в это время уже несколько дней не было.

После полудня пришел Кира (так звали старика, назвавшего мне накануне местность). Он принес турчи, маленький слоновый клык, несколько пакетиков кофе и большой медный браслет. Кира поцеловал мне руку, положил принесенные дары передо мной, объясняя, что прислал их царек Койс, затем вскочил и стал топтаться на месте, показывая, будто он идет, повторяя: "Горо, горо, горо". Наконец он вопросительно вскрикнул "э". Я понял, что Кира явился посланником от Койса, прося нас взять дань и уйти из их земли. Тогда я усадил Киру, сам встал, приподнял полотно палатки, объяснил знаками, что там, у горы Джаша, есть еще много абиссинцев и очень большой человек, что все они направляются сюда и что потом мы все пойдем на юг – "горо, горо, горо". Кира вначале очень грустно слушал, но последнее ему понравилось, он вскочил, стал топтаться рядом со мной и перечислять те земли, куда, по его понятиям, мы должны были пойти: "Беру! Э? Касси! Э? Балис! Э? Мену?" При слове "Мену" он протяжно мычал, что, вероятно, означало, что Мену – крайний предел известных ему земель.

Чем дальше, тем лучше понимали мы с Кирой друг друга, и в конце концов у нас выработался даже свой особый язык, состоявший из условных жестов и из нескольких слов незнакомого для нас обоих языка шуро. Кира сумел даже объяснить мне свое положение при царе. Он происходил из другой земли, и, когда был грудным ребенком, его сюда принесла мать. Когда я допрашивал его, есть ли на юге очень большая река, Кира сказал, что невдалеке к востоку течет большая р. Кибиш, в которой вода доходит до бедер, а дальше есть очень большая р. Шорум, в которой плавают гиппопотамы, причем Кира изображал, как они ныряют и фыркают. О существовании на юге большой стоячей воды – оз. Рудольфа – Кира, видимо, не знал.

Он до вечера просидел у меня в палатке, забавляя нас песнями и пляской, и ушел, только когда стемнело. Я просил его прийти ко мне на следующий день, как только пропоет петух; Кира понял и обещал явиться.

16 февраля. Рано утром пришел Кира. Я взял с собой часть отряда и поднялся на горы, направляясь к Касси. Мы перешли ручей, берега которого поросли густым лесом, составляющим границу между землями Касси и Беру. Жители, завидев нас, подняли тревогу, но Кира закричал им, чтобы они успокоились, бросили оружие и садились на землю. Без выстрела прошли мы среди их поселений и, достигнув холма, с которого далеко на юг видна была окружающая местность, остановились. Навстречу к нам вышел царек Касси в сопровождении толпы своих подданных и принес нам в дар несколько тыкв, турчи, табаку и большой слоновый клык.

Я установил универсальный инструмент и стал производить солнечное наблюдение для определения широты, а затем стал брать азимуты и расспрашивать Киру про то, какие есть земли к югу.

Внизу текла речка Кори, а за ней была земля Балис. К юго–востоку тянулся высокий хребет, на котором возвышались три остроконечные вершины Канта. К юго–западу от хребта виднелись скалистые его отроги. Кира показывал на запад и говорил, что там земля Мену, или Мен. По его словам, там было так много хлеба, что им хоть сморкайся, в пояснение чего он брал горсточку зерна и, бросая его на землю, сморкался. Но где была эта Мену – близко или далеко, этого мне не удалось выяснить. На видневшихся остроконечных скалистых пиках едва ли могла быть плодородная земля. Я добивался от Киры, сколько раз мы будем ночевать в походе, прежде чем дойдем до Мену, но Кира, видно, и сам хорошо не знал и давал очень сбивчивые ответы. Не то три дня, не то пять...

17 февраля. Ночью был ураган, чуть не сорвавший палатки. Утром прибыл посланец от раса, поздравлявшего с благополучным исходом разведки. Рас прислал мне в подарок большую рыбу, похожую на сома, которую он поймал накануне в Чому.

В 11 часов дня верстах в семи от нас внизу показалась палатка раса, и я отправился вместе с Ато–Баю к главнокомандующему. Мы взяли с собой и Киру. Кира сразу понял, кто главнокомандующий, целовал ему руку, смешил его пением и танцами и ушел, совершенно очаровав раса.

Мои ребята радостно встретили меня. Некоторые из них в геройских возгласах хвастались передо мною своей победою. Запевала Либан заколол одного шуро кинжалом. Войска за это время произвели несколько реквизиций в горах Джири. Туземцы упорно сопротивлялись, понесли значительные потери, но и нам нанесли урон...

Несколько моих ашкеров были больны. Зелепукин тоже страдал лихорадкой.

18 февраля. Ночью была буря с дождем. Утром отряд перешел к подножию хребта и стал биваком около земли Гаро. В полдень пришли два царька из Беру – Койс и Кияс – и несколько тысяч человек их подданных. В числе пришедших был и старый жрец. Кира назвал его Дорморо и, указывая на небо, сказал: "Даду" ("бог"). На шее жреца был сальник из только что принесенного в жертву барана.

Царек принес в дар расу большой слоновый клык. Сплошная толпа туземцев сидела на корточках перед расом, а Кира от имени обоих царьков целовал главнокомандующему руку. Торжественный прием был молчаливый: мы не могли объясняться.

Рас подарил Койсу и Киясу красные шерстяные плащи (на которые они, впрочем, смотрели довольно презрительно и надели не особенно охотно), а затем отпустил их домой. Киру он намеревался оставить проводником при отряде и приказал задержать. Кире это сначала очень не понравилось, но потом он как будто смирился со своей судьбой и за ужином в палатке раса смешил нас своими шутками. Его должны были в предупреждение побега заковать в кандалы, но мне было жаль Киры, и я просил отдать его мне на поруки, на что рас согласился.

К вечеру на правом фланге лагеря стали раздаваться выстрелы. Жители Гаро, на границе поселений которых мы теперь стояли, напали на абиссинцев, отправившихся за дровами и травой и в поисках отдалившихся от лагеря. Командир флангового полка, услышав выстрелы, пошел на выручку. Гаро были отбиты, но и абиссинцы потеряли несколько человек убитыми.

Я положил Киру спать в моей палатке, рядом с моей постелью, а к дверям приставил караул. Кира снял с себя подаренные ему расом штаны и, свернув их в комочек, положил под голову, покрылся подаренной ему шаммой и через несколько минут захрапел...

19 февраля. Проснувшись утром, я увидел на том месте, где спал Кира, только его штаны и шамму. Кира бежал! В его побеге был виноват я со своей неуместной сентиментальностью. Как бы то ни было, без Киры отряд был в очень затруднительном положении, и я решил попытаться найти и вернуть Киру. Он, наверное, скрылся у Койса. Надо поехать к Койсу и потребовать его выдачи. Отряд еще не выступал, когда я взобрался на горы Беру. За мной шли мои три оруженосца: присоединился также Ато–Баю со своим оруженосцем, увидавший меня, когда я проезжал мимо его палатки. Солнце еще не всходило, когда мы поднялись на гребень и подъезжали к дому царька. Несмотря на ранний час, там уже толпилась масса народа, и странно: мирные, дружественные беру были теперь поголовно вооружены копьями и щитами. Уж не поднял ли Кира все население какой–нибудь сочиненной им басней? По всем дорожкам спешили к дому царька запоздавшие воины и, завидя нас, скрывались за домами и деревьями. Я направился прямо к толпе. Оттуда послышались возгласы: "Халио! Халио!" – и передовые стали прятать оружие. Навстречу выбежал Койс. Я стал объяснять причину моего прихода и требовать немедленно выдачи Кира. Койс что–то промычал в ответ, быстро побежал в дом и через несколько минут вернулся одетый в пожалованный ему накануне костюм, думая, должно быть, что это было именно то, чего я от него требовал. После долгих объяснений он меня наконец понял и, указывая на восток, сказал, что Кира у Кияса, другого царька беру. Тогда я потребовал, чтобы мне привели Киру, вошел во двор дома царька и сел там, показывая, что не уйду, пока не явится Кира.

Двор представлял из себя круглую площадку, шагов сорок в диаметре, огороженную высоким плетнем, к его южной стороне прилегал высокий дом со свешивавшейся до полу крышей и низенькой, плотно закрытой дверью. Посредине был устроен навес для скота, и под ним стояло несколько отличных коров. Направо от дома было отведено место для жертвоприношений, о чем свидетельствовала куча пепла, в которой был зарыт большой слоновый клык, а рядом лежала большая четырехугольная каменная плита, на которой сохранились следы выливаемого во время жертвоприношений пива. Жилище царька, по–видимому, считалось священным. Там, кроме нескольких стариков, никого не было, и мое присутствие тут, кажется, чуть ли не осквернявшее верховные права их вождя, приводило народ в ужас.

Туземцы сильно шумели за оградой и живо о чем–то толковали. Несколько стариков подошли ко мне, что–то объясняя, но я настойчиво повторял слово "Кира", требуя, чтобы мне его привели. Они показывали на восток, по–видимому, говорили, что Кира у Кияса и что сами они привести его оттуда никак не могут. Тогда я решил идти к Киясу и, взяв царька за руку, приказал вести меня туда. Он повиновался. Я сел на мула, Койс с десятком туземцев пошел впереди. Шагах в двухстах за нами, крадучись за кустами, двигались все собравшиеся к дому царька воины. Некоторых из них, чересчур открыто осмелившихся показываться перед нами с оружием в руках, я лично обезоруживал или приказывал моим ашкерам отнять копья. Ато–Баю и мои оруженосцы были встревожены поведением туземцев и не переставали уговаривать меня не доверяться дикарям. Они ожидали каждую минуту нападения, и в виду этого ружья были заряжены, курки взведены и между пальцами левой руки было наготове по несколько патронов... Я не менее их понимал опасность положения, но чувствовал, что тронуть нас туземцы не посмеют, несмотря на нашу малочисленность.

Кияс жил внизу по долине, верстах в пяти от дома царька, но дойти туда нам не пришлось, так как в это время поднявшиеся на гребень наши войска завязали жаркий бой с соседним племенем гapo. Невдалеке вдруг затрещали их выстрелы. Койс страшно перепугался, затрясся весь от испуга, вырвался вдруг от державшего его ашкера и бросился бежать, а с ним и все его спутники. Это было сигналом к общей панике туземцев. Ловить бежавшего царька теперь было бесполезно: все равно живым он нам в руки не дался бы, убивать же его совсем не входило в мои намерения. Поэтому, когда один из ашкеров прицелился и готов был спустить курок, я (к счастью, вовремя) остановил его. Розыски Киры, конечно, не могли повести теперь ни к каким результатам. Оставалось, как ни печально было, отказаться от этого намерения и возвратиться к отряду. Я направился в Касси, где шел кровопролитный бой.

Еще накануне я предчувствовал, что если завяжется бой с гapo, то абиссинцы, ввиду неопределенности границ, перейдут и в мирную, ни в чем не повинную землю Касси, предупреждал об этом раса и уговаривал его принять меры. Он действительно оградил заставами путь к Беру, но думал, что окажется возможным пройти Касси, не причинив вреда ее жителям, собрав предварительно весь отряд в Гаро, что, как видно, ему не удалось. Пограничный лес, в котором скрылась масса туземцев, был окружен абиссинцами, буквально избивавшими врагов. Со всех сторон раздавались выстрелы, мимо ушей то и дело жужжали пули, повсюду лежали окровавленные трупы дикарей, среди которых попадались и абиссинские. Вид трупов с громадными ранами был ужасен. Не было почти такого, на котором не зияли бы следы сабельных ударов, так как пристреленного туземца почти всегда прирезывали еще шашкой. Порой попадались и раненые. Как теперь помню одного из них. С распоротым копьем животом и вывалившимися кишками он еще в сознании молча смотрит на проезжающих. Видно, как сильно он страдает, но не издает ни звука...

На полянке, где мы так недавно еще мирно пили турчу и я показывал дикарям поражавший их блестящий компас и часы, лежали замертво павшие царек Касси и главные представители племени... Они, вероятно, вышли навстречу абиссинцам, но те не поняли их миролюбивых намерений и всех перестреляли...

Теперь рас был не в силах остановить кровопролитие; войсками овладела жажда крови и убийства. Не жалели не только людей, но и животных,^[77] трупы которых с перерезанными шеями массами валялись на дороге. Только женщины и дети избегали смерти, и их забирали в плен.

Главнокомандующий был глубоко огорчен происшедшим. Он чуть не плакал от жалости и ехал молча, закрыв себе лицо шаммой. Сопровождавшие его офицеры тоже были сконфужены, всем было тягостно, неприятно.

По трудному спуску мы спустились к р. Кори и стали на берегу ее биваком. Мало–помалу стал собираться отряд. Принесли нескольких раненых, которым я сделал перевязки. Солдаты гнали перед собой скот и пленных.

Когда все были уже в оборе, забил нагарит и известил войска о том, что объявляется приказ. Литаврщик прокричал обычную вступительную формулу приказа, содержание которого прочитал затем секретарь раса – Ато–Мельке, стоявший рядом с духовником раса. "Разве мои слова – слова кухарки? – гласил приказ. – Зачем убиваете безоружных и даром тратите патроны? Я не считаю героями тех, которые сегодня убивали. Я их считаю за мышей. Да не смажут они себе маслом головы и не заплетут волос в косы в ознаменование сегодняшних убийств. Кто был со мной в Ауссе,^[78] тот знает, что такое настоящее мужество, и показал свою храбрость. Да знают все, что с теми, которые станут убивать, если не будут к этому вынуждены, я поступлю так, как поклялся сегодня моему духовнику. Соберите весь скот и пленных. Пусть каждый верный солдат, который узнает про другого, что он преступает мои приказания, убивает туземцев или отбивает скот и режет его, пусть донесет об этом мне".

Когда приказ был прочитан, все поклонились до земли и молча разошлись. Всех пленных набралось около тысячи человек. По приказанию раса их вывели за бивак и отпустили на свободу. Я снял несколько фотографий и, между прочим, с одной довольно красивой пленницы. Когда я стал наводить на нее аппарат, она начала кричать, думая, вероятно, что я собираюсь пристрелить ее, и я мог снять ее не иначе, как заставив солдат держать ее за руки.

20 февраля. Отряд перешел землю Балис. Мы не имели теперь ни проводников, ни переводчиков. Кира говорил мне про землю Мену, но где она и как в нее пройти? Главнокомандующий решил остановиться здесь и приказал двум полкам, фитаурари Дамти и фитаурари Чабуде, и мне вместе с ними разведать местность и найти Мену.

В 12 часов дня с нового бивака я отправился на разведку. Со мной пошел Зелепукин, мои оружиносцы и несколько ашкеров; обоз мы оставили при главных силах, захватив с собою продовольствие только на несколько дней. Мы направились на юг и скоро вышли за пределы обитаемых земель. Было жарко. В тени 27° R. Мы шли по пустынному скалистому плато. Почва была покрыта острыми каменными обломками, в промежутках между которыми росла тощая трава и низенькие редкие колючие деревца. Русла речек были сухие, и только в одной нашли мы немного очень скверной воды. Изредка попадались полуразрушенные хижины и небольшие открытые загоны для скота, но, судя по засохшему навозу, можно было заключить, что селения оставлены жителями. Сюда, вероятно, перекочевывали туземцы со своими стадами во время дождей.

В 5 ½ часов вечера мы достигли скалы, указывая на которую Кира говорил: "Мену". Следов населения поблизости, однако, абсолютно никаких не оказалось. Солнце заходило. Наши солдаты были с 5 часов утра почти в беспрерывном движении и с 12 часов дня не пили. Пора было становиться биваком, и мы разослали во все стороны конных искать воду. Долго поиски были тщетными, и только в половине седьмого прискакал один из разведчиков с донесением, что вода найдена, и мы стали палить из ружей, чтобы вернуть остальных.

Бивак мы разбили около самой воды. Мои ашкеры быстро поставили палатку, развели огонь, заварили кофе (последнюю пригоршню, которая у меня еще оставалась). Ко мне пришли оба фитаурари и Ато–Баю. Я угостил их кофе; тут же они составили донесение и отослали его к расу с одним офицером и 20 –солдатами.

21 февраля. Наш рекогносцировочный отряд разделился на две части, и с раннего утра мы отправились на разведку. Ато–Баю и фитаурари Чабуде пошли на юг, а я с фитаурари Дамти направились на юго–запад. Для охраны бивака (от зверей, а не от людей) мы оставили несколько десятков солдат.

Чем дальше мы подвигались, тем бесплоднее казалась местность. Угрюм и суров, но вместе с тем и замечательно красив был ее пейзаж. Кругом гранитные скалы самых причудливых форм, и только одни камни всевозможнох оттенков – от розового до темно–серого – виднелись вокруг. Через несколько часов мы нашли воду в русле одного ручья и вокруг нее свежие следы людей и животных. Тут скрывались, вероятно, бежавшие из Бале жители. Вблизи возвышался высокий холм; поднявшись на его вершину, мы стали рассматривать в бинокль и подзорные трубы окрестности. Верстах в 15 к юго–западу виднелась долина какой–то речки, о существовании которой свидетельствовала лента зеленеющих деревьев. Река текла, должно быть, на юго–восток, и в нее впадали русла тех пересохших речек, которые мы только что перешли. Далее к западу возвышались скалистые горы, а на горизонте на западе виднелись пологие скаты неизвестных мне гор. Их мягкие очертания, походившие на очертания Беру и Касси, давали некоторое основание предположить, что они населены. Если Мену действительно существует, то она, по всей вероятности, должна быть там.^[79] По моему мнению, нам надлежало спуститься в долину видневшейся на юго–западе речки, а на следующий день искать Мену на западе. Но мои спутники энергично запротестовали. Им казалось, что горы, на которые я указываю, отстоят чересчур далеко, что если мы пойдем туда, то не вернемся к главным силам раньше недели, а рас не приказывал уходить так далеко. Ближайшие горы были, очевидно, безлюдны, и они полагали, что нам ничего более не остается, как вернуться к расу и передать все на его усмотрение. Я был гостем, и мне не приходилось навязывать им свои мнения... Мы вернулись на бивак, навьючили мулов и отправились к главным силам.

Разведка была безрезультатной: мы не выполнили возложенной на нас задачи, и вопрос о том, есть ли на более или менее близком от нас расстоянии населенная земля, оставался открытым. Все это было очень досадно, в душе я обвинял моих спутников в нерешительности, но теперь, хладнокровно обсуждая все условия недавней экспедиции, я принужден отнестись к этой неудаче гораздо снисходительнее. Действительно, обстановка похода была самая необычная: это был не столько военный поход, сколько географическая экспедиция пятнадцатитысячного отряда по абсолютно неизвестной земле. Превосходные абиссинские войска были совершенно неподготовлены к этой новой для них деятельности.

Солнце уже зашло, когда мы возвратились на бивак. Главнокомандующий пригласил меня к себе в палатку и стал расспрашивать про разведку. Я откровено высказал недовольство ею.

– Ты прав, – возразил он мне, – но я предвидел, что это так случится. Мои солдаты храбры, любят войну, но не терпят пустыни. Теперь они уверены, что дальше уже людей нет, и, куда бы я их ни стал посылать, они будут возвращаться все с одним ответом: идти дальше никак невозможно. Только за мной еще они пойдут вперед. Но куда?.. Как поступить?

– Наше положение не так безнадежно, – доложил я главнокомандующему. – Недалеко, позади нас, богатая хлебом земля. Мы можем оставить там всех больных, слабых и большую часть отряда, а с отборными людьми двинуться дальше, следуя по течению р. Кори, направляющемуся, по–видимому, на северо–запад. У нее должны быть притоки как справа, так и слева, и по одному из них мы могли бы потом идти к югу. Водой мы будем обеспечены, продовольствия возьмем с собой дней на 10. Когда оно выйдет, мы найдем в изобилии дичь, если не будет хлеба. Может быть, Мену совсем не так далеко, как кажется. Если на юге найдем густонаселенную, богатую хлебом местность, мы перетянем туда часть отряда, устроим второй опорный пункт, вторую базу и пойдем дальше.

Главнокомандующий с большим вниманием слушал меня и, когда я кончил, сказал:

– Твои слова вошли мне через уши в сердце.

Назавтра он решил собрать военный совет.

22 февраля. Утром был военный совет. Рас открыл его речью, в которой обрисовал нашу теперешнюю обстановку, указав вместе с тем на необходимость во что бы то ни стало идти вперед, так как такова была воля императора. В заключение рас предложил присутствующим высказать свое мнение, но все молчали.

Тогда рас сказал:

– Завтра мы возвращаеся в горы. Там останется часть отряда, больные и слабые. Мы запасемся продовольствием, и я с лучшими людьми пойду вперед.

Накануне около бивака нашли следы пребывания здесь итальянской экспедиции Ботего – несколько железных скоб от вьючных ящиков, выстреленные гильзы Ветерли, бумажные гильзы 10–го калибра и каким–то чудом уцелевший листок из "Теории вероятностей" на итальянском языке. Астрономическое положение этого места – 6° 48' с. ш. и 35° 26' в. д. от Гринвича.

Пленные, захваченные в этой местности, принадлежат к совершенно отличной от прочих соседей (горцев Беру и Касси) народности. Они больше походят на негров шуро, но языка последних тоже не понимают. Мужчины и женщины очень уродливы, у всех выбиты нижние передние резцы. Особенно непривлекательны женщины. Нижняя губа у них широко прорезана и отрисла вниз, обнажая редкие торчащие зубы с брешью посередине на месте выбитых передних резцов. В прорез вставлен деревянный диск около двух вершков в диаметре.^[80] Среди пленных оказался царек племени – Джуфа.

23 февраля. Мы выступили обратно к р. Кори и стали на берегу ее к юго–востоку от нашего прежнего бивака. В большой водяной яме в русле реки нашли массу рыбы, которую солдаты вылавливали своими шаммами. Главнокомандующий тоже отправился удить рыбу, поймал 14 штук и прислал мне в подарок. Кроме того, Зелепукин с ашкерами наловили полную кастрюлю. В этот день один из полковников сделал мне, как нельзя более кстати, дорогой подарок – кусок соли. Мы сварили себе с Зелепукиным чудную уху и объедались ею.

В послеобеденное время я занимался лечением и перевязками. Около моей палатки, как всегда, толпилась масса больного народу. Больше всего войска страдали от кровавого поноса, и мой запас висмута и касторового масла быстро истощался. Болели также лихорадками и воспалением глаз. Глазные болезни я очень успешно лечил неизвестными еще в медицине каплями (секрет И. С. Джевинского, моего домохозяина в Царском Селе). Немало приходилось пользовать и раненых. Некоторые, более легко раненные, очень быстро поправлялись, и сегодня, например, я снял лубки с одного солдата, которому в один из первых дней по переходе границы ударом камня из пращи сломали руку. Другому, у которого за несколько дней перед тем копье пробило насквозь мускулы на груди, миновав грудную полость, я тоже сегодня снял перевязку и залил заживающие раны коллодиумом. Но один бедняга, которому у горы Джаша пробили грудь насквозь копьем, не поправлялся. Он страшно похудел. Зашитая было мною рана открылась, и из нее при выдыхании вытекал белый жидкий вонючий гной и выходили пузырьки воздуха.

24 февраля. Ночью был ураган, а все утро шел дождь, сопровождавшийся сильнейшим ветром. С неимоверными усилиями поднялись мы на горы по крутой скользкой тропинке. Гребень был густо населен тем же народом, что и Беру. Постройки их такие же, и поля так же тщательно обработаны. Все население бежало при нашем приближении, и ни одной души не было видно. Голова колонны прибыла на место бивака к 9 часам утра, арьергард же – только к 6 часам вечера, и обоз целый день дефилировал перед нашими палатками. Невеселую картину представлял из себя хвост колонны. Непрерывной вереницей тихо тянулись больные и раненые, кого несли в носилках, кто шел пешком, поддерживаемый товарищами, другие ехали верхами на мулах и держались, чтобы не упасть, за плечи идущих рядом людей. Одного умирающего галласа везли на муле, причем его положили животом на седло, ноги подогнули назад и всего прикрепили к седлу ремнями. Беднягу некому нести на носилках, а на седле он все равно не усидит. Ужасен вид больных черной оспой, которой страдают главным образом солдаты из галласов или слуги и служанки абиссинцев. Сами же абиссинцы, прививая себе оспу, перенесли ее большею частью еще в детстве.^[81]

Полуголые, покрытые серыми большими нарывами, со страшно распухшим лицом, на котором почти не видно глаз, они томились на дожде и ветре. Уже с 5 часов утра несчастные верхом трогались в путь, удивительно терпеливо перенося все страдания и невзгоды.

После полудня рас произвел лично рекогносцировку и выбрал место для будущей крепости. Это был холм, возвышавшийся на оконечности горного отрога, представлявший из себя очень крепкую и удобную позицию. У подножия протекал ручей, вблизи в изобилии были и трава для мулов, и топливо.

25 февраля до 4 марта. Отряд перешел на выбранное место и тесно расположился биваком, сгруппировавшись вокруг палатки раса. Тотчас же по прибытии приступили к устройству частокола вокруг бивака и дома раса, в который он перешел в тот же вечер. По войскам был объявлен приказ: запрещалось оставлять в лагере отбросы и предписывалось сохранять особенную чистоту. Каждый солдат должен был копать себе отхожие ямки и каждый раз засыпать их землей.

На биваке в Колу мы простояли с 25 февраля по 4 марта. Дни эти прошли в ежедневных фуражировках и работах по укреплению крепости, которую окружили высоким частоколом и окопали рвом. Солдаты построили себе шалаши и дома для начальников. Враждебность населения, среди которого мы теперь находились, вызывала с нашей стороны усиленные меры охранения. Днем высылались сторожевые заставы от одного из полков по очереди, становившиеся на возвышенных и открытых местах, впереди водопоев, пастбищ, порубок и почти целый день ведшие войну с туземцами. Последние пользовались всяким случаем, чтобы нанести нам урон, и нападали из своих засад не только на солдат, но и на женщин и на наших мулов, ослов и лошадей. Над убитыми надругивались. Я видел, например, одну женщину, которой распороли живот, вырезали груди и т. д.

27 февраля был военный совет, на котором окончательно был определен состав выступающего с расой отряда. Всего набралось 5664 ружья. В этом числе были почти все офицеры и большая часть конных солдат. В крепости оставались под начальством фитаурари Фариса весь его полк и около трех тысяч человек из других полков, больные, слабые, а также весь обоз и все женщины. Если кто–либо из офицеров пожелал взять с собой кухарку, он обязан был дать ей непременно мула. С отрядом шла только часть патронного обоза и продовольствие, которое каждый солдат должен был взять с собой не менее как на 10 дней. Забота о продовольствии возложена была на самих солдат: ехал на муле, вез его с собой или грузил на вьючного мула, остальные несли его на головах.

26, 27 и 28 февраля были произведены реквизиции в окрестностях, для чего полки были разделены на три очереди. Происходили эти реквизиции следующим образом. Очередной полк, получив направление, в котором он должен был действовать, выступал в полном своем составе. Дойдя до населенной богатой местности, солдаты рассыпались, отгоняли туземцев и нагружали своих, мулов и лошадей продовольствием. Часть полка составляла резерв на случай нечаянного нападения и располагалась в центре такого района. На обратном пути на бивак резерв следовал в хвосте отряда и служил арьергардом.

За эти три дня было собрано месячное довольствие для остающегося отряда и пятнадцатидневное – для выступающего.

Я между тем отдыхал. Часть дня я обыкновенно занимался – наносил на карту маршрут, делал кое–какие наблюдения, лечил больных, а все свободное время проводил с расом. Тихо и мирно протекали эти дни. С раннего утра главнокомандующий выходил на свое излюбленное место, с которого как на ладони был виден весь лагерь. Завидев главнокомандующего, командиры полков, офицеры и солдаты спешили к нему на поклон. Легким, грациозным движением сбросив с плеч свои шаммы, они кланялись до земли, затем усаживались тесным кружком, и вскоре раса, таким образом, окружала толпа. Главнокомандующий сидел здесь с утра до обеда и от обеда до захода солнца. Занимались делами или развлекались разговорами, играми. Приходили судиться офицеры и солдаты. Зачастую решались серьезные дела. Вот два типичных дела и удивительно простые резолюции: император Менелик, переменив дислокацию своих войск, отобрал у раса Вальде Георгиса его владения на левом берегу р. Омо, отдав их другим начальникам, а расу предоставил взамен все земли к юго–западу от Каффы. Когда войска эвакуировали отобранные области, много солдат перешло на службу к новому властителю, и благодаря этому во многих сотнях расположенных раньше в этих местностях полков численность уменьшилась до того, что они стали существовать только номинально: в некоторых сотнях остался только командир и несколько офицеров. Довольствие, однако, получали все сотни поровну. Ввиду этого несколько сотников одного из полков жаловались расу на ненормальность такого положения. Рас признал их жалобу совершенно основательной. Командиры отвечали за численность своих частей и, следовательно, были виновны, если сотни у них не в полном составе. На основании этого рас приказал людей из неполных сотен перечислить в другие, более полные, а офицеров – разжаловать в солдаты... Другое дело возникло из–за того, что командир одной из сотен под предлогом болезни второй год уклонялся от похода, а вместо него командовал его вахмистр Туки. Перед настоящим походом эта сотня должна была получить 12 новых ружей, но Туки отказывался принять их, так как ответственность за них должна была лежать на нем, как на командире. Вахмистр был известен как отличный солдат.

– Ты не хочешь принимать эти 12 ружей? – спросил рас.

– Я не могу: я – нищий!

– Ты второй год командуешь за своего больного начальника?

– Да, второй год.

– Ну так принимай сотню и будь сотником (ямато–алака)!

И вахмистр стал ротмистром.

Приводили также главнокомандующему солдат, уличенных в захвате скота у туземцев и закалывании его, что было запрещено расой под страхом строгого наказания. Попадались преимущественно галласы, абиссинцы же постились и мяса не ели. Виновных наказывали 10 ударами жирафа, подобно пистолетным выстрелам раздававшимися по лагерю, под жалобные вопли. Одного солдата, уличенного в том, что он, не будучи к этому вынужден, хотел убить туземца и выстрелил в него из ружья, наказали 40 ударами. Счастье для него, что он промахнулся: иначе он был бы, наверное, казнен.

В промежутках между делами беседовали, вспоминали интересную быль или просто острили друг над другом. Как во всякой товарищеской среде, и здесь были свои присяжные остряки, среди которых в особенности отличался один каньязмач. Я забыл его настоящее имя, но все звали его каньязмач Янье–Уададж ("мой друг"), потому что он всех так называл. Годжамец родом, сухой, с замечательно комичным лицом, с маленькой торчащей бородкой и с такими длинными ногами, что, когда он ехал на своем маленьком муле, они у него волочились, казалось, по самой земле, он всегда был весел, беспрестанно острил, поднимая на смех то одного, то другого из товарищей и вызывая дружный взрыв хохота.

Играли с большим азартом в гебету или рассматривали в подзорную трубу окружающие горы. У раса было две трубы, которые он брал с собой всюду, и смотреть в них было его любимейшим занятием. (Впрочем, подзорная труба составляет один из атрибутов всякого абиссинского вождя, и на своих картинках абиссинцы изображают военачальника во время боя стоящим на холме и глядящим в подзорную трубу.) Сначала смотрел в трубу сам главнокомандующий, затем она переходила от одного к другому, и маленькие пажи с нетерпением ждали того момента, когда и им наконец удастся взглянуть. Рас знал все тонкости устройства трубы и с особой любовью и даже некоторой гордостью разбирал и протирал не только свои трубы, но и трубы своих офицеров.

Гебета занимала большую часть нашего свободного времени, и я к ней в конце концов очень пристрастился.^[82] Мы целыми часами с увлечением просиживали над доской. Все присутствующие принимали в игре живейшее участие, и всякая субординация в это время исчезала. Главнокомандующий со своими партнерами лежали животами над доской и иногда с азартом спорили. Самый лучший игрок и неизменный партнер раса был его ашкер – носитель его зонтика.

Когда вечерело, ковры убирались и мы становились на молитву. Затем рас приглашал меня в свой небольшой уютный домик, угощал меня скудным ужином и графинчиком разбавленного водой тэджа или рюмочкой самодельной водки. Сам он во время великого поста не ужинал и ел только один раз в сутки, после полдня, делая исключения из этого правила лишь в воскресные дни. Даже рыбы в великом посту он не ел.

Домик раса разделялся на две половины: в первой помещалась его кровать, во второй – стояли два его боевых коня и два мула. Лошади были знаменитые, одна серая – известный Соугуд, другая – караковая. Абиссинцы очень суеверны и различают счастливых и несчастливых лошадей. Оба эти коня были счастливые. Соугуд – буцефал Вальде Георгиса – принадлежал раньше Менелику и считался диким; но рас, по словам приближенных, выпросил его себе у императора и совершенно укротил. Когда рас выехал на Соугуде во время битвы при Эмбабо,^[83] ему посчастливилось взять в этот день в плен 35 человек, после чего конь стал главным cheval de bataille раса и сопровождал его во всех походах. Караковый конь был также в почете; на нем рас воевал с гому и с него убил в один день трех носорогов.

Наша довольно продолжительная стоянка имела благие последствия. Туземцы, видя, что сильные пришельцы не уходят, а построили себе дома и по всем признакам остаются, решили, что волей–неволей придется покориться, и 1 Марта пришла первая депутация от земли Дука с изъявлением покорности. Во главе ее прибыл князек, старик Мурута–Бабус, и принес в дар расу большой слоновый клык. Мурута оказался для нас очень счастливой находкой, так как, будучи из той же народности, что и геру, знал в то же время и язык шуро и мог служить переводчиком. Это обстоятельство выводило нас из того беспомощного состояния, в котором мы находились до сих пор, не имея возможности объясниться с покоренным народом. Муруту–Бабуса обласкали, одарили, одели в красный шерстяной плащ и оставили при отряде переводчиком, заковав его на всякий случай в кандалы, чтобы он не удрал, как Кира. Ему обещали, если он будет верно служить нам, сделать впоследствии главным правителем всех этих земель.

Теперь мы могли разговаривать с горцами, но нам недоставало, еще другого переводчика, который бы знал язык пленного Джуфы, но на следующий день и он отыскался. Жители земли Канта, одноплеменные с беру, пришли тоже с изъявлением покорности, и один из них знал язык Джуфы. Явилась депутация и от жителей ближайшей горы Дами, родственных касси, беру, колу и дука. Это были замечательно крупные и рослые люди. Их царек был ростом в два аршина и 12 вершков. Татуировка у них глубже и больше, чем у других соплеменников, украшения те же.

Обласкав и одарив пришедших, рас отпустил их, передав через Муруту–Бабуса, чтобы они известили все окружающие племена о том, что абиссинцев бояться нечего, что зла они никому не делают, а требуют только покорности.

Произведенный в тот же день допрос всем пленным дал нам некоторые сведения о пребывании здесь итальянской экспедиции и о впереди лежащей местности.

"Гучумба", как называл европейцев Джуфа, пришли, по его словам, с юго–востока, но откуда именно – он не знал. Они разбили бивак рядом с селением Джуфы и пробыли тут несколько дней, требуя под угрозой действия своим огнедышащим оружием безвозмездной доставки хлеба, а затем ушли на северо–запад. Словом "гучумба", как оказалось впоследствии, называли европейцев все племена отсюда до самого оз. Рудольфа. "Гучумба" дословно значит "бродяги".

Джуфа поведал нам также, что знал относительно местности, лежащей к югу и западу. Мену, или Меун, богатая хлебом область, находилась, по его словам, на западе, в трех–четырех днях пути. Другая хлебородная земля – Мурле, лежащая где–то на юге, – была далеко, и дороги к ней он не знал. (Эта страна, как потом оказалось, расположена на берегу р. Омо, у ее устья.) Джуфа ничего не слышал о существовании большого озера на юге, но ему известно было другое, в нескольких днях пути к северо–западу, в которое впадала р. Кори. Он называл это озеро Кий и соглашался быть нашим проводником, говоря, что по дороге к нему есть богатая хлебом земля, самые же берега озера, по его словам, не имеют оседлого населения, и по ним скитаются лишь дикие охотники, вооруженные луками и стрелами. Я спросил, какой они народности и знает ли Джуфа их язык. "Все они – иденич", – ответил Джуфа, и Габро Мариам, передавая мне это, с презрением отвернулся от допрашиваемого; то же сделали и Мурута–Бабус и Канта. Меня удивило это презрительное отношение дикарей к дикарям же, и я просил объяснить мне, что такое иденич. "Нелюдские дети! – сказал Габро Мариам. – Они дикие звери, едят мясо и слонов и ящериц, хлеба совсем почти не сеют. Они уату", – добавил, наконец, Габро Мариам, с отвращением при этом сплюнув. Уату – парии Абиссинии, презираемые всем остальным населением Эфиопии, они представляют из себя, вероятно, остаток какого–то племени, принадлежащего к низшей расе. Обитают уату в густых лесах и низменных нездоровых долинах рек, занимаются преимущественно охотой, убивают гиппопотамов, из кожи которых делают распространенные во всей Абиссинии кнуты аланча и щиты, мясо же употребляют в пищу, как иденич, не брезгая вообще никаким мясом. Я видел в Абиссинии несколько уату и нашел, что по внешности они имеют много общего с Джуфой и теми соплеменниками его, с которыми я потом познакомился: так же некрасивы и неопределенны черты их лица, такое же тупое выражение глаз. Может быть, уату и иденич принадлежат к одной и той же расе и являются северными и южными представителями ее, причем в этих маловодных пустынях и густых лесах они сохранились, менее всего смешавшись с другими племенами?..

Плато к югу от главного хребта заселено кочевниками иденич, которые в ближайших к горам местностях живут более оседло и занимаются хлебопашеством. Встречал я их и в лесах на берегу р. Омо, где главное их занятие составляли охота и рыбная ловля. Везде они были одинаково презираемы другими племенами, не иденич. Говорят они в этой местности на языке, близком к языку шуро, бога называют Тума, но имеют о нем самое смутное представление, жертв не приносят никаких. Отличительной чертой этого племени служит выбивание передних нижних резцов, уродование женщин и употребление в пищу всякого мяса. Я не имел возможности выяснить цель обезображивания: может быть, они это считают красивым или делают для того, чтобы отнять охоту у храбрых соседей отбивать их жен?..

На основании показаний Джуфы был принят следующий план действия: 4 марта (3–го был большой абиссинский праздник) рас с отборным отрядом выступает на запад; мы следуем вниз по течению р. Кори до впадения ее в озеро, если таковое действительно есть, а оттуда избираем себе путь на юг или юго–запад через Мену или другую хлебную область – какая попадется на пути.

Во время стоянки в Колу мне пришлось наблюдать довольно необычное метеорологическое явление: каждый вечер, перед заходом солнца, на безоблачном небе появлялись с западной стороны маленькие тучки; часов около 9 подымался в горах сильнейший шум, возвещавший о приближающемся урагане, который наконец налетал на нас со страшной силой несколькими порывами и сопровождался дождем; к полуночи все стихало. Первый раз произошло это явление в ночь на 15 февраля и с тех пор повторялось ежедневно, только с разной силой, в зависимости от высоты местности. Спустившись 20 – 21 февраля на плато в Бенеман, я больше не замечал ураганов, но затем в Колу они стали повторяться с еще большей силой, так что сносили наши палатки. Первый раз испытал я такую неприятную историю 26 февраля. Мы не подозревали надвигающейся беды и спокойно улеглись спать. На маленьком столике рядом с моей кроватью лежала раскрытая записная книжка и барометр; в ванне мокли фотографические отпечатки.

Часов около 9 вечера вдали зашумело в горах, земля как бы задрожала, и налетевший первый страшный порыв ветра сорвал с колышков края палатки, поднял, как перышко, столик и перекинул его через мою постель. Следующий порыв, еще более сильный, вынес внутренний столб палатки, который упал своим нижним концом мне на голову, а палатка прикрыла нас с Зелепукиным. Несколько уцелевших веревок не давали еще ей улететь, и она билась о землю, как подстреленная птица, то поднималась от ветра, то снова хлопалась, и громко раздавались удары ее краев. Как ни жутко было в этy минуту, но о том, чтобы созвать слуг и вновь поставить палатку, нечего было и думать; оставалось только лежать под буркой, защищая себе голову руками от ушиба, и ждать, что будет дальше. Когда стихало, намокшая крыша придавливала нас, образуя как бы сплошной согревающий компресс, под которым мы задыхались от духоты. Во время затиший мы с Зелепукиным старались дать себе отчет в происшедших авариях.

– Что, Зелепукин тебя не пришибло? – спрашивал я его.

– Никак нет!

– Где ранец (с документами), около тебя?

– Около меня.

– А инструмент (теодолит)?

– Тоже, ваше высокоблагородие, здесь.

– А где фотография?

– Она на столе лежала.

Фотографии нет, ее унесло вместе со столом, а барометр я успел спрятать под бурку. Налетевший в этот момент новый порыв ветра заглушил наш разговор.

На следующий день я с вечера принял меры для укрепления палатки, но мои старания оказались напрасными, и ее снова снесло. На третий день я окружил ее забором – опять снесло, и, только когда колья глубоко вбили в землю, прикрепили к ним двойные веревки и обтянули всю палатку посередине длинным вьючным ремнем, чтобы полы были натянуты, она устояла. Наученные опытом, мы принимали на ночь предосторожности, как на корабле в ожидании бури, и, когда солнце заходило, отдавали приказ укреплять снасти. Все, что только могло промокнуть или быть унесенным ветром, складывалось во вьюки; ружья прятали под брезент. Затем мы ложились и ожидали урагана, с тревогой думая, снесет или не снесет палатку.

 

к оглавлению

1     2     3     4     5     6     7     8     9     10     Комментарии