Радуйтесь, ибо Господь грядет судить

	Кредо	Переписка	Календарь	Устав	Аудио
	Имя Божие	3000 вопросов	Богослужения	Школа	Видео
	Библиотека	Проповеди	Тайна ап.Иоанна	Поэзия	Фото
	Публицистика	Дискуссии	Эра Духа Святого	История	Фотокниги
	Апостасия РПЦ МП	Свидетельства	Иконы	Стихи о.Олега	Стримы
	Жития святых	Книги о.Олега	Исповедь	Библия	Избранное
	Молитвы	Слово батюшки	Новомученики	Пожертвования	Контакты

А. К. Булатович

С войсками Менелика II

к оглавлению

1     2     3     4     5     6     7     8     9     10     Комментарии

10. Устье р. Омо и обратный путь до р. Кибиша

Река Няням, как называют Омо обитающие у ее устья туземцы, теснимая с востока – после соединения трех рек Гибье в одну – высоким горным хребтом, составляющим водораздел бассейнов оз. Уаламо (Regina Margherita) и оз. Рудольфа, а на западе высокими Каффскими горами – отрогами хребта Императора Николая II, являющегося водоразделом бассейнов рек Омо и Собата, – выходит к югу от 6° с. ш. из горных ущелий в широкую долину. Один из отрогов восточного хребта, возвышающийся в виде каменной гряды над левым берегом реки, отклоняет ее течение к западу, затем река огибает южную оконечность этих гор на 5°20' с. ш., течет отсюда ка юг и на 4°59' с. ш. и 36°14' в. д. от Гринвича и впадает затем в залив Рус, или Ырус, оз. Рудольфа. Залив отделяется узкой косой, поросшей высокими деревьями, наполовину затопленными, от другого залива, находящегося на востоке.

Вдоль правого берега реки, отстоя от него на несколько десятков верст, тянется параллельно ее течению невысокая горная цепь, на южной оконечности которой находится остроконечная скалистая вершинка – гора Курас. К западу от этих гор со скалистого плато спускается к озеру по временам пересыхающая речка, впадающая в широкий залив Лабур. С востока в р. Омо на широте 5°20' с. ш. впадает значительный приток (вдоль его левого берега поднимался Дональдсон Смит во время своего путешествия, принимая эту реку за Омо). Долина реки представляет из себя гладкую низменную солончаковую степь, покрытую травой, а вдоль течения – густыми зарослями колючих кустов и узкой полосой девственного густого леса. Вблизи от озера берег заливается в период дождей на значительное расстояние, на нем часто рассыпаны высокие причудливые столбообразные постройки термитов.

Берега р. Няням населены только у его устья; обитающие здесь племена: мурле, poгo, мурду, или муруту, машай и другие – родственны, судя по типу и по языку, дикарям иденич. В них заметны типичные признаки негритянской расы, но они культурнее, выражение их, лица гораздо умнее, чем у родственных им дикарей охотников и кочевников, обитающих выше по течению реки, бродящих в ее густых прибрежных лесах и на скалистом плато к северо–западу от озера. Народ этот поражал первых, открывших его европейцев как своей внешностью, так и достоинством, с которым он себя держал. Все отлично сложены, женщины далеко не уродливы. Мужчины не носят никакой одежды, женщины же носят вокруг бедер небольшую шкурку серпообразной формы, расшитую иногда раковинками, через плечо накидывают большую воловью, отлично выделанную шкуру, свешивающуюся до колен. Украшают себя мужчины и женщины железными браслетами, медными серьгами, продетыми по семи в каждом ухе, и маленькими палочками в вершок длины, которые втыкают в проткнутую нижнюю губу; иногда заменяют ее стебельком сухой травы и свистят в него. У женщин, кроме того, на шее надето ожерелье в несколько рядов, сделанное из мелко распиленных птичьих и крокодильих косточек или из глиняных бус, у некоторых же красуются европейские синие и белые бусы. Мужчины большей частью коротко острижены; у некоторых же волосы высоко взбиты и образуют два отдельных хохла, спереди и сзади. У женщин голова обрита вокруг макушки, наверху которой отращено несколько космочек, спадающих вниз.

Оружие воинов состоит из длинных копий, лезвия которых насажены на роговые черенки, прикрепленные к длинной трости. Копья сильно заострены и покрыты кожаными накладками. На руках они носят браслетообразные ножи, острые лезвия которых тоже защищены кожаными накладками. Кроме того, они употребляют в бою еще палицы. Оборонительное вооружение составляют щиты, украшенные сверху страусовыми перьями. Воины украшают себе головы шлемами, сделанными из сбитого из человеческого волоса войлока, обшитого наверху раковинами, или из плетеной сухой травы, богато украшенными страусовыми перьями.

Характерную принадлежность исключительно этого племени составляют маленькие низенькие табуретки, которые мужчины всегда носят с собой. Мужчины татуируют себе иногда правое плечо и правую руку крапинками и на лбу проводят несколько вертикальных черточек; нижние резцы обыкновенно как у мужчин, так и у женщин выбиты.

Язык их, судя по тем словам, которые я собрал, очень мало отличается от языка иденич.

Культура стоит сравнительно на довольно высокой ступени. Дома, куполообразной формы, отлично построены. Поселения расположены группами, усадьбы окружены заборами. Земля отлично обрабатывается. Занимаются скотоводством и разводят кроме рогатого скота еще ослов, мясо которых употребляют в пищу. Ослы здесь гораздо больше абиссинских, светло–гнедой масти и отлично сложены.

Большая часть поселений расположена на левом, более возвышенном берегу Няняма, и только племя мурду, или муруту, отличающееся своей воинственностью, раскинулось на правом берегу, не опасаясь набегов воинственных степняков–кочевников тургана,^[95] обитающих к западу от оз. Рудольфа.

27 марта. В 7 часов утра мы стали биваком на самом берегу реки, в тени высоких деревьев, у впадения Няняма в залив Рус. Отряд наш частью рассыпался по окрестностям в поисках за добычей, частью занялся постройкой шалашей на биваке. Я воспользовался ранней остановкой и, установив на небольшом холме на берегу озера универсальный инструмент, занялся производством солнечных наблюдений. Около 2 часов дня, закончив наблюдения, я направился к биваку. По дороге я перегонял возвращавшихся с добычей солдат. Одни несли на головах кукурузу, или машеллу, увязав ее в плащи, другие – громадные тыквы, полные кислого молока, некоторые счастливцы гнали перед собой стада ослов, быков, коз и баранов и тащили на плечах отбитые у туземцев щиты, копья и боевые шлемы – сегодняшние победные трофеи. Богатая добыча заставила абиссинцев позабыть недавние труды и лишения. Они пели боевые песни и перекидывались друг с другом остротами и шутками.

Меня встречали теперь с особенным уважением и низко мне кланялись. Некоторые целовали мои колени и наивно благодарили за то, что я их "привел в хорошую землю", как будто я был виновником этого...

Не успел я вернуться и пообедать куском мяса, поджаренного на ослином масле, как к моей палатке подошел рас и его духовник, окруженный толпою солдат. Они несли ко мне маленького мальчика, брошенного родителями и страшно изуродованного нашими кровожадными куло.^[96] На вид ему было около трех лет. Нашел его священник в камышах, где он лежал в беспомощном состоянии около самой реки. Священник поднял его и принес к расу, который теперь и притащил его ко мне с просьбой оказать помощь.

Мальчишка молча стоял передо мною, широко расставив ноги. Он был страшно окровавлен, но кровь большей частью присохла. Маленький страдалец не стонал и не плакал, а только кротко глядел на всех нас. Когда я его положил для перевязки на спину, он, увидав в моих руках ножницы, стал отбиваться всеми силами и жалобно кричать: "Аи! аи! аи!" – ударяя себя ладоньками в грудь. Суровые солдаты, пролившие на своем веку немало крови, и те не могли от жалости смотреть на невинно пострадавшего, обливавшегося кровью мальчишку и один за другим уходили. Первым удалился сам рас. Я очистил рану, обмыл ее составом сулемы и кокаина и, сделав перевязку, уложил мальчика в моей палатке.

Васька, как я почему–то назвал его, оказался хорошеньким, здоровым, пузатым мальчуганом; голова его была коротко острижена, только наверху торчали два пучочка волос. Нижние два резца выбиты. На ручонках и на ножках небольшие железные браслеты, а на шее на веревочке привязаны две небольшие крокодиловые косточки и надеты сделанные из глины бусы. Зелепукин хотел было снять их, но Васька уцепился за них и ни за что не отдавал.

Весь остальной день я провел в приятном dolce far niente на берегу реки. В душе над всеми остальными чувствами преобладало чувство необыкновенного спокойствия и "пресыщенности энергии", если так можно выразиться, какое бывает только после окончания какого–нибудь заданного себе трудного, продолжительного дела. Приятно сознавать, что оно уже кончено, но вместе с тем ощущаешь какую–то пустоту... Рас лежал на разостланной на высоком берегу реки шамме одного из пажей, положив голову на колени полковника. Остальные офицеры сидели или лежали вокруг. Мы глядели в тихо катящиеся мутные воды реки и стреляли в появлявшихся то тут, то там крокодилов и гиппопотамов. В подзорную трубу мы наблюдали за тем, что делается на противоположном берегу, да изредка, истомясь от жары и духоты, сбегали вниз попить теплой воды Няняма...

28 марта. Отряду назначена дневка. Войскам отдан приказ, чтобы каждый чин отряда раздобыл себе два камня для сооружения памятника в ознаменование нашего пребывания здесь. Одному из полковников приказано добыть челн и подготовить переправу небольшого отряда, чтобы водрузить на том берегу абиссинский флаг.

Утром я приказал Габро Мариаму (солдат–переводчик языка шуро) привести всех пленных переводчиков, причем каждого из них сопровождал солдат, которому он был поручен. Я усадил их всех в один ряд и стал расспрашивать. По–абиссински я обращался с вопросом к Габро Мариаму, который переводил мои слова на языке шуро старику Муруту–Бабусу, этот на языке горцев передавал их пленному земли Канта, тот в свою очередь иденичу, взятому несколько дней тому назад около р. Омо, который, наконец, сообщал мой вопрос последним пленным племени машай. Нелегкое это было дело. Каждый переводчик сначала: несколько раз повторял своему соседу: "Слушай хорошенько!" – и передавал ему мои слова только после того, как вопрошаемый также несколько раз отвечал: "Слышу хорошо". Таким образом путешествовал мой вопрос к машаю и обратно и, конечно, большей частью подвергался всевозможным искажениям. Поэтому приходилось начинать сызнова, не будучи, однако, обеспеченным от повторения ошибки, так как неизвестно было, в каком звене цепи она произошла. Даже самых простых, казалось бы, сведений, как, например, названия земли и племени нового пленного, можно было добиться только после долгих расспросов. Чтобы удостовериться в том, что мне отвечают действительно на вопрос, необходимо было обращаться к всевозможным проверкам, иначе могли бы получиться феноменальные извращения. Словом, я изощрялся, как судебный следователь во время трудного допроса.

В конце концов мне удалось все–таки кое–что узнать. Я составил нечто вроде словаря.^[97] Языки племени машай и иденич оказались до такой степени схожи, что я подозреваю, не произошло ли какой–нибудь ошибки, и не повторял ли пленный машай известных ему слов языка иденич.

Про обитающие вблизи племена я узнал следующее: к западу от устья реки есть земля Ломодок, жители которой богаты скотом, но хлебопашеством не занимаются. К югу от них вдоль западного побережья озера живут воинственные тургана, у которых также большие стада скота и много верблюдов. Хлеба тургана не сеют, а собирают на берегу озера какую–то траву, употребляемую ими в пищу (у многих женщин, которых мы взяли в плен у озера, солдаты находили запасы травы, но, не зная ее употребления, выбрасывали ее). У многих пленных на шее были голубые бусы, у некоторых медные гильзы патронов, которые, по их словам, им дали гучумба (европейцы). Действительно, около самого устья реки еще виднелись следы разрушенного лагеря европейцев. Невысокая засека окружала там небольшую площадь, в одном из углов которой была устроена вышка; вокруг засеки лежало много рыбьих и бараньих костей и среди них человеческий череп. Гучумба были здесь три месяца тому назад, а отсюда они прошли в землю Наруга вверх по течению р. Омо. По–видимому, эти европейцы были те, следы которых мы встретили в Мену. Туземцы, по их словам, других европейцев еще никогда не видали.

Измученный допросом, я пошел отдохнуть на берег реки, где в это время подготовлялась переправа к завтрашнему дню. Переводчиков рас потребовал к себе для переговоров с туземцами на той стороне.

Несколько черных голых фигур сидели на том берегу на низеньких табуретках под тенью развесистого дерева.

– Приходите к нам покориться, – кричал им машай по приказанию раса.

– Мы вас не знаем, – отвечали с того берега. – Вы гучумба (бродяги), уходите из нашей земли.

– Не придете добровольно, мы вас попалим огнем наших ружей, заберем ваш скот, ваших жен и детей. Мы не гучумба, мы ваши властители амара (абиссинцы) Менелика.

– Не знаем мы Амара–Менелик. Уходите, уходите!..

Переговоры не имели успеха, но, когда к нашему берегу подъехал найденный выше по течению реки челнок, туземцы сделались сговорчивее и стали спрашивать:

– Кто такой Амара–Менелик, что мы ему должны покориться?

– Мы амара, а Менелик – наш великий царь.

– Вы убьете нас, если мы к вам придем.

– Нет, не убьем, приходите, приносите дань.

– Хорошо, мы об этом потолкуем...

В это время несколько абиссинцев причалили к противоположному берегу, чтобы переправить на нашу сторону стоявший там другой челн, и туземцы скрылись.

Перед вечером я сделал несколько операций: вскрывал трем больным нарывы, одному – кисти руки, а двум – на подошве.

На нашем биваке, несмотря на такое короткое пребывание, начинает распространяться зловоние от массы вокруг лежащих внутренностей зарезанных животных. Галласы буквально объедались мясом, абиссинцы же пока только нарезывали его тонкими лентами и сушили на солнце для будущих розговин. В особенности портят воздух выделываемые мехи для воды. Только что снятую шкуру предварительно намачивают и держат до тех пор, пока она не подгниет настолько, что шерсть начинает легко сходить. Затем шерсть соскабливают, мехи надувают и уминают ногами. Нет почти такого солдата, который не запасся бы мехом. Почти у каждой палатки видишь или намокающие мехи, отравляющие воздух гнилью, или сильно накачанные воздухом и сохнущие на солнце, на других видишь пляшет солдат, схватившись руками за ветку дерева и высоко подпрыгивая на туго надутом мехе.

Васька жив, и сегодня я делал ему перевязку. Сегодня мимо палатки, в которой он лежит, шел один из ашкеров резать барана. Как только Васька увидал у него в руках нож, он схватил камень и замахнулся на него. Такое молодечество в трехлетнем мальчике! Я вполне разделяю мнение тех исследователей Африки, которые утверждают, что здесь нет детей или, лучше сказать, все, стар и млад, одинаковые дети.

29 марта. В лагере утром все было готово, и охотники уже начали переправляться на ту сторону в двух добытых вчера челноках. Они были долбленые и очень валки. Люди садились по шесть человек, держась руками за борта, ногами обхватывая впереди сидящего. На корме стояли опытные лодочники раса племени куло, живущие на берегу Омо, и гребли длинными веслами. С озера дул сильный ветер, поднявший волнение на реке, и волны хлестали через низкие борта челноков. Переправилось около ста человек, которых с этой стороны должна была поддержать тысяча ружей. Последними переехали я и Ато–Баю с флагом, прикрепленным к длинному древку. Флаг привязали к верхушке большого дерева и с той стороны отсалютовали ружейным залпом и боем литавры.

По водружении флага мы с Ато–Баю возвратились обратно, а солдаты рассыпались по густонаселенному берегу, и раздававшиеся время от времени выстрелы показывали, что они делом подтверждали слова раса, убеждавшего туземцев добровольно покориться. Охотники собрались к обратному переезду только к заходу солнца и тем же порядком возвратились на нашу сторону. Рас не предпринял на той стороне никаких более серьезных операций, так как его владения оканчивались на правом берегу р. Омо.

К вечеру мы торжественно водрузили флаг у устья реки. По сигналу раса отряд выступил в резервной колонне к берегу озера. Каждый чин отряда, не исключая и раса, нес на плечах по два камня. На одном из холмов, на самом берегу, мы остановились и из камней сложили высокую кучу. Посредине утвердили столб (12 аршин высоты), связанный из нескольких стволов, и на конце его зашелестел шелковый зелено–красно–желтый абиссинский флаг. Тогда отряд выстроился покоем против флага тылом к озеру. На противоположной стороне лицом к озеру стал главнокомандующий и его свита, а за ним литавры, флейты и трубы. Рас взял в руки ружье. Все замолкло. Все глаза устремились на главнокомандующего, и войска с напряжением ждали его первого выстрела. Минута была торжественная. Впереди блестело озеро, то самое, давно желанное озеро, к которому мы так долго и неуклонно стремились. Направо тянулась низменная степь, а там далекие горы, налево – густой прибрежный лес р. Омо. И на этом фоне ярко выделялся фронт абиссинских войск. Пестрели шелковые рубашки, звериные шкуры, золотые и серебряные украшения, и развевались абиссинские знамена. Наконец выстрел грянул, и пять тысяч абиссинских ружей отсалютовали новым владениям Менелика и вновь водруженному его флагу. Забили литавры, затрубили трубы, засвистели флейты, раздались боевые песни... Умиленный рас Вальде Георгис обнял меня, и я его горячо я от души поздравил.

30 марта. Отряд выступил в обратный путь. Я отделился, намереваясь подняться на гору Курас, которая возвышалась на южной оконечности горной цепи, тянущейся в нескольких десятках верст от правого берега реки. Я хотел произвести оттуда наблюдения и связаться с вершинами находящегося на севере хребта, который должен был быть оттуда виден. По случаю переутомления отряда сопровождали меня только два моих оруженосца – Абаба и Аулале. Раса я не предупредил о моем намерении, зная, что он не согласится отпустить меня одного без конвоя. Мы выступили в 4 часа утра и быстро направились по равнине. Местность сначала была очень ровная, и я иноходью ехал на моей чудной мулихе, а Абаба и Аулале, первый с трехлинейкой и универсальным инструментом в руках, а второй со штативом, бегом поспевали за мной. Скоро взошло солнце; сделалось жарко, да и дорога стала трудней: рыхлая, размокающая во время половодья почва дала повсюду глубокие трещины; мул оступался каждую минуту. Мы пошли тише. Около 9 часов утра невдалеке от нас послышался из кустов разговор. Мои ребята кинулись туда и наткнулись на десяток туземцев с семьями; они только что зарезали большого барана и свежевали его. Застигнутые врасплох, туземцы бежали во все стороны, а мои ашкеры бросились за ними. Мой мул, который не мог бежать быстро благодаря трещинам почвы, отстал от ашкера. Это было, впрочем к лучшему, так как вскоре туземцы, заметив, что абиссинцев только двое, остановились и стали заходить моим ашкерам в тыл и только при моем появлении окончательно бежали. Абаба поймал наконец туземца, вооруженного копьем, щитом, луком и стрелами, а Аулале – его жену с грудным ребенком. В этом случае они показали себя молодцами, так как поймать вооруженного, хотя и бегущего, может только храбрый человек. Гораздо легче и соблазнительней застрелить его из ружья... Что касается до Аулале, та он преследовал совершенно безоружный, с одним только штативом от инструмента на плечах. Пленные были в полном отчаянии. Мужчина жалобно мычал и вытягивал руки вперед, повернув их ладонями вверх, а женщина выдавливала себе из груди несколько капель молока на ладонь и протягивала мне, умоляя о пощаде. Ребенок ревел. Маленькая собачонка, оставшаяся верной своим хозяевам, вертелась вокруг нас и заливалась лаем... Мне пришло в голову воспользоваться нашими пленными как проводниками, и я стал их успокаивать как мог, показывая на видневшуюся впереди гору и объясняя знаками, что хочу идти туда и потом отпущу их на свободу. Они, кажется, поняли и перестали трепетать... Мои ребята взвалили на них свою ношу – инструмент и штатив, и мы двинулись к горе.

Пленные были из племени тургана. Мужчина высокого роста, с довольно правильными чертами лица, прямым носом, совсем не похожим на негритянский. Губы не особенно толсты, глаза умные, выражение лица открытое. Он обрезан, и бедра нататуированы мелкими крапинками. На плечи накинута черная шкура козленка, свешивавшаяся с плеч назад и составлявшая всю его одежду. Волосы сплетены в длинный, свисающий до самых плеч шиньон, немного напоминающий прически в семидесятых годах наших дам, которые носили волосы в шелковых сетках. Конец шиньона овит в торчащий назад хвостик, на макушке были страусовые перья.

Его спутница была молодая, очень стройная и сравнительно красивая женщина. По типу похожа на сомалийку. Вокруг ее бедер обвернута воловья шкура. На руках железные браслеты. Волосы коротко острижены, только на макушке оставлен небольшой хохол. Губы у нее не проткнуты, как у женщин иденич, и передние резцы не выбиты. Около 10 часов мы достигли подножия горы и стали взбираться по усыпанному застывшей лавой и камнями подъему. Вскоре я принужден был слезть с мула и, оставив при нем одного из ашкеров, направился дальше пешком.

Солнце как–то особенно пекло в этот день. Подъем оказался трудным и очень крутым, усыпанным мелкими камнями; скаты его поросли густым колючим кустарником. С трудом карабкались мы, то и дело оступаясь, падая... На полдороге пленные отказались идти дальше и легли, обнявшись друг с другом. Никакие угрозы не помогали. Они, вероятно, решили лучше умереть, чем идти дальше. Пленный был мне очень нужен, так как только он мог назвать мне окружающие горы,. почему я решил заставить его идти во что бы то ни стало. Я выстрелил из револьвера над самым его ухом и, воспользовавшись его испугом, поднял пленника за волосы. Его ношу я взвалил себе на плечи и пошел вперед. Он машинально последовал за мной. Женщина продолжала лежать, и мы ее оставили. Ребенка отец нес на руках. В 11 часов 15 минут, совершенно измученные, достигли мы вершины горы. Высота ее над уровнем моря – 1047 метров, высота подъема – 500 метров. Температура воздуха у подножия была +34°R, в тени, а наверху + 28°. Полдень уже приближался; надо было кроме наименьших зенитных расстояний солнца наблюсти еще момент наибольшей высоты его и место меридиана. Времени на отдых не оставалось, и я, несмотря на полное утомление, поспешил установить инструмент и приняться за работу. Окончив солнечное наблюдение, я начал наносить на планшет открывающуюся с высоты горы местность, брать азимуты на выдающиеся точки и у пленного стал допытываться названий окружающих гор. За незнанием языка мне, конечно, пришлось объясняться знаками.

Отсюда как на ладони виднелась вся северная часть озера с его тремя заливами: двумя узкими, длинными на востоке, в один из которых, Рус, впадает Няням, и широким заливом на западе – Лабур, окруженным, как амфитеатром, горами. Этот залив заканчивается на юге высоким скалистым мысом, на котором возвышаются три пика. Я не мог узнать его местного названия и поэтому в честь Васьки, которого нашел в тот день, назвал его Васькиным мысом. Этим мысом заканчивается тянущаяся с запада на восток горная цепь Мору и Накуа.^[98] Отдельно от этих хребтов, немного севернее их, возвышается конусообразная, походящая на потухший вулкан вершина, которую пленный назвал мне Эрек. Дальше, на северо–западе, виднеются высокие горы знакомого уже нам хребта, а на западе высится остроконечный пик горы – Царский Валик. На северо–востоке едва заметны в дымке горизонта вершины: гора Диме (М. О. Smith) и гора Я–Менелик–Саганейт, виденные мной впервые с горы Бока. К югу от них высокий хребет с несколькими остроконечными вершинами, скрывающийся на юго–востоке.

В залив Лабур на северо–восточной его оконечности впадала неизвестная река, и вдоль ее течения навивалась лента зеленых деревьев.^[99] Эта река соединяет в себе те русла пересыхающих ручьев, которые мы переходили 11 – 13 марта.

Вода в заливе поднялась, пo–видимому, на более высокий уровень, чем обыкновенно, так как часть деревьев у устья речки была наполовину затоплена.

Было уже 1 час 30 минут дня, когда я окончил наблюдения и мы стали спускаться с горы. Стоя на ногах или сидя на корточках, мы скатывались по крутому, усыпанному щебнем спуску и в 2 часа дня добрались до того места, где оставили мула. Пленный тоже шел за нами и, жалобно повторяя: "Дулоле! Дулоле!" – звал свою жену. Но Дулоле не откликалась. Нас мучила жажда. В тыкве осталось еще несколько глотков воды, и мы разделили ее поровну. Тургана из своей части уделил несколько капель ребенку.

До захода солнца оставалось теперь только три с половиною часа, до воды же – не менее 20 верст, а до бивака – еще гораздо дальше. Мы с 4 часов утра были в движении и сделали более 30 верст, не считая восхождения на гору. Провизии с собой мы не имели; вода, которой пришлось только стакана по два на человека, была вся выпита, и до самого Няняма мы были и ее лишены. Оставив пленного с ребенком, мы еле–еле подвигались. У Аулале сделались колики. Я посадил его на мула и пошел пешком. Через час он оправился, дальше мы шли, садясь на мула по очереди. На горизонте чернели прибрежные леса, к которым мы и стремились, но они не только не приближались, но как будто удалялись от нас. В 5 часов дня мы сделали пятиминутный привал, и не успел я вновь сесть на мула, как невдалеке из кустов вышло стадо коз и баранов, а за ними несколько десятков туземцев. Сзади доносились голоса еще других. Они, вероятно, удалялись в глубь страны от проходящих вдоль реки абиссинцев.

Положение наше было теперь довольно затруднительно. Туземцы, заметя нашу малочисленность и слабость, наверное, атакуют нас, мы же, сильно утомленные, не могли бы выдержать продолжительного боя, тем более что и вооружение наше было очень незначительно – всего одно ружье с 30 и револьвер с 10 патронами. Мне показалось, что гораздо выгоднее неожиданно атаковать самому, чем быть атакованным. Не теряя ни одного мгновения, я поскакал на туземцев, и они, пораженные моим внезапным появлением, рассыпались во все стороны и бросились, бежать. Увлеченные моим примером и позабыв свою усталость, Аулале и Абаба бросились также преследовать. Я атаковал вторую группу туземцев, более стойких, впрочем, чем их первые товарищи, и с одним из них даже вступил в бой... Туземцы покинули свое стадо, и наш путь был теперь свободен. Я остановился и стал звать моих ашкеров. Но они не откликались. Я выстрелил, но ответа не последовало. Около 20 минут ожидал я их, крича и стреляя, но они не подавали голоса. Искать их теперь было бесполезно, оставаться дольше – и, бесцельно и опасно: если они живы, то, наверное, томимые жаждой, спешат теперь напрямик к реке. С тягостным чувством неизвестности, что стало с товарищами, я покинул это место. Мне начали попадаться многочисленные следы скота, направлявшиеся на юг. Тут прошли, должно быть, стада туземцев, которые угоняли их в обратную от абиссинцев сторону. Следы же нашего отряда, который, по моему расчету, я уже должен бы был найти, к моему удивлению, все еще не встречались.

Солнце уже зашло и стало темнеть, когда я вступил в прибрежный лес. К ужасу моему, я наткнулся на следующую картину: на опушке лежал убитый копьем абиссинец и рядом с ним его, лошадь, вероятно, один из разведчиков, отделившийся от отряда. Немного дальше, на скрытой в лесу полянке, валялись на траве правильно разложенные веревочные сетки, натянутые на деревянные рамы для вьючения ослов; тут находился, должно быть, их бивак, который спугнули абиссинцы. В чаще леса я наткнулся на логовище охотников, расположенное под большим развесистым деревом и окруженное густыми кустами. Посреди круглой площадки, сажени полторы в диаметре, место очага, а рядом с ним оригинальная корзинка, аршина в полтора вышиной. Прутики воткнуты в землю и связаны обручами. На пол–аршина от земли устроено дно, в корзинку положены куски сухого дерева и угля.

Густой лес был совсем не таким безлюдным, каким он казался на первый взгляд...

С трудом пробираясь в чаще, я продолжал идти к воде и достиг наконец обрывистого берега Няняма. Напоить в этом месте мула было невозможно, и, прикрепив его поводья к своей шашке, которую я глубоко загнал в землю, я по лиане спустился с высоты нескольких сажен к реке и жадно стал пить ее теплую воду. По той же лиане взобрался опять наверх. Моего мула – единственного теперь моего товарища – я нашел, к моему большому счастью, на том месте, где его перед тем оставил, и мои опасения, что какой–нибудь иденич убьет его из засады или он сам оторвется, испуганный случайно зверем, не оправдались.

Я выехал из леса и вновь стал искать следов отряда. Недавно утоленная жажда разгорелась теперь еще в гораздо сильнейшей степени, и тело мое, сухое перед этим, покрылось сплошной испариной.

По пути мне попадались частые овраги; двигаться дальше при этих условиях было невозможно. Надо было выждать луны.

Безлунная черная тропическая ночь была теперь в полной силе своей таинственной красоты. Жутко было чувствовать себя совершенно, одним, затерянным среди неведомой, враждебной земли. Признаков близости отряда не было никаких, и я тщетно старался среди ночных звуков разобрать рев осла. Напрасно... Только слон ломился в лесу сквозь чащу да с реки доносился рев гиппопотама и пронзительный крик ночной птицы... Опустившись на землю и крепко привязав к руке поводья, я прислонился к высокому холму, построенному термитами, и задремал. Усталая, не пившая за весь день мулиха стояла понурив голову, иногда же, почуяв по близости зверя, испуганно храпела и настораживала уши.

Не то на сон, не то на забытье походило то состояние, в котором я находился. Я крепко держал мула, интенсивно прислушивался к каждому шороху, готовый на самую отчаянную самозащиту, но в то же время в моем воображении проходили одна за другой фантастические картины. Это был точно сон наяву... Переносился я и в свою семью, и к своим полковым товарищам; вспоминал мелкие эпизоды жизни, и быль сплеталась с фантазией в непрерывную цепь образов.

Наконец около 12 часов ночи взошла луна, и я отправился дальше на поиски отряда. Я следовал все время к северу вдоль обрывистого края степи, и через час мне начали попадаться частые следы копыт мулов и лошадей, а еще немного дальше я наткнулся на утоптанную, пешими и конными широкую тропинку. Следы направлялись на север: не было никакого сомнения, что они принадлежали нашему отряду. Я рысью поехал по тропинке, то и дело натыкаясь на трупы погибших во время перехода людей и животных, и мой мул испуганно бросался в сторону. В низинах около трупов хозяйничали уже кое–где гиены, а в ночной тиши раздавались протяжные, далеко слышные, но казавшиеся, негромкими не то ворчания, не то как бы стоны льва.

Около 3 часов ночи я достиг того места, где 25 марта находился наш бивак. Отряд прошел его, и тропинка шла дальше среди густой травы и кустарника. Я быстро ехал в высокой траве. Вдруг в нескольких. шагах впереди при свете луны заблестели лезвия копий, и я увидел трех туземцев. Я быстро выстрелил из револьвера в среднего и карьером поскакал на них. Средний упал, а крайние кинулись в кусты. Встреча с туземцами указывала на близость нашего бивака: они бродили, вероятно, вблизи него. Действительно, через некоторое время я услыхал невдалеке громкий рев осла, который в эту памятную в моей жизни минуту радостно отозвался в моем сердце, как голос вестника моего спасения.

Мои слуги, с тревогой меня поджидавшие, вышли ко мне навстречу с горящими головнями. Встреча моя с Зелепукиным была самая радостная. Он, бедняга, загоревал и собирался было уже ехать на розыски. Было уже 4 часа утра. Я наскоро перекусил куском черствой лепешки.

Абаба и Аулале пришли почти одновременно со мной. Преследуя, туземцев, они наткнулись на дорогу, по которой прошел отряд, и, мучимые жаждой, направились прямо к воде, оставив меня одного.

Отряду тоже нелегко дался переход 30 марта. Рас повел свои войска прямиком через безводную степь, чтобы миновать изгибы реки и кусты на берегу. Погибло благодаря этому несколько десятков пленных женщин и детей, непривычных к продолжительной ходьбе и плохо переносящих жажду.

Из наших солдат пятеро умерли от солнечного удара.

31 марта. Мы миновали бивак 24 марта и стали, немного не доходя бивака 23 марта.

Наша походная колонна увеличилась теперь почти вдвое сравнительно с прежним от множества отбитого скота, пленных женщин и детей. У раса не хватало духа заставить солдат отказаться от добычи.

Наши солдаты блаженствовали: ослы везли на себе запас продовольствия, избавляя этим их хозяев от тяжелой ноши, которую они иначе должны были бы нести на головах; пленные мальчуганы несли ружья и щиты или гнали отбитых коров, а пленные женщины, быстро помирившись со своей судьбой, уже ходили за водой, рвали травы для мула и мололи муку. Мои ребята тоже добыли себе нескольких ослов и горевали, что им не удалось захватить и негритянку, которая избавила бы их от необходимости самим молоть муку.

Васька постепенно поправлялся. Его несли во время переходов на руках. Замечательно умный мальчишка, знал уже, как зовут меня, Зелепукина, умел уже по–русски спросить есть, пить и т. д.

Мы охотились на слонов, ранили нескольких из них, но слоны ушли от нас.

1 апреля. Мы стали биваком в получасе расстояния впереди стоянки 22 марта. Главнокомандующий решил идти отсюда напрямик к р. Кибишу, чтобы миновать густые и колючие заросли, в которые мы попали 21 марта.

2 апреля. В 2 часа дня мы выступили, захватив с собой возможно больший запас воды, и шли до полной темноты. На бивак стали в 8 часов вечера.

3 апреля. В 2 часа ночи мы поднялись и, ориентируясь по компасу, двинулись дальше. Миновав заросли, вступили перед рассветом в травянистую степь.

В 6 часу утра наткнулись на льва и убили его. Его завидели передовые, когда он тихо удалялся от приближавшегося отряда. Об этом доложили расу, и мы помчались наперерез льву. Рас выстрелил в него первым; потом другие. Лев упал, обратясь к нам головой. Он был еще жив. Подскакавшие к нему несколько абиссинцев зарубили его шашками.

Скоро взошло солнце и осветило горы, возвышающиеся вдоль р. Кибиша. Мы направились к знакомой вершине, около которой стояли биваком 20 марта. Путь до нее оказался еще очень долгим. Стало жарко. Взятая накануне вода еще ночью была выпита. Колонна ваша растянулась, и более слабые начали отставать. Первыми стали падать пленные женщины и дети и погибали. Подобрать было некому, и их бросали в пустынной степи, так как кто мог спешил изо всех сил к воде.

Около 10 часов утра мы завидели в версте от отряда стадо жирафов, и у раса еще хватило выносливости поохотиться на них. Сопровождаемый несколькими офицерами, он поскакал за ними. Но охота была неудачной: лошади, попадая ногами в трещины почвы, падали. Мой приятель Ато–Баю сломал себе при этом ключицу, и я сделал ему перевязку, воспользовавшись для этого его длинным поясом.^[100]

Около 12 часов дня передовые всадники достигли реки и, напившись и захватив, сколько могли, воды, поскакали назад выручать пеших товарищей. Только к 4 часам дня отряд собрался. Мы потеряли от солнечных ударов четырех абиссинцев и двух галласов. Около сотни пленных отстало. Зелепукин, насмотревшись во время перехода на всякие ужасы, идя с обозом в середине колонны, приехал очень расстроенный.

– Страсть как жалко смотреть на пленных шанкалих (шанкала – "негр" по–абиссински), ваше высокоблагородие, – говорил он, – идет себе, качается, потом упадет и лежит. Хозяин поднимает, бьет, да уж силы в ней, видно, нет: подняться не может – бросит он и пойдет.

Температура в полдень была +32°R в тени.

4 апреля. Великая суббота. Отряд стоит биваком у р. Кибиша, а сборная команда по 10 человек от каждого полка при офицере отправлена в крепость Колу, чтобы привести оставшийся там отряд. С командой ушел и Мурута–Бабус. Он был бесконечно счастлив, когда узнал, что его отпускают на свободу, танцевал перед палаткой раса и пел, импровизируя на своем языке, в честь раса хвалебные песни. Главнокомандующий щедро одарил Муруту. Я тоже подарил ему рубашку, и мы трогательно распрощались. Удивительный это человек, терпеливый, выносливый, никогда не показывавший усталости и, несмотря на старость, замечательно веселый. Он был любимцем отряда, и солдаты называли его Комору ("царь" на языке шуро). Во время переходов с ним всегда шутили, заставляя его, как попугая, произносить всякие ругательства, и Мурута, к общему удовольствию, охотно исполнял все это. Одно время он был болен. Это случилось как раз тогда, когда он был более всего нужен, служа нам проводником (14 – 15 марта). У него сделался понос, и он чуть ли не ежеминутно останавливал главнокомандующего, который ехал за ним, и всю походную колонну. Длинный, худой Мурута еще больше похудел, три дня ничего не мог есть, но, несмотря на это, никогда не жаловался и на все наши вопросы отвечал только "буши, буши", то есть хорошо.

Своим умом и понятливостью Мурута выделялся среди остальных переводчиков: в нем проявлялось несомненное превосходство расы горцев, к которой он принадлежал, над всеми остальными обитающими в этой местности племенами.

Со мной Мурута был очень дружен, называл меня не иначе как Бенти–Бабус, то есть "великий колдун".

На страстной неделе абиссинцы придерживаются самого строгого поста. В великую пятницу и великую субботу они ничего не едят и не пьют; в походе же отказываются от пищи и питья только в субботу. Я не хотел и в этом отставать от абиссинцев и тоже сегодня ничего не ел и не пил.

Так как на биваке мы должны были простоять несколько дней, чтобы дать время отряду, выступавшему из Колу, приблизиться к нам, я построил себе небольшой шалаш и перешел в него из моей низенькой изорвавшейся палатки. Не двигаясь, пролежал я целый день, обливаясь потом и с нетерпением ожидая прохладного вечера.

По войскам был отдан приказ, в котором солдатам приписывалось соблюдать на биваке чистоту и закапывать все отбросы поглубже а землю.

Рас прислал мне в подарок на разговенье большого быка. К заходу солнца мои ашкеры зарезали его рядом с моим шалашом и копошились, разделывая тушу, предвкушая прелесть разговенья.

В эту ночь наш отряд не спал. Всюду горели костры, и кто как мог приготовлялся встретить наступающий праздник. Уже несколько раз, проревели хором ослы – петухи нашего отряда, но полночь все еще не наступала, и в ожидании ее солдаты сидели вокруг огней и тихо болтали; офицеры же при свете свечки, сделанной из сальника барана, вполголоса читали псалтырь или евангелие. Необычайно торжественна и, как всегда, полна ожиданий была эта ночь. Наконец из палатки раса раздался выстрел – Христос воскрес! И по всему нашему биваку перекатом затрещала пальба и понеслись пронзительные радостные крики: "И–ли–ли–ли–ли". Мы похристосовались с Зелепукиным и стали разговляться молоком и мясом, мечтая о соли, которой давно у нас не было. Через несколько минут пришли от раса с приглашением меня на ужин.

5 апреля. Светлое христово воскресенье. Рас устроил большой пир всему своему отряду. Угощение, впрочем, было очень простое и состояло из пресных хлебных лепешек и парного мяса, которое абиссинцы после продолжительного поста поедали в неимоверном количестве. Мои ашкеры, например (их было со мной всего 11), успели за двое суток уничтожить целого быка. Васька тоже не отстает от них, и Зелепукин говорит, что он съел сегодня столько мяса, сколько нам вдвоем наверное, было бы не под силу. Живот у Васьки раздулся и сделался твердым, как дерево, но ему это видно не вредит: он весел, поправляется, и рана его зарастает. Зелепукин ходит за ним как нянька, кладет спать, рядом с собой, не брезгая тем, что Васька плохо ведет себя по ночам, и только каждое утро ругается по этому случаю.

7 апреля. Я ходил на охоту. На сыром песке русла р. Кибиша были свежие отпечатки львиных лап и носорогов, но, несмотря на поиски, я не встретил зверей. Накануне около нашего бивака бродили львы и зарезали у нас нескольких ослов и одну женщину. На ночь я отправился на охоту.^[101] С одним из моих ашкеров – Арегауом – мы влезли на дерево, прикрепив себя к веткам длинным ремнем, а к кусту привязали козленка. Как только стемнело, со стороны реки послышалось похожее на глубокие вздохи ворчание нескольких львов. Козленок заметался было, но не блеял. Мы напрасно прождали всю ночь: львы к нам не подошли. Утром, хромая на обе затекшие за ночь ноги, я вернулся на бивак и наскоро закусил.

На севере от места расположения нашего бивака приблизительно верстах в 15, виднелась высокая гора, на которую я нашел необходимым взойти для съемки местности; мне казалось возможным одновременно видеть как северные, так и южные известные мне вершины и "связать их между собой азимутами". Я решился это исполнить немедленно. На этот раз я не мог уйти без ведома раса, который приказал сопровождать меня конвою из 26 человек под командой офицера. Кроме них я взял еще трех моих ашкеров: Текла Георгиса, Абабу и Абто Селасье.

Перейдя р. Кибиш, мы по низменной степи, тянущейся вдоль р. Омо, направились напрямик к горе, которая оказалась гораздо дальше, чем я предполагал: только после четырех с половиной часов движения, в 10 часов утра, мы достигли ее подножия. Здесь высокая, очень крутая каменная гряда отвесно поднимается на 1000 метров над долиной р. Омо. По карнизам ютятся густые поселения туземцев. Вершина горы, по–видимому, сплошь заселена. Мы нашли тропинку, которая вела наверх, и стали подниматься. Солдаты мои очень неохотно следовали за мной.

Как только туземцы заметили нас, они огласили горы тревожными криками и воины их, вооруженные копьями и щитами, стали сбегаться в кучки, а женщины и дети спасались, угоняя скот. На уступе скалы в 100 шагах перед нами стоял старик и бросал в нашу сторону горстями пыль, что было, вероятно, заклинанием. Когда мы приблизились, старик спрятался за дерево. Я приказал Абто Селасье поймать его, и мой ашкер стремительно кинулся на старика и моментально обезоружил и взял его в плен. Дряхлый старик был ничуть не смущен этим и хладнокровно продолжал курить свою длинную трубку. Пленного мы повели впереди и двинулись дальше. Группа воинов около 100 человек, заняв узкий проход, загораживала нам дорогу. Я запретил стрелять и мы спокойно приближались. Когда мы были всего шагах в 50 от воинов, из их группы послышались возгласы: "Халио" (мир), я тоже отвечал им: "Халио" – и, остановив отряд, сорвал пучочек тразы как доказательство моих миролюбивых намерений и вплотную приблизился к трем передовым туземцам. Они указали на старика, прося, по–видимому, отпустить его, что я и сделал. Затем я знаками объяснил им, что требую положить оружие, угрожая в противном случае убить их дуновением моего ружья. Они поняли и стали исполнять мою просьбу, а в кучке туземцев старые, более благоразумные и желавшие мира, заставляли силой повиноваться молодых – пылких. Дорога теперь была свободна, и мы двинулись дальше. Моим солдатам показалось, однако чересчур опасным идти вперед, и они в один голос стали отказываться и просить меня ради Бога Менелика и Вальде Георгиса вернуться обратно. Я не мог согласиться на их требования: находясь так близко от намеченной мною цели, для меня было бы слишком больно отказаться от нее. Вдобавок туземцы обходились с нами не особенно враждебно, и отступление казалось мне позорным. Я в резких выражениях стал укорять солдат, обозвал их мышами (самое оскорбительное для абиссинского воина выражение) и, кликнув моих трех ашкеров, решительно пошел вперед, сказав солдатам, что кто желает, может возвращаться к расу. Моя решимость подействовала на них, и солдаты, кто ворча, кто оправдываясь, нехотя пошли за мной. Не успели мы отойти и нескольких сот шагов, как только что умиротворенные, казалось, туземцы, стали вновь готовиться к враждебным действиям. Должно быть, партия молодых, отважных воинов взяла верх, и они, быстро прячась за камнями и деревьями, стали настигать хвост моего отряда. Впереди всех бежал горец громадного роста с украшениями из страусовых перьев на голове и тремя копьями в руках. Он был уже всего шагах в 50 от тыла и, высоко подпрыгивая, исполнял свой боевой танец и метил дротиком в одного из солдат. Медлить дольше было немыслимо.

Грянул выстрел. Гул его и вид убитого обратили нападающих b бегство. Мы пошли дальше, и, когда отдалились на значительное расстояние, вокруг убитого собралась толпа туземцев. Я видел в бинокль, как они рассматривали его рану и наконец, выкопав могилу, похоронили его. Другие, видевшие с горы эту сцену, были тоже устрашены ею и не смели напасть на нас. При нашем проходе они прятались за дома или, сидя на камнях в нескольких стах шагах от нашего пути, указывали нам копьями дорогу, когда у нас возникало сомнение, какую из тропинок выбрать, чтобы подняться на вершину. Чем выше мы поднимались, тем гуще становились поселения. Около одной группы домов мы сделали привал и напились чудного молока и густого кваса, которые раздобыли мои ашкеры.

В 12 ½ часов я достиг гребня хребта. Я обманулся в своих ожиданиях: отсюда хорошо был виден юг, на север же горизонт загораживала высокая гора Сай, отстоявшая верстах в 15 от того места, где я находился. Тем не менее я остановился и стал наносить на планшет открывавшуюся отсюда местность и бусолью брать азимуты на выдающиеся точки. Более часа провел я за этим кропотливым занятием. Мои солдаты не переставали надоедать мне, торопя возвращением. На гребне не было видно ни одного туземца, а бивак отстоял часах в 6 пути. Мне оставалось только взять еще несколько азимутов на северо–восток, и я сказал солдатам, чтобы они потихоньку спускались со скалы, а я их сейчас догоню. При мне остались только Абаба, который держал мула и нес мою трехлинейку, Текла Георгис, Абто Селасье и старший в конвое. Передние уже отошли от нас на 100 шагов, а я брал еще последний азимут, как вдруг был удивлен поразительной переменой, внезапно происшедшей в окружающей местности. Безлюдные, казалось, кусты и голые камни ожили, повсюду виднелись черные фигуры вооруженных туземцев. Передние из них были теперь всего в каких–нибудь ста шагах от меня.

Положение наше было критическим. Мы были только впятером, ружей же всего четыре, патронов только по 30 штук на три ружья и сотня на мое и 50 на револьвер. Я лично в этот момент был безоружен, так как снял шашку и револьвер, которые мешали бы наблюдению, и они лежали в нескольких шагах от меня. В эту минуту мы были в полной власти туземцев. Удалившиеся вперед солдаты не успели бы вовремя возвратиться, уходить же теперь значило бы заранее обречь себя на верную гибель. Надо было быстро предпринять что–нибудь такое, что могло бы хоть немного задержать туземцев и дало бы время остальным моим людям подойти на помощь.

"Халио!" – крикнул я ближайшему от меня туземцу, который, прячась за деревом, приближался ко мне, и пошел к нему навстречу, как был, только с планшетом и компасом в руках. Он остановился и, притаившись, тоже отвечал: "Халио", а его товарищи, удивленные таким оборотом дела, стали смотреть, что будет дальше.

Приблизившись шагов на пять к дереву, за которым был туземец, я остановился и стал манить его к себе. Мой противник нерешительно вышел из засады и подошел ко мне, говоря комору, то есть царь. Я протянул ему руку, и он на воздух поцеловал ее. Затем я сказал: "Дир" – и, присев на корточки, заставил присесть туземца. Начались мирные переговоры, и время было выиграно. Я взял у воина копья и, объяснив, что требую, чтобы он положил их на землю, заставил его это сделать; затем стал звать других ближайших к нам, с любопытством глядевших на эту сцену туземцев, заставляя их класть предварительно оружие и затем целовать мне руку. Скоро собралось человек 20. Они сидели на корточках рядом со мной, я показал им компас, дал послушать часы и, наконец, подозвав старшего в конвое и приказав ему заместить меня в церемонии целования руки вновь приходящими туземцами, сам поспешил к своему оружию и надел его. Теперь на нашей горке было уже человек 15 абиссинцев, и нам пора было уходить. Крикнув несколько раз "халио" и "дир", мы, довольные тем, что все так удачно обошлось, стали спускаться с горы.

Но не успели мы отойти и сотни шагов, как вдруг сзади раздались громкие звуки труб и местность огласилась воем и боевыми кликами туземцев. Они нас окружили и, дико прыгая и "играя"^[102] своими дротиками, стремительно атаковали нас. Место боя было закрытое и очень неудобное для нас. На севере и западе росли густые кусты, к востоку горы круто обрывались, и тропинка наша извивалась по карнизам обрыва. Мы схватились за ружья и быстро стали отстреливаться, направляя огонь в передовых, которые падали всего шагах в 20 перед нами. Я выстрелил пять патронов трехлинейки и, пока Абаба заряжал ее, вновь выпускал десять патронов скорострельного револьвера Маузера. Трудно было промахнуться на таком близком расстоянии, и почти каждый выстрел попадал в цель.

Меткость нашей стрельбы произвела ошеломляющее впечатление на туземцев и остановила их натиск. Помогло нам в особенности то обстоятельство, что туземцы тут же подбирали и оттаскивали далеко назад своих убитых и раненых товарищей, потому что как бы ни действительна была наша стрельба, но мы были чересчур малочисленны и со слишком малым запасом патронов долго удержаться не могли. Всего шагов 20 оставалось туземцам добежать до нас, и мы оказались бы в их руках.

После нескольких минут жаркого боя расстояние между нами и нашими врагами увеличилось до сотни шагов. Туземцы как–то пали духом и только посылали в нашу сторону камни из пращей. Патронов оставалось уже у нас немного; прекратив стрельбу и разделив моих солдат на две части, которые должны были последовательно прикрывать друг друга, я стал понемногу спускаться.

Ошеломленные было враги наши, как только мы двинулись вниз, вновь ободрились и, не смея атаковать нас, прибегли к новому способу действия. Тропинка наша пролегала по карнизам, и кучки смельчаков, отделившись от главной массы неприятеля, стали занимать выдающиеся точки над дорогой и сталкивать оттуда на нас обвалы.

Нельзя сказать, чтобы особенно приятное впечатление производил летящий вниз с грохотом камень, отскакивая во все стороны от встречных скалистых уступов; каждому в этот момент кажется, что камень летит именно на него, и всякий спешит укрыться за скалой или низко пригнуться к земле. Вой и дикие крики туземцев сопровождали каждый обвал, хотя, к счастью, еще не причинивший действительного вреда, но вызвавший некоторую панику среди моих солдат. Чтобы противодействовать намерениям врагов, мы по очереди стали занимать площадки, с которых можно было бы обстреливать уступы, на которых приготовляли обвал туземцы, и этим до некоторой степени остановили их.

Только в 5 часу спустились мы с кручи и миновали границы поселений, совершенно благополучно, если не считать одного солдата, раненного в руку камнем из пращи, и одного убитого мула. Поздно ночью я вернулся на бивак.

Рас, беспокоясь о моем долгом отсутствии, с нетерпением ожидал меня и, как только узнал о моем возвращении, послал просить к себе. Ему уже доложили о всех подробностях боя, и он, поздравляя меня с победой, в то же время стал укорять меня.

– Зачем ты не сказал, что идешь драться? Я бы тебе дал больше солдат. Не понимаю, как ты остался цел и как твои солдаты не разбежались. Ведь гибель должна была казаться им неминуемой. Ты cайтан (дьявол), но только знай, что твоя теперешняя храбрость не есть еще настоящее мужество, а пылкость молодости и неопытности. Поверь мне, что только тогда, когда ты испытаешь бегство и будешь ранен, ты станешь понимать опасность и неопытная пылкость заменится в тебе сознательным мужеством закаленного в боях воина.

Он был прав.

10 апреля. Мы дошли до р. Карки. Дорогой охотились на слонов, но неудачно. Ночью с 9–го на 10–е был сильный ливень, и незначительная р. Карка обратилась в бурный поток, который мы с трудом перешли. Перед заходом солнца отправившиеся за травой солдаты завидели слонов около самого нашего бивака. Мы преследовали их и нескольких ранили, но они, благодаря быстро наступившей темноте, ушли от нас.

11 апреля. Мы сделали переход по течению Карки и стали биваком в нескольких верстах к западу от места боя 8 апреля. Подъем на гору вследствие бывшего накануне ливня оказался очень трудным; многие захваченные у устья Омо ослы, непривычные к горам, пристали.

12 апреля. Мы вынуждены остановиться в ожидании двигающегося из Колу отряда; войска распущены для производства фуражировок, в прикрытие которым послано в разные стороны несколько маленьких отрядов. Я поднимался с Зелепукиным на гребень, откуда сделал некоторые наблюдения. Наши фуражиры возвращались в это время на бивак, нагруженные добычей, а за ними по пятам следовали туземцы. Сверху мне было прекрасно видно, как они возвращались в свои жилища с женами и детьми, собирали выброшенную и разбитую посуду и сгребали рассыпанное зерно.

Главнокомандующий целый день не перестает смотреть в подзорную трубу на противоположные горы, откуда должны подойти войска из Колу.

13 апреля. В полдень на вершине противоположного гребня забелели абиссинские палатки.

14 апреля. Отряд, шедший из крепостцы Колу, соединился с нами. Прибыл весь мой багаж, и я нежусь теперь, окруженный давно невиданным комфортом: разбита моя большая палатка, расставлена постель, вместо грубых, трудно перевариваемых лепешек из самодельной муки передо мной лежат чудные пшеничные. Даже кусок мыла нашелся в одном из вьюков, и я с наслаждением вымылся им, а соли все–таки нет...

Во время нашего отсутствия остававшиеся в крепостце войска страдали от черной оспы и дизентерии. Много также терпели животные, так как травы оказалось недостаточно, да и та дурного качества. Туземцы вели малую войну, постоянно тревожа крепость и нападая во время фуражировок. Из моих ашкеров погиб только один – Вальде Мариам. Он был из числа тех, которых Зелепукин называл новобранцами, и отличался непомерной глупостью и обжорливостью, благодаря которой и погиб. Несколько дней тому назад, когда отряд шел через землю Кира, Вальде Мариам побежал в кусты; увидав там барана, зарезал его и, несмотря на зов товарищей, остался, чтоб хорошенько поесть.

15 апреля. Отряд снялся с бивака и выступил на север. Мы перевалили через один из отрогов горы Сай и спустились на восточную его сторону. Переход был небольшой, но очень трудный. Обоз сильно растянулся, и арьергард только к вечеру пришел на бивак. Туземцы относятся к нам враждебно и не перестают нападать на наши фланги. Много больных. Несколько дней тому назад появилась какая–то новая болезнь, и вчера скоропостижно умер от нее один из слуг раса. Он еще утром подавал нам обед, а к вечеру его не стало. Перед смертью больной был в беспамятстве, а когда умер, нос его оказался полным гною.

16 апреля. Праздник Богородицы. Дневка и большой обед у раса. Мой универсальный инструмент несколько дней тому назад испортился (в нем лопнули паутинки), и я возился сегодня над его исправлением. За неимением паутинки я прикрепил к окуляру два собственных волоска, вырванных из руки. Они в трубе казались веревками. Чтобы толщина их не отразилась на точности наблюдений, я принял следующую систему: верхний край солнца я наблюдал по нижнему краю волоска, а нижний край – по верхнему (в среднем толщина волоска впоследствии выразилась как 2 ½).

17 апреля. Мы перешли верст на 10 к северу, следуя вдоль подножия того же отрога. Верстах в 10 к востоку тянулся густой лес, простирающийся до самой р. Омо. В подзорную трубу мы видали сверху на одной из его полянок стадо слонов. Но до захода солнца оставалось уже немного, и охота не состоялась. Одного солдата во время перехода атаковала большая змея. Солдат ехал верхом в густой траве, немного отделившись от отряда, и мы вдруг увидали, как над травой поднялась голова змеи. Солдат шашкой отрубил ей голову. Змея была длиной 5 аршин.

18 апреля. Дневка. Целый день воюем с туземцами: в горах то и дело раздаются ружейные выстрелы. Я производил солнечное наблюдение, определил склонение магнитного меридиана и был поражен замеченной мной в этой местности магнитной аномалией. Я брал в двух местах, отстоявших всего шагов на сто друг от друга, магнитные азимуты на очень дальние горы, и в азимутах получалась разница на целых 5°.

19 апреля. Праздник св. Георгия Победоносца. Именины главнокомандующего, и по этому случаю пир и дневка. На биваке всю ночь палили из ружей. Оказалось, что умер один полковник все от той же новой, неизвестной болезни, – и солдаты и друзья покойного отдавали ему военные почести, стреляя у его палатки. Болезнь в отряде все больше и больше распространяется и уносит ежедневно по нескольку жертв. У меня тоже не совсем благополучно: вчера вечером заболел Зелепукин. Часа в 2 дня он пошел на речку мыть белье, и, вероятно, от сильного солнечного света, отражавшегося с речки, левый глаз начал у него чесаться и показалось немного материи; к вечеру веки так опухли, что я насилу раскрывал их пальцами, чтобы впустить капли. Зелепукин сильно страдал, но старался не стонать. Никогда я не видел еще такой острой формы воспаления глаз и уже отчаивался в их спасении.

20 апреля. Отряд перешел к подножию горы Джаша. Зелепукина везли, завязав ему платком глаза; один ашкер вел его мула, а два других поддерживали больного с боков и отклоняли от него встречавшиеся ветки. По приходе на бивак я поднялся на гребень хребта. Меня сопровождали три оруженосца с инструментами и моим ружьем. Гребень возвышался над биваком на 400 – 500 метров; подъем был очень трудный. Я спешил, чтобы не пропустить полдня, и когда я поднялся на вершину, то совершенно замучился. Но я был вознагражден тем, что отсюда одновременно увидел гору Курас на юге и низ горы Бокан на севере. Установив универсальный инструмент, я стал производить наблюдения; моих оруженосцев я расставил кругом на часы, так как местность, была, по–видимому, очень неспокойная и вокруг виднелись свежие следы туземцев и их скота, а вблизи то и дело раздавались выстрелы абиссинцев.

21 апреля. Отряд поднялся на хребет и стал биваком невдалеке от вершины Сай и на несколько верст к северу от места моего вчерашнего наблюдения. Часть отряда рассыпалась по окрестностям в поисках за продовольствием; для поддержки фуражиров было выслано несколько резервов, расположившихся на холмах верстах в пяти от бивака. На одну из близлежащих вершинок взошел главнокомандующий и почти до вечера наблюдал в подзорную трубу за завязывающимися все время вокруг одиночными боями абиссинцев с туземцами.

Местность эту нам называли Дече, жители ее той же народности, что и беру, касси, кира, сай и другие горные племена; они очень воинственны. Ружья на них не действовали так ошеломляюще, как на их соседей, и они с ожесточением отстаивали свое имущество.

Мои ашкеры тоже ходили на добычу и имели жаркое дело. Они с трудом отбилась от туземцев, которые напали на них в одном из ущелий, и уже расстреляли почти все свои патроны, когда, к счастью, подоспела помощь. На бивак они принесли десятидневный запас зерна и пригнали нескольких пленных женщин и детей.

22 апреля. Отряд, состоящий из здоровых и свободных людей полков фитаурари Чабуде, Габро Мариама и каньязмача Дубье, всего около 1000 человек, послан разведать промежуточную местность между горой Сай и Беру. Я присоединился к этому отряду. Зелепукину было легче, и я не боялся оставить его на несколько дней одного. Главные силы должны были ожидать на месте возвращения рекогносцировочного отряда или его донесения о том, где вновь соединиться. Мы поднялись на гребень хребта, тянувшегося к западу от горы Сай. Население здесь густое. На вершине гребня толпа воинов загораживала нам путь. Они, дико прыгая, угрожали нам копьями и отступали перед нами. Около 11 часов дня мы поднялись на одну из вершин. Ночью был дождь; благодаря особенно прозрачному воздуху были отчетливо видны далекие Каффские горы. Я здесь остановился, установил инструмент и стал производить солнечное наблюдение, а затем взял азимуты на видневшиеся вершины. Солдаты в это время частью разбрелись, добывая себе кислого молока или турчи. Солнце было уже почти в меридиане, и я напряженно ждал момента, когда его верхний край перестанет подыматься и вновь начнет отделяться от нижнего края волоска, как вдруг, почти рядом со мной затрубили рога туземцев, раздался пронзительный визг и вой их боевых кликов и нас атаковали. Невдалеке просвистело несколько пущенных из пращи камней, один попал в ножку штатива и чуть не опрокинул инструмент. Абиссинцы начали отстреливаться. Оторваться от инструмента в самый важный момент наблюдения не приходилось, и я продолжал свои занятия при довольно необычайной для астрономических работ обстановке. Туземцы понесли значительные потери и отступили. Мы пошли дальше, а они шли за нами на почтительном расстоянии.

Направо и налево от узенькой тропинки тянулся сплошной ряд усадеб, перемежавшихся с густыми посадками бананового дерева кочо. То и дело между нами и туземцами происходили схватки. В 4 часа дня мы поднялись на одну из вершин, на которой находилась выдающаяся по своим размерам усадьба, а рядом с ней – священная роща. Вероятно, это был дом местного царька. На широком дворе его мы остановились. Во дворе оказалось четыре больших дома, со спускающейся до самой земли соломенной крышей. Напротив стояли два амбара, из них один на торчавшем аршин на пять над землею срубленном стволе дерева. В середине двора возвышался пирамидальный курган, около сажени высоты, обложенный кругом камнями. На верхушке его лежало несколько угольков, обглоданная баранья косточка и кусочки навоза слона. Двери домов были плотно приперты крепкими толстыми досками. Солдаты, по приказанию фитаурари Габро Мариама разбив их прикладами, вошли внутрь жилищ. Но через несколько мгновений из одного дома выносили уже убитого копьем абиссинца. Оттуда раздалось несколько глухих выстрелов, и из дверей показалась струйка крови... В других, домах никого не было. Я тоже входил в эти жилища, чтобы осмотреть их. Низко пригнувшись, влез я сквозь маленькую дверь. После яркого дневного света внутри ничего не было видно, и только спустя несколько времени глаз стал различать окружающие предметы. Я был поражен тем, что увидал. Казалось, будто находишься не то в древнем храме, не то в каком–то подземелье. Толстые лепные колонны поддерживали потолок. На одной из стен между колоннами висели два больших барабана такой же формы, как и в церквах у абиссинцев. Тут же стояла большая арфа и лежало несколько железных колоколов и труб из цельного слонового клыка. В середине дома, вокруг очага, стояли три глиняные урны. К основанию их было приставлено по толстой каменной плите. Справа от входа лежала большая воловья шкура, служившая, вероятно, постелью хозяевам дома; слева дом сообщался с коровьим стойлом, где находилась привязанная черная корова. Все было черно, закопчено дымом. Колонны из толстого бревна, оплетенного хворостом, были обмазаны глиной и украшены характерными лепными узорами, такими же точно, как на татуировке туземцев. Внутри корзин, которыми оплетены колонны, находились склады всякого добра, а в урнах лежали какие–то предметы, имевшие, вероятно, для туземцев особое значение. Тут были и зерна кофе, завернутые в маленькие кусочки кожи, и кусочки какой–то смолы, и гладкие камушки, собранные в русле речки...

Жители этой местности той же народности, что и беру, касси, колу, дами, кира, дече и другие горные племена, обитающие по гребню южной части главного хребта. Этот народ уже давно поражал меня контрастом который он составляет с остальными обитателями окружающих областей. Горцы по внешности совсем не походят ни на шуро, ни на гимиро и по культуре, хотя одежда им и неизвестна, стоят несравненно выше шуро и почти на одном уровне с гимиро. Религиозный культ их, судя по виденным мною жертвоприношениям, священным рощам и могилам, находящимся в них, наконец, судя по очагам, окруженным урнами, которые я находил почти во всех домах, должен быть сравнительно высок. Бога они называют Даду – название это, между прочим, схоже с Деду ("гром" на языке гимиро) и Деда ("небо" на языке сидамо), что мне кажется очень знаменательным. Племена эти совершенно изолированы поселениями негров от остальных эфиопских племен: сидамо, гимиро, кафа и, наконец, абиссинцев. Горцы никогда не слыхали даже не только о существовании абиссинцев, но и о своих, казалось бы, не так далеких соседей – каффцев, тем не менее в характере, быте и культуре я у них находил массу аналогичных черт, которые давали мне повод думать, что все эти племена родственны между собой.^[103] Я встретил у этих диких племен тот же музыкальный инструмент – большую арфу, как и у абиссинцев, нашел даже доску для игры в гебету. У них, как и у сидамо, и гимиро, и каффцев, существуют жертвоприношения и гадания по внутренностям жертвенных животных. Дома построены так же тщательно и поля обработаны с таким же трудолюбием, как и у гимиро и у сидамо. Все это еще больше утверждало меня в предположении, что вся эта цепь племен, начиная от абиссинцев на севере и кончая горцами на юге, родственна между собой. Быть может, в давние времена все Эфиопское нагорье было заселено одним и тем же народом, но потом с северо–востока пришли семиты и, смешавшись с аборигенами страны, дали существующие разновидности. Семитическое нашествие распространялось с северо–востока к югу и западу, и в этом отношении поразительна та постепенность, с которой сказывается количество семитической крови в различных племенах. Тигрейцы кажутся чистейшими семитами, затем идут шоанцы, наконец, каффцы и сидамо. В гимиро совершенно не замечается семитической крови, напротив, они как будто смешались с неграми, а среди всех этих племен выделяются горцы. Неприступность их гор, удаленность от моря и обособленность их сохранили этому народу чистоту его крови, откуда, мне кажется, следует считать их первобытными обитателями Эфиопского нагорья.

Солнце уже заходило, когда мы стали биваком на берегу ручья. Туземцы окружали нас и не переставали беспокоить. Перестрелка стихала только к ночи. Ожидая ночного нападения, мы приняли меры...

23 апреля. Ночь прошла сравнительно спокойно. Раза два поднималась тревога, но оказывалось, что туземцы просто приходили убирать своих убитых. На рассвете мы выступили и стали подниматься на гору Кастит. В 9 часов утра мы были на ее вершине, возвышающейся на 2600 метров над уровнем моря. Дул сильный ветер, было только + 7°R. Моросил мелкий дождик, и полуголые абиссинцы дрожали от холода. Даже у меня, теперь отвыкшего от холода, коченели руки. Погода далеко не благоприятствовала наблюдениям. Только на юге я разглядел гору – Царский Валик, на востоке – гору Диме и на западе – Джашу. В 9 часов утра мы спустились с горы Кастит и пошли на запад по гребню хребта, тянущегося в этом направлении.

Как только солнце пригрело, туземцы опять окружили наш отряд и не давали покоя постоянными нападениями.

В 12 часов дня мы достигли горы Меру. Отсюда каньязмач Дубье, фитаурари Чабуде, фитаурари Габро Мариам пошли со всем отрядом к северу. Я беспокоился о здоровье Зелепукина, да и особой надобности продолжать разведку не представлялось, так как географическое положение хребта Императора Николая II было теперь уже мне известно; поэтому я отделился от отряда и направился прямиком к биваку главных сил. За мной пошли мои ашкеры и несколько десятков абиссинцев. Шли мы до захода солнца, все время окруженные туземцами, и стали на ночлег у подножия хребта к северу от того места, где я накануне производил солнечное наблюдение. Темнело. Я спешил ориентироваться и посмотреть, не видать ли с горы бивака главных сил, и, кликнув своего оруженосца Абто Селасье, направился к ближайшему холму. Один из офицеров, заметив, что я иду в сопровождении только одного оруженосца, последовал за мной. За ним нес щит его двенадцатилетний сын.

12 часов провел я за этот день на седле и ничего не ел за целые сутки. Не знаю, поэтому ли или почему–либо другому, но я был в каком–то мечтательно–философском настроении духа: скольких жертв стоило покорение этого края, и верхом насилия и несправедливости представлялось оно мне. Конечно, всегда жертвами оплачивается новый фазис в истории народов. Но справедливость мировая и индивидуальная совершенно различны между собой. Убийство остается для нас всегда убийством, с какою бы целью оно ни совершалось, и оно в особенности безнравственно по отношению к этим мирным, трудолюбивым людям, никогда не с делавшим нам зла, у которых мы теперь отнимаем насильно их землю, пользуясь превосходством нашего оружия...

Узенькая тропинка круто поднималась в гору. Я шел по ней, как вдруг впереди, в нескольких шагах от меня, показалась фигура туземца, несшего что–то на голове, с длинным копьем на плече. Он тоже поднимался на этот гребень, но с противоположной стороны. Неожиданно увидав друг друга, мы оба остановились. Под влиянием своего настроения я даже не думал о том, чтобы предпринимать против него какие–либо агрессивные меры. Мне казалось немыслимым, чтобы он сам стал меня атаковать, ведь за мной шли два человека с ружьями... На мне была шашка, но я и не собирался вынимать ее из ножен, мой же револьвер Маузера, который я в походе всегда носил на поясе, на этот раз остался в кобуре седла, так как оборвался ремень, на который я его пристегивал. Каково же было мое удивление, когда, вместо того чтобы бежать, мой противник мгновенно скинул с головы ношу и бросился на меня с копьем. Я выхватил шашку и крикнул своим людям, которые были еще внизу и не видали происходящего: "Белау (Валяй, бей!)". Туземец остановился шагах в 10 против меня, направив в меня копье, заставляя конец его быстро дрожать, выбирал момент для удара. Я ждал, что вот трянет выстрел и мой безумный враг повалится мертвым, но выстрела не было... Видя, что я жду с шашкой его удара, туземец, по–видимому, не решался колоть или бросить в меня свое копье... Вдруг он быстро нагнулся и, схватив большой камень, с силой бросил в меня. Я успел наклониться, и камень пролетел над головой. За первым камнем последовал второй, третий!.. "Белау, белау!" – кричал я солдатам, но они что–то возились в нескольких шагах за мной и не стреляли. Повернуться же самому и взять свое ружье значило бы подвергнуть себя верной гибели. Наконец грянул выстрел – стрелял офицер. Второпях он промахнулся. Абто Селасье тоже выхватил шашку, и мы бросились на туземца... Одновременно раздался второй выстрел офицера в упор, и наш противник повалился на землю... Он долго еще корчился, оскалив зубы, с отвратительной улыбкой на лице.

Во время последней схватки он с такой силой ударил в одного из нас копьем, что пробил насквозь кожаный щит, вовремя подставленный под удар оруженосцем офицера.

Странное совпадение обстоятельств. Мой револьвер, который я всегда носил на себе, оказался именно сегодня в кобуре седла. Абто Селасье первый раз нес за мной трехлинейную винтовку; она была заряжена, и затвор был на предохранительном взводе, а Абто Селасье не умел перевести его на боевой взвод. У другого моего ашкера попался толстый патрон, который застрял наполовину в патроннике и не подвигался ни вперед, ни назад. Но страннее всего то, что за несколько дней перед этим происшествием я видел сон, который в общем повторял картину сегодняшнего боя, и я тогда же рассказал его Зелепукину.

Мы вернулись на бивак. Копье туземца мы захватили с собой; видно было, что оно было уже не первый раз в бою: на конце его были недавние следы крови, вероятно абиссинской. Мое мечтательно–философское настроение совершенно рассеялось. Война есть война, а не турнир, и чем с большим превосходством собственных сил можно победить врага, тем лучше.

24 апреля. Ночь прошла довольно спокойно, к полудню мы присоединились к главным силам, и дорогой наши ребята запаслись на несколько дней зерном. Зелепукин поправлялся. Мой маленький Васька радостно выбежал ко мне навстречу и издали уже кричал мне: "Здравия желаю ваше высокоблагородие!"

26 апреля. Всю ночь не прекращалась пальба – последние почести, которые отдавались умершим в эту ночь воинам их друзьями и товарищами. Новая болезнь сильно распространялась среди солдат.

27 апреля. Я был очень нездоров. Тоже заболел новой болезнью и к вечеру слег. У меня был сильный жар и ломило голову, глаза слезились и болели, горловые железки немного опухли. Узнав о моей болезни, рас Вальде Геортис немедленно прислал ко мне одного из своих ашкеров – Лыдж–Абабу, который, оказывается, лечил странную неизвестную болезнь, выучившись этому от арабов в северо–западных низменных областях Абиссинии около Кассалы. Лыдж–Абаба осмотрел мне горло и, прощупав мизинцем горловые железки, крепко надавил на них; оттуда вышло немного гною, смешанного с кровью. Затем он дал мне прополоскать рот и съесть кусок черствого хлеба, посыпанного красным перцем. В этом и заключалось все лечение, но, как это ни удивительно, после этого я сразу почувствовал облегчение и голова гораздо меньше стала болеть. Лыдж–Абаба теперь спаситель нашего отряда; ежедневно к нему обращается масса заболевающих, и громадный процент из них благодаря ему выздоравливает. Случается, что поражены не только горловые железки, как у меня, но и носовые, и он как–то умеет продавливать и их.

Вчера пришло донесение от каньязмача Дубье. Он со своим отрядом ожидал нас в нескольких десятках верст к северу, и мы сегодня утром выступили туда. Ночью был ливень, и речка, которая текла около нашего бивака, обратилась в бурный поток, который совершенно невозможно было перейти вброд. Отряд столпился на берегу речки. Главнокомандующему поставили кресло рядом с самой водой, и мы дожидали спада ее. Часа через полтора уровень стал быстро понижаться, а часа через два переправились отдельные смельчаки, и, наконец, двинулся весь отряд. Нагруженных всяким домашним скарбом баб сносило иногда водой, но вдоль течения поставили цепь солдат, чтобы их спасать. Отряд стал биваком у селения Холки.

28 апреля. Мы перешли в землю Окол и соединились с отрядом каньязмача Дубье. Жители явились изъявить покорность расу, и главнокомандующий отдал по войскам строгий приказ, запрещавший солдатам отлучаться в сторону от дороги, а для предупреждения этого вдоль всего пути поставили ряд застав.

Я, хотя не совсем еще поправился, чувствовал себя гораздо лучше.

29 апреля. Дневка. Мне опять хуже. Утром происходило долгое совещание главнокомандующего и его вождей. Весь пройденный нами край разделили на пять расходящихся от границ Каффы к югу полос и в них расположили те полки, которые раньше занимали землю к востоку от р. Омо:

1) Фитаурари Атырсье получил Шуро и все земли к западу от него, доходящие до границ владений дазьязмача Тасамы. 2) Фитаурари Убье – Джири, Джашу, Меру, Машу, Беру, Касси, Колу и течение реки Кори, 3) Фитаурари Дамти – Кастит, Мажя Тирма, Мену и земли к юго–западу от последней, 4) Полк покойного дадьязмача Андарге – Сай, Дече и течение р. Омо. 5) Фитаурари Имам – Гольду. Первые четыре полка должны были стать биваком невдалеке от горы Уйта и дожидать здесь прибытия из Каффы их остального обоза и запасов патронов; затем им предписано было разойтись по своим областям и приступить к окончательному покорению их. Фитаурари Имам следовал за нами еще несколько переходов и затем самостоятельно шел завоевывать воинственную Гольду.

О последнем разделе объявлено в приказе по войскам. Солдатам оставшихся частей запрещено под страхом отрезания руки отсылать на родину своих жен или свой обоз, что служило обыкновенно верным признаком намерения солдат дезертировать.

Ко мне пришли прощаться мои друзья, и моя палатка была полна народу.

30 апреля. Отряд наш перешел к северу, и оставшиеся долго провожали нас. Фитаурари Атырсье болен и идет с нами. Идут также с отрядом все тяжелобольные, и в хвосте нашей колонны тянется длинная вереница носилок.

3 мая. Первого и второго мая я чувствовал себя очень плохо. Первого мая, когда мы перешли к р. Себелиму, я все время был так слаб, что меня в пути поддерживали мои ашкеры. Лыдж–Абаба опять приходил продавливать железки, но гноя в них больше не было, и вероятно, ко мне просто возвратилась моя старая лихорадка. Сегодня чувствую себя лучше. Я пользуюсь оказией и пишу письма домой, первую весть о себе после пятимесячного молчания.

С туземцами мы продолжаем все время воевать. Они до того разнахальничались, что ночью стали врываться в наш бивак, производя переполох на коновязях. Перестрелка с ними по ночам смешивается с салютами по умершим.

4 мая. Мы перешли к р. Килу. Ночью опять был ураган и гроза. Мою палатку снесло. После дождя подъем на горы стал так скользок, что вьючные мулы не в состоянии были взбираться на них и солдаты на руках вносили на гору вьюки. Много животных пристало в дороге.

Мои ашкеры болеют. Зелепукина тоже лихорадит.

5 мая. Мы перешли к самой границе гимиро. Солдаты прощаются с войной, и те, которым за весь поход не удалось никого убить, прибегают ко всяким правдам и неправдам, чтоб восполнить этот пробел. Среди них даже завелся особый спорт. Когда отряд покидает бивак, они прячутся в шалаши и выжидают, когда придут на оставленное становище туземцы, которых и пристреливают из своих засад. Но это удовольствие охотникам иногда очень дорого обходится, и многие поплатились жизнью.

6 мая. Мы прошли пограничный лес по той же тропинке, по которой перевалили через границу, выступая в поход. Расчищенная нами тропинка местами завалена громадными, вырванными ураганом деревьями, и нам пришлось вновь расчищать ее. Мы вступили в Гимиро, и веселые звуки флейт возвестили жителям о приходе войск. Гимиро выходили к нам навстречу, падали при встрече с pасом на колени, целовали землю и били себя руками в грудь, выражая радость по случаю нашего благополучного возвращения. На бивак прибыл губернатор области Ато–Кассем. Старичок плакал от радости. Мы жадно допытывались от него новостей, но на окраине мало что знали.

Интересные слухи ходили про нас среди гимиро первое время по выступлении. Говорили, будто мы спустились с гор в низменную пустыню, покрытую туманом. Проводники отказывались нас вести, но рас все–таки пошел и погиб со своим войском. Другие утверждали, что всех нас унесло водой.

9 мая. Мы выступили в Чану. Я поднимался опять на гору Бокан. Ночью шел дождь, и утром воздух был удивительно прозрачный; я воспользовался этим, чтобы взять азимуты на дальние торы.

С бивака в Чана я выступил с несколькими ашкерами и двадцатью солдатами Ато–Кассема на охоту на слонов. Зелепукин тоже отправился со мной. Мы шли до полной темноты, спускаясь с западных склонов главного хребта. Тропинка пролегала среди густейшего леса. Когда совсем стемнело, мы остановились в одинокой усадьбе одного каффца. Сам хозяин жил в маленьком шалаше со своей женой и двумя детьми. Дом его был сожжен во время покорения Каффы. Теперь он отстраивал себе новое жилище, которое было уже почти готово: оставалось только покрыть крышу. Шел сильный дождь. Палатки у нас не было, почему мы нарубили шашками банановых листьев, покрыли ими крышу и переночевали в строящемся доме.

10 мая. На рассвете мы выступили. Было очень свежо, сыро, и термометр показывал + 7°. Мы повернули на север и пошли вдоль западных склонов хребта. Переправлялись через р. Мену, которая в этом месте представляет из себя еще незначительный горный ручей, и через другие притоки Собата. К 12 часам дня мы выступили в область Биту и остановились в доме начальника ее, Бита–раши, в урочище Кушоре.

Усадьба Бита–раши окружена банановыми плантациями, и внутри чистенького двора, огороженного затейливым плетнем, стоит несколько небольших домов. Бита–раша, пожилой, высокий, типичный каффский вельможа, вышел сам к нам навстречу окруженный своими слугами и принял меня очень гостеприимно.

Он христианин из числа обращенных миссионером Массаей; в его доме хранится небольшое распятие, подаренное ему Массаей. Бита–раша – из рода амаро, который всегда тяготел к христианству и один из первых, откликнулся на призыв Массаи.

11 мая. Мы провели бессонную ночь. Нас до того кусали клопы и блохи, что даже привычные к ним абиссинцы и те не могли заснуть, и все время ворочались. Утром мы выступили и направились к лесам, где держались слоны. В 10 часов утра с вершины одного гребня мы завидели внизу, на полянке густого леса, стадо слонов. Мы оставили тут мулов и лошадей, а сами, обходя слонов, стали приближаться так, чтобы ветер дул от них на нас. Лес здесь так густ, что в нем можно пробираться только по слоновым тропинкам. Нас вел Бита–раша и, осторожно ступая, шел впереди, держа свое копье наготове на случай, нечаянной встречи. За ним следовал я, за мной Зелепукин и, наконец, вытянувшись гуськом, шли остальные ашкеры. Когда мы пришли на то место, где раньше видали слонов, их там уже больше не было, и мы побежали по их свежим следам. Перепрыгивая через глубокие ямы, вдавленные ногами слонов, мы перебрались потом через топкое болото, перешли через небольшой хребет и вступили в другой, еще более густой лес. Там царила совершенная тишина, и слоны должны были быть где–нибудь невдалеке. Мы притаили дыхание и бесшумно подвигались... Вдруг каффец остановился и показал мне пальцем на какую–то темно–коричневую массу, которая, как стена, загораживала тропинку всего в нескольких шагах впереди. Было ли это брюхо, грудь или зад слона, я не в состоянии был разобрать. Я боялся, что мои нетерпеливые ашкеры не выдержат и начнут палить, и выстрелил в видневшуюся громаду. Вслед грянули за моей спиной выстрелы Зелепукина и моих ашкеров. Лес загрохотал, затрещали деревья, и все стадо в паническом страхе бросилось бежать. Раненный мною слон тоже бежал и, отделившись, от остального стада, пронзительно ревел в чаще. Мы бросились преследовать. Как вихрь летели мои ашкеры, перепрыгивая через поваленные деревья и кочки, стреляя на ходу. Мы с Зелепукиным сначал тоже гнались за слонами, но вскоре должны были отстать. На одной из тропинок на листве кустов, с правой стороны, попадалась кровь, и я пошел искать, раненого слона; но в лесу было так много слоновых тропинок, что я скоро потерял след. Вскоре я наткнулся еще на одного слона и ранил его, но он тоже ушел в чащу. Издалека доносились выстрелы моих ашкеров, но они вскоре замолкли слоны, очевидно, теперь ушли. Я потерял всякую надежду на удачную охоту и стал возвращаться к тому месту, где оставался мул. До него было еще верст семь. Со мной шли Зелепукин, два каффца и оруженосец Аулале, который на этот раз нес только бинокль. Поднявшись на гребень одного хребта, мы вдруг увидали внизу на противоположной стороне ручья, на перемычке между двумя лесами, все стадо слонов. Оно, должно быть, завернуло назад и теперь переходило из одного леса в другой. До них было шагов 800. Я быстро стал на одно колено и открыл по стаду из трехлинейки частый огонь. Озадаченные слоны на мгновение остановились, затем покружившись вокруг одного большого дерева, ушли обратно в лес. Под деревом остался лежать один слон, a в чаще ревело несколько раненых. Бегом кинулся я с горы к упавшему слону. Но когда мы прибежали, то его уже не оказалось, он ушел. Мы бросились с Зелепукиным по разным тропинкам искать раненое животное. Каффцев я тоже заставил искать, но они ни за что не решались и остались на опушке. Вдруг передо мною затрещали кусты... Треск быстро приближался. Я стал за поворотом тропинки, но через несколько мгновений все смолкло. Слон остановился где–то совсем рядом, притаившись теперь, должно быть, за каким–нибудь деревом и выжидая меня. Тяжело раненные слоны постоянно это делают, и тогда они очень опасны. Я напрягал зрение, чтобы рассмотреть его в густой чаще, и осторожно подвигался по направлению к тому месту, где только что раздавался треск. Аулале тоже шел со мной и вдруг закричал не своим голосом: "Вот он!" Скрывавшийся за большим деревом, шагах в двадцати от меня, слон бросился теперь с ревом стремительно в атаку. Я выстрелил, и он грузно повалился в пяти шагах от меня. Пуля попала в голову. Для верности я выстрелил еще раз, а потом отрубил шашкой по обычаю абиссинцев трофеи – концы хобота, хвоста и ушей.

Убитый слон оказался самкой, и у нее, вероятно, был детеныш, так как из вымени текло молоко. Я хотел снять фотографию и послал Аулале за аппаратом. Мул был верстах в трех от нас, дорога шла через лес, и Аулале попросил, чтобы я дал ему мое ружье. Я отдал ему трехлинейку и остался с одной шашкой около убитого слона.

Ко мне прибежали каффцы, а через четверть часа подоспели остальные ашкеры, которые следуя по следам стада, дошли до этого места. Зелепукин искал другого раненого слона, и я послал к нему на помощь всех ашкеров, сам же остался с двумя каффцами; через несколько минут раздались невдалеке частые выстрелы, и вслед за ними раздались крики моих ашкеров, чтобы я бежал, так как на меня шло все стадо слонов. Действительно, навдалеке слышно было, как оно ломилось через чащу. Оба каффца, которые были со мной, моментально скрылись. Рядом с убитым слоном стояло большое дерево, и его корни образовали как бы нишу. Слоновая тропинка шла слева от меня, и с этой стороны я был закрыт кустами, справа же от дерева кусты были реже. В этой пещерке я засел. Все ближе и ближе трещал лес, и топот нескольких сотен слоновых ног становился все оглушительней. Было несомненно, что они шли прямо на меня. Но где они пройдут: справа или слева от дерева? Вдруг справа, совсем рядом, показалась громадная голова, широкие болтающиеся уши и грузное туловище... Я сидел, притаив дыхание. Заметит слон меня или не заметит? Он уже совсем миновал меня, как вдруг круто повернул назад и как вкопанный остановился передо мною. Он смотрел на меня своими маленькими блестящими глазами, надвигался вперед, собирал в себя хобот, приподняв конец его вверх, как бы приготовившись сделать им выпад, пятился немного назад и, наконец, быстро повернувшись ушел. Первая опасность миновала, но сзади бежали, может быть, раненые, а потому и самые злые слоны; кроме того, рядом со мной лежал труп только что убитой слонихи, а всем известно, как слоны в этом случае мстительны.^[104] Один за другим пробегали мимо меня слоны; пробежал, казалось, наконец и последний, и я уже думал, что опасность миновала, как вдруг послышался топот и еще один слон тяжело пробежал мимо меня. Он был ранен, и из боку у него сочилась кровь. Пробежав несколько шагов, он, как и первый слон, круто повернулся и пошел на меня. Всего в пяти шагах остановился он передо мной. Глаза его страшно зло смотрели. Он топтался на месте, вбирал свой хобот, намереваясь как будто жестоко отмстить попавшемуся наконец в его власть человеку. Как два самых заклятых врага, смотрели мы теперь в глаза друг другу. Не думалось мне в ту минуту, что Бог приведет меня описывать этот эпизод, и исход его казался настолько определенным, что я как сейчас помню, как я ожидал с секунды на секунду своей гибели...

Но вдруг, непонятно почему, слон взвизгнул, завертел хвостом и, круто повернувшись, побежал дальше.

Я вышел из своего убежища. Впереди слышался удаляющийся треск. Я жив и в спасении своем вижу один лишь промысел божий.

На горе пели победную песнь Адой Шебаэ, которой ашкеры чествовали победу Зелепукина, тоже убившего слона. Первыми подбежали ко мне удравшие каффцы. Они знали, что слоны прошли здесь, слышали визг одного из них и ожидали увидеть мои останки – и страшно обрадовались, когда нашли меня невредимым. Вскоре пришел и торжествующий Зелепукин с ашкерами. Мы измерили расстояние. От того места, где я сидел, до тропинки, по которой бежали слоны, оказалось семь шагов, а до крайних следов передних ног слона – только четыре.

Было уже 4 часа дня. Поручив Бита–раше вынуть на следующий день клыки, я поспешил присоединиться к отряду, и вечером мы прибыли на главный бивак.

12 мая. Отряд перешел в Димбиро. Всю дорогу не прекращался проливной дождь. Рас получил печальную весть – о смерти своего любимого внука, и весь отряд надел траур. Главнокомандующий очень горевал.

13 мая. Мы перешли к подножию горы Бонга–Беке. Я перегнал отряд. По дороге к Бонге я встретил нагади–paca. Он ехал навстречу главнокомандующему и вез ему в дар мед, пиво и хлеб. Он угостил меня несколькими стаканами тэджа и упросил ночевать у него в доме. С одним из ашкеров он послал сказать своей жене, чтобы она отвела для меня помещение.

Жена нагади–paca, хорошенькая Аламиту, очень гостеприимно приняла меня и угостила отличным ужином, за которым присутствовали ее подруга, красавица Цадике, и два монаха. Последние пришли только, что из Адис–Абабы. Они видали там русских и рассказывали про удивительную джигитовку наших казаков. Трудно представить себе, до какой степени приятно было услышать эти первые вести о своих.

14 мая. Мы вступили в город Андрачи. Навстречу вышли все оставшиеся там войска. Супруга раса Вальде Георгиса, визиро Эшимабьет, прислала одного из своих эльфинь–ашкеров поздравить раса и меня с благополучным возвращением. Перед входом в город стояла толпа жителей и все духовенство с крестами и кадилами. Родственники и друзья при встрече троекратно целовались; женщины и дети радостно кричали: "И–ли–ли–ли–ли!" Наряду с этим раздавались вопли и салюты из ружей по умершим.

Мы отправились прямо к церкви, где был отслужен благодарственный молебен. Затем отряд разошелся по домам, а рас пошел на могилу внука.

16 мая. Я ездил к отстоящей верстах в сорока от Андрачи горе Адауди. Здесь я делал наблюдения и ночью вернулся домой.

18 мая. Я отправил свой обоз в Адис–Абабу.

20 мая. Я собрался в Адис–Абабу. Перед отъездом я пошел откланяться и попрощаться к расу Вальде Георгису. Он завалил меня подарками, представляющими каждый из себя военное отличие. Подарил он мне своего чудного мула, отбитого у царька Гофы, лошадь с серебряным убором, серебряное копье пленного каффского царя, которое он бросил в абиссинца, бравшего его в плен, полную боевую одежду и украшенный серебром щит. Но всего дороже для меня была золотая сабля, которую рас получил после одного боя за отличие от самого императора. Рас просил меня принять это оружие в память моего боя 9 апреля у горы Сай и в письме к императору Менелику просил утвердить за мной эту награду.

Я поднес на память расу моих неизменных товарищей – трехлинейку и револьвер Маузера.

В высшей степени трогательно было наше расставание. За четыре месяца, которые мы провели вместе, мы хорошо узнали друг друга и я искренне полюбил и стал уважать раса. Я редко встречал такую честную, энергичную и благородную личность, в то же время выдающегося вождя, глубоко преданного своему государю. Я видел в нем идеального человека, страстно любящего свою родину, всегда готового пожертвовать для нее своими собственными интересами...

5 июня. Я прибыл в Адис–Абабу и нашел тут в сборе всю нашу миссию (к большой радости как моей, так и Зелепукина), до самого последнего дня не имевшую верных сведений о том, где наши соотечественники.

14 июня. Я отправился в Россию курьером. В одно время со мной должны были выехать мои товарищи – поручики Давыдов, Коховский и Арнольди – и с ними команда казаков, кончивших свой срок службы. Император Менелик принял меня в прощальной аудиенции и сказал мне: "До свидания!" Императрица Таиту не могла принять меня по случаю болезни и прислала своего гофмаршала передать ее лучшие пожелания. В день отъезда император пожаловал мне золотой щит – выдающееся боевое отличие, жалуемое в очень редких случаях.

Нас сердечно провожали начальник миссии д[ействительный] с[татский] с[оветник] Власов и весь состав ее, а также и г–жа Власова. В полдень мы покинули Адис–Абабу.

Подводя итоги моего пребывания среди войска императора Менелика II, считаю нужным сказать следующее:

По приказу императора 15–тысячный корпус, несмотря на громадность района своего расквартирования, неимоверно быстро сосредоточился и выступил в поход, дабы присоединить к владениям Эфиопии обширные земли, лежащие к югу от нее, никем до того не только не исследованные, но и совершенно неизвестные. В течение лишь четырех месяцев корпус этот присоединил к Абиссинии площадь с лишком в 40 тысяч квадратных верст. Во вновь завоеванных землях расположены гарнизоны, и эти области должны считаться теперь окончательно потерянными для всякой другой державы, которая, может быть, имела на них притязания.

Экспедиция, которая любой европейской державе стоила бы миллионы, обошлась Абиссинии почти даром, если не считать несколько сот погибших людей да несколько тысяч выстреленных патронов. Полагаю, что этими словами все сказано. Как бы ни относились к Абиссинии, но за нею нельзя не признавать громадной силы могущественной державы, которая в любой момент может свободно выставить двухсоттысячную армию.

Многие считают абиссинскую армию недисциплинированной, думают, что она не в состоянии выдержать серьезной борьбы с хорошо организованной европейской армией, утверждая, что последняя война с Италией ровно ничего не доказывает.

Я не стану загадывать о будущем и скажу только одно. В продолжение четырех месяцев я присматривался к этой своеобразной в мире армии и могу засвидетельствовать, что она совсем не так хаотична, как на первый взгляд кажется, а, наоборот, глубоко, хотя и своеобразно, дисциплинированна. Война для каждого абиссинца – самое привычное дело, и боевые сноровки и правила военно–походного быта вошли здесь в плоть и кровь каждого так же точно, как и главные начала тактики. В походе каждый солдат умеет обставить себя необходимыми удобствами и беречь свои силы, но зато, когда нужно, он проявляет такую выносливость и способен на такие лишения, которые трудно себе даже представить.

Во всех действиях и сноровках этого войска видна замечательная целесообразность, а в каждом солдате – удивительно сознательное отношение к руководящей задаче боя.

Несмотря на такие качества, при его стремительности управлять этим войском гораздо труднее, чем вымуштрованной европейской армией, и мне пришлось только удивляться и преклоняться перед искусством ее вождей и начальников, в которых недостатка нет.

Немало борьбы перенес за последние века абиссинский народ. Теперь, может быть, наступят для него лучшие времена. Он сплотился и выходит на большую дорогу к мирному преуспеванию.

Бог в помощь!..

1 июля я взошел на палубу французского парохода "Ирауади", который в тот же день отошел из Джибути, а 19 июля я прибыл в Петербург.^[105]

 

к оглавлению

1     2     3     4     5     6     7     8     9     10     Комментарии