А. К. Булатович. С войсками Менелика II

Настоящее издание представляет собой дневник моего второго путешествия в глубь Африки в 1897 – 1898 гг.

Первое путешествие в Абиссинию я совершил с санитарным отрядом Российского Красного Креста, командированным на театр итальяно–абиссинских военных действий в 1896 г. В конце 1896 г. отряд возвратился в Россию, а я предпринял самостоятельное путешествие в западные области Эфиопии. Тогда я достиг западных границ Абиссинии и перешел р. Баро, дотоле не исследованную ни одним европейцем. На обратном пути я побывал в низовьях р. Дидессы, долине Голубого Нила и в первых числах мая 1897 г. возвратился в Россию.^[2]

В сентябре 1897 г. отправлена была к императору Менелику II чрезвычайная дипломатическая миссия с действительным статским советником Петром Михайловичем Власовым во главе. Чрезвычайного посланца сопровождала его супруга. В состав миссии входили:

Секретарь миссии – титулярный советник Орлов. Состоящие в распоряжении чрезвычайного посланца:

Поручик лейб–гвардии гусарского полка Булатович.

Поручики лейб–гвардии стрелкового батальона Коховский и Давыдов и поручик кавалергардского полка Чертков. Конвой чрезвычайного посланца:

Начальник конвоя сотник лейб–гвардии атаманского полка Краснов и 21 нижний чин (18 казаков гвардейской казачьей бригады, 2 казака лейб–гвардии Донской батареи и 1 рядовой лейб–гвардии гусарского полка).

Полковник Генерального штаба Артамонов и поручик лейб–гвардии Измайловского полка Арнольди.

Классный чиновник Сассон и фельдшер Кузнецов.

Чрезвычайная миссия выехала из С.–Петербурга в конце сентября 1897 года и в первых числах февраля 1898 года прибыла в столицу Абиссинии – Адис–Абабу. Д[ействительный] с[татский] с[оветник] Власов, его супруга, секретарь миссии Т. С. Орлов, весь санитарный состав миссии и несколько нижних чинов конвоя находятся до сих пор в Абиссинии; остальные же возвратились в Россию.

Чтобы известить императора Менелика об отправлении к нему чрезвычайной миссии, нужно было командировать курьера. Выбор пал на меня ввиду моего знания абиссинского языка и знакомства с условиями путешествия по этой стране.

9 сентября 1897 года я выехал из Петербурга в сопровождении рядового лейб–гвардии гусарского полка Зелепукина и 15 октября прибыл в Адис–Абабу ко двору императора.

В конце ноября снаряжалась значительная экспедиция абиссинских войск с целью присоединения к Эфиопской империи еще не исследованных южных областей, лежащих между Абиссинией и оз. Рудольфа. Я воспользовался представившейся мне возможностью сделать с этой экспедицией поход через неведомые страны. 5 июня 1898 года я возвратился в Адис–Абабу, 14 июня выехал в Россию и 19 июля прибыл в Петербург. Почти тотчас по возвращении я заболел и, как только оправился, принялся за обработку собранного мною материала, но едва успел окончить эту работу, как вновь состоялась моя командировка в Абиссинию.

2. Введение

В конце 1897 и в начале 1898 года в Африке подготовлялись события, которым суждено было иметь весьма важное значение для ее будущности. На очереди стоял давно назревший вопрос: какая из двух великих держав – Англия или Франция, – соперничающих за преобладание в Африке, возьмет верх в неравной, но решительной борьбе? Успеет ли Англия осуществить свою заветную мечту – прорезать всю Африку с севера на юг, от Каира до мыса Доброй Надежды, захватить в свои руки неисчерпаемые богатства ее центральных земель и таким образом создать здесь для себя вторую Индию – или же Франция помешает ей в этом?

Двадцатитысячный, отлично снаряженный корпус англо–египетских войск под начальством Китченера находился уже на пути к Хартуму, падение которого казалось неминуемым. Навстречу ему с юга, из Уганды, должен был двинуться отряд майора Макдональда и занять все верхнее течение Нила, течение р. Джубы и устье р. Омо, впадающей в оз. Рудольфа.

Чтобы расстроить планы своей противницы, Франция в свою очередь снарядила несколько экспедиций, которые должны были водружением на берегах Нила французского флага перерезать путь англичанам.

С этой целью с запада, из Французского Конго, шла к Нилу незначительная экспедиция Маршана, и с востока через Абиссинию навстречу ей направлялись экспедиции Клошета и Боншана.^[3]

Но кроме Франции и Англии в вопросе об обладании средним течением Нила была заинтересована еще третья держава – Эфиопия, и ее император весною 1897 года открыто заявил великобританскому чрезвычайному посланнику Ренельду Роду, что считает своими границами "2° и 14° с. ш. и побережье океана на востоке и правый берег Нила на западе", что он всеми силами будет поддерживать эти свои притязания.

Какое же положение должна была занять Эфиопия в наступавшей борьбе?

С давних пор Африка привлекала к себе европейцев, захвативших и поделивших между собой всю ее береговую полосу; но внутренность материка долгое время представляла из себя как бы громадный парк, где производилась охота за человеком и добывались рабочие руки для переселенцев и колонистов. Уничтожение рабства положило, однако, конец такому положению вещей.

С развитием торговли и мореплавания колонии европейцев начинают расширяться; внутрь Африки проникают смелые исследователи и пересекают ее во всех направлениях; за ними следуют миссионеры и купцы. Во вновь открытых землях у европейцев нарождаются торговые и политические интересы, поддерживаемые метрополией, и мало–помалу европейцы завоевывают новые и новые области.

На Брюссельской конференции вся Африка разделяется заинтересованными державами на "сферы влияния", т. е. территории, в которых она могла бы осуществлять свои завоевательные и колонизаторские намерения. Права и интересы народов, входящих в сферы этих "влияний", совершенно игнорируются, и Абиссиния, таким образом, подпадает под протекторат Италии.

Если такой взгляд на население Африки оправдывался до некоторой степени его низким уровнем культуры, то он был совершенно несправедливым и произвольным в отношении абиссинского народа, исповедовавшего христианство гораздо ранее, чем какая бы то ни было европейская нация (с IV в. по Р. X.), народа с богатым историческим прошлым и хотя отставшего в наше время от европейцев в своем развитии, но, во всяком случае, имеющего все данные для блестящей будущности.

В истории Черного материка Абиссиния сыграла немаловажную роль. Соприкасаясь с древним Египтом и благодаря семитической иммиграции, Абиссиния рано сделалась единственной просветительницей и распространительницей культуры на Эфиопском нагорье и в ближайших к нему областях. В средние века Эфиопия представляла из себя могущественнейшее государство. Под властью абиссинских императоров объединились все обитающие на Эфиопском нагорье племена. К началу XVI в. Эфиопия достигла апогея своего величия, и, по сохранившимся преданиям, Абиссинская империя была в то время так велика и могущественна, что один из ее императоров, негус–негест Лыб–на–Дынгыль, или Давид II,^[4] молился Богу о ниспослании ему врагов, сожалея, что не имеет их.^[5]

Враг не замедлил явиться в лице Гранье,^[6] который во главе фанатических мусульманских полчищ – галласов и адальцев – нанес Абиссинии несколько тяжелых ударов. В то же время южные области Абиссинии подвергались нашествию диких кочевых галласских племен, которым было тесно в своих землях и которые неудержимым потоком вторглись в Абиссинию и заняли ее лучшие земли по рекам Гибье, Дидессе, Голубому Нилу и Хауашу.

Эфиопская империя оказалась разделенной пополам, и ее южная часть – Каффа – на несколько веков была обособлена от северной.

Вслед за этим возникли внутренние раздоры и междоусобия, ослабившие императорскую власть и приведшие Абиссинию к разложению.

В половине XIX столетия Эфиопия возрождается к новой жизни. Императоры Феодор, Иоанн и, наконец, Менелик II вновь объединяют Абиссинию. Император Менелик вступает с Италией в отчаянную борьбу за существование своего государства, его свободу и самостоятельность, одерживает над своим врагом ряд блестящих побед и этим самым доказывает неопровержимым образом, что в Африке есть черная раса, могущая постоять за себя и имеющая все данные на независимое существование.

Конечно, и в начале 1898 года император Менелик не мог остаться безучастным зрителем всего происходившего в Африке. Обладая в своей армии громадной живой силой, упорядочив внутренние и внешние дела государства, он не остался бездеятельным в эту решительную минуту и двинул войска в западные и южные области, на которые и заявил притязания.

В стремлении расширить пределы своих владений Менелик выполняет лишь традиционную задачу Эфиопии как распространительницы культуры и объединительницы всех обитающих на Эфиопском нагорье и по соседству с ним родственных племен и совершает только новый шаг к утверждению и развитию могущества черной империи.

Вот причины, побудившие Менелика к завоевательным действиям, и мы, русские, не можем не сочувствовать этим его намерениям не только вследствие политических соображений, но и из чисто человеческих побуждений. Известно, к каким последствиям приводят завоевания европейцами диких племен. Слишком большая разница в степени культуры между покоренными и их покорителями всегда вела к порабощению, растлению или вырождению слабейшей расы. Туземцы Америки выродились и теперь почти не существуют; народы Индии растлены и обезличены; черные племена Африки стали рабами белых.

Совсем иные результаты получаются при столкновениях народов, более или менее близких друг другу по своей культуре.

Для абиссинцев египетская, арабская и, наконец, европейская цивилизация, которую они мало–помалу перенимали, не была пагубной: заимствуя плоды ее, в свою очередь побеждая и присоединяя соседние племена и передавая им свою культуру, Абиссиния не стерла с лица земли, не уничтожила самобытность ни одного из них, но всем дала возможность сохранить свои индивидуальные черты.

Таким образом, христианская Абиссиния в мировом прогрессе играет прекрасную роль передаточной инстанции европейской цивилизации диким среднеафриканским народам.

Высокая цивилизаторская миссия Абиссинии, ее вековая, почти беспрерывная борьба за веру и свободу с окружающими мусульманами, близость нам её народа по исповеданию – все это уже давно расположило к ней русских людей. Знают ее и сочувствуют ей не только образованные классы, но и простой люд, который видел набожных, часто бедствующих черных христиан в Иерусалиме.^[7]

Много общего видим мы в культурных задачах Абиссинии с нашим делом на Востоке и не можем не пожелать единоверческому нам народу, чтобы он приобщился лучшим завоеваниям европейской цивилизации, сохранив за собой свободу, независимость и тот клочок земли, которым владели его предки и который у него хотят отнять наши алчные белые собратья.

Осенью 1897 года я находился в столице Абиссинии в то время, когда решались и подготовлялись экспедиции абиссинских войск, направлявшиеся в долину Нила и к оз. Рудольфа. В конце октября в г. Адис–Абабу прибывали один за другим военачальники Менелика, а во дворце заседали военные советы под председательством самого императора. 20 октября была объявлена частная мобилизация собственных постоянных войск Менелика; к концу ноября был окончательно выработан план действий.

1. Рас Маконен, генерал–губернатор Харара и Сомалийских земель, во главе 30–тысячного отряда должен был двинуться на запад и завоевать богатую золотом область Бени–Шангул и затем достигнуть, если представится возможным, берегов Нила.^[8]

2. Дадьязмач Тасама, генерал–губернатор крайних юго–западных областей Абиссинии, с 8–тысячным отрядом получил предписание овладеть нижним течением р. Собата и верхним течением Нила.^[9]

3. Рас Вальде Георгис, генерал–губернатор Каффы и южных областей Абиссинии, должен был из Каффы идти на юго–юго–запад, присоединить все свободные находящиеся в этом направлении земли, утвердиться на оз. Рудольфа. Крайним пределом для его завоеваний были 2° с. ш. и истоки Нила из оз. Альберта.^[10]

Мне представилась возможность принять участие в одной из этих экспедиций. Ввиду громадного бытового, научного и военного интереса, который могло представить предстоявшее мне путешествие, я решил воспользоваться удобным случаем и сделать поход с армией, движущейся по совершенно еще не исследованным странам. Экспедиция раса Вальде Георгиса была в этом отношении самой интересной и многообещающей. Никому еще из европейцев не удалось из Абиссинии проникнуть к югу далее северных границ Каффы,^[11] недавно еще могущественного, закрытого для европейцев государства, завоеванного абиссинцами лишь в 1897 г.

Предо мной стоял целый ряд не разрешенных наукой вопросов: куда течет главная река Южной Эфиопии – Омо, впадает ли она в оз. Рудольфа или, огибая Каффу с юга, течет в Собат и затем – в Средиземное море? Если же Омо не есть верховье Собата, а впадает в оз. Рудольфа, то где находятся истоки Собата?

Никому не удавалось пройти с севера к оз. Рудольфа. На его берегах побывали до 1897 г. только четыре европейские экспедиции: 1) открывшая это озеро – графа Телеки и Хенеля; 2) Дональдсона Смита; 3) Кавендиша и 4) Ботеги.

Области, находящиеся к северо–западу от оз. Рудольфа, были до последнего времени в полном смысле слова terra incognita.

В высшей степени интересовало меня разрешение всех этих вопросов и раскрытие одной из столь немногих не разгаданных до того времени на земном шаре географических тайн: впадает ли р. Омо в оз. Рудольфа или в Нил? Но прежде чем предпринять что–либо, я должен был испросить разрешения действительного статского советника Власова, главы нашей дипломатической миссии в Абиссинии, к составу которой я принадлежал. Дейст[вительный] ст[атский] сов[етник] Власов вместе с миссией находился в это время еще только в Джибути.

При кратковременном сроке, остававшемся в моем распоряжении, а также ввиду дальности и трудности пути, было очень рискованно полагаться на аккуратность почтовых сношений, и я решил отправиться навстречу нашей миссии. 27 ноября, заручившись накануне на аудиенции у императора письмом его к д. с. с. Власову, я выехал из Адис–Абабы.

2 декабря Менелик выступил со всем своим войском, сделал переход до горы Манагаша и здесь, назначив раса Маконена главнокомандующим первой экспедицией, благословил его на дальнейший путь, а сам вернулся в столицу.

Начальники других экспедиций, дадьязмач (генерал) Тасама и рас Вальде Георгис, также отправились в свои земли к собираемым отрядам.

Выступление раса Вальде Георгиса из Каффы, главной его резиденции, было назначено на первые числа января. Следовательно, в моем распоряжении оставалось всего 1 ½ месяца, в течение которых я должен был побывать в Джибути, вернуться в Адис–Абабу и, организовав свой отряд, прибыть в Каффу. Таким образом, мне предстояло сделать за это время около 2000 верст (Джибути – Адис–Абаба – 750 – 800 верст X 2 = 1500 – 1600 верст; Адис–Абаба – Андрачи (в Каффе) 400 – 500 верст).

Я отправился в путь 27 ноября, а 8 декабря, переменив в Хараре людей и животных, прибыл в Баяде (первая станция от Джибути, где имеется вода; отстоит от Джибути в 50 верстах). Здесь я встретил нашу миссию, пробыл с нею двое суток, получил разрешение на участие в экспедиции и, переменив вновь людей и животных, 10 декабря выступил в обратный путь. 20 декабря я был снова в Адис–Абабе, пройдя около 1500 верст в 23 дня (с 27 ноября по 20 декабря), считая в том числе три дня остановок.

"Пробег" этот, который был, так сказать, только вступлением и выполнением условия sine qua non дальнейшего похода, дался мне нелегко. Поставленный в обстановку кавалерийского рейда или разведки, я принужден был довольствоваться лишь самыми необходимыми предметами, которые можно было взять с собой на седло. О каких–либо удобствах (например, палатке) не могло быть и речи; пища была самая скудная. Три раза пришлось мне переменить немногочисленный состав моих спутников и животных. Крайне утомительная, тяжелая дорога наградила меня сильнейшим ревматизмом в ногах, так как моя поездка совпала с временем больших ночных холодов,^[12] особенно дававших себя чувствовать на вершинах перевалов гор Черчера. Болезнь причиняла мне такие страдания, что я одно время не в состоянии был сесть в седло без посторонней помощи.

Прибыв в таком состоянии в Адис–Абабу, я в тот же день представился императору, а затем приступил к организации каравана, на которую у меня ушло семь дней. Купив 18 мулов и несколько лошадей, вьючные седла, приладив вьюки, я начал набор людей.

Для путешественника вопрос о личном составе каравана – один из важнейших: от того или иного набора людей часто зависит исход иной раз с трудом осуществляемой экспедиции. На этот раз моя задача оказалась не из тяжелых. Большая часть моих будущих спутников была мне уже известна по участию в моем путешествии по Абиссинии в 1896 – 1897 гг. Заслышав о моем возвращении в Абиссинию, они пришли сами и привели из деревень своих родичей. Этими новобранцами – в большинстве случаев совсем еще молодыми, 16 – 18–летними, мальчиками, очень послушными, еще не испорченными городской жизнью, – я в особенности был доволен. Из них я выбрал себе оруженосцев, носильщиков инструментов и ранца с бумагами и документами. Кстати, с особым удовольствием замечу, что в каких бы тяжелых условиях мы ни находились, эти дети никогда от меня не отставали: во всех трудностях пути они были со мной, оставаясь верными своему долгу.

Всех слуг у маня набралось около 30 человек. Ружей, считая в том числе и лично мое, было всего.^[13]

Старшим над ашкерами (солдатами), я назначил Вальде Тадика, в высшей степени преданного мне человека. Будучи еще солдатом раса Маконена, он сопровождал меня в мою первую поездку из Харара в Адис–Абабу в 1896 году. Тогда в самой тяжелой обстановке он проявил большую находчивость и энергию; с того момента, как он перешел ко мне на службу, мы с ним уже не расставались, разделяя вместе все трудности и опасности похода. Сопровождал меня также состоявший при мне рядовой л.–гв. гусарского полка Зелепукин.

Мой багаж, состоявший только из самых необходимых вещей, был невелик: при мне было два вьюка патронов и два вьючных чемодана, служивших мне и постелью (в них находилась моя одежда, белье, подарки, деньги и книги); ящик с аптекой, приспособленной в случае надобности и к перенесению на руках; такой же ящик со столовыми и кухонными принадлежностями и консервами (сухой бульон Magi), чаем и сахарином; ящик с вином и ящик с фотографическими принадлежностями и, кроме того, два вьюка с разными предметами. Продовольствием я запасся всего на пять дней, рассчитывая пополнять его в пути. Благодаря этому половина мулов шла без вьюков, что значительно облегчало переход до Каффы.

26 декабря я имел прощальную аудиенцию у императора, а на 27–е назначил свое выступление.

Совершенное мною путешествие представляет интерес не только по действиям отряда, которому я сопутствовал, и конечным результатам, им достигнутым, но и по оригинальным этнографическим, бытовым и чисто географическим условиям, в которых оно протекало. Приступая к его описанию, я считаю долгом заметить, что, не увлекаясь обобщениями, я придерживаюсь документальной истины – моего дневника, который я вал день за днем, занося в него все события, факты, наблюдения, казавшиеся мне почему–либо характерными.

3. От Адис-Абабы до Джимы

27 и 28 декабря. После долгих, но неизбежных сборов мы наконец выступили. Мулы на вид бодры, не дают себя седлать; между прочим, один из них вырвался и умчался с вьюком на спине; беглеца с трудом поймали и водворили на место следования. Все уладилось. Караван готов. С громкими и веселыми песнями мы около 12 часов дня оставляем город. Еще немного, и город исчезнет где–то за нами. Впереди расстилаются необозримые пространства. Там, вдали, неисследованные области, полные нераскрытых загадок. Цель похода я сохранял в тайне. Моим ашкерам я сказал, что нам, вероятно, предстоит охота на слонов.

Мы идем очень быстро, люди поют не смолкая, животные горячатся. Отряд бодр, весел и производит впечатление выведенного на первый снег молодого, кровного коня, с радостным ржанием рвущегося на волю. Избыток сил так и бьет наружу... Дай Бог, чтобы такое настроение продолжалось дольше! Я знаю по опыту, как нельзя полагаться на эти первые бодрящие впечатления, как скоро вся эта энергия при неумелом расходовании ее улегается и как недалеко, может быть, то время, когда и для людей, и для животных каждый шаг будет на счету.

В описываемый день мы сделали небольшой, 5 ½ – часовой, переход, стали биваком у подножия горы Уочеча, вблизи усадеб галласов, а 28 декабря спустились в долину Хауаша и после 11–часового перехода с 1 ½ – часовым привалом на берегу речки Берги стали на ночлег в деревне Гура.

Долина Хауаша очень красива и сравнительно густо населена; она плодородна, обильна водой, но совершенно безлесна. Топливом здесь служит коровий кизяк, который складывается возле каждой усадьбы в правильные кучи. Население – галласы, по–видимому оправившиеся после недавнего их покорения. Они очень крепко стоят за свое добро. Один галлас, например, поднял крик и пришел ко мне жаловаться на моего повара Икасу за то, что тот взял 3 камня для очага из лежащей близ его дома кучи.

Деревня, где мы остановились, называется Гура. В ней около двадцати усадеб. Дома большие, круглые, с конической соломенной крышей. Около домов расположены низенькие, плетенные из хвороста амбарчики, немного приподнятые над землей для защиты от термитов, страшных врагов всего здесь живущего.

В быту и в одежде населения заметно влияние абиссинской культуры. Мужчины носят штаны из абуджеди (английский шертинг) и шаммы,^[14] а женщины – длинные абиссинские рубашки. У всех на шее красуется черный шелковый шнурочек матаб – знак крещения.

Лет двадцать тому назад широкая, красивая равнина Хауаша, на горизонте которой виднеются суровые горные громады, была местом кровопролитнейших кавалерийских боев.

Населявшие ее галласы славились своим наездничеством и храбростью, и покорение их стоило абиссинцам немало труда и жертв. Не так далеко время, когда напоить коня водой Хауаша считалось редким и выдающимся подвигом абиссинца. Но удар за ударом, нанесенные расой Гобаной, знаменитым вождем Менелика, сломили сопротивление храброго племени. Рас Гобана – родом шоанец; его отец был галлас, а мать – абиссинка. Под его знамена стекались все лучшие боевые элементы Шоа. Где был рас Гобана, там были успехи и добыча, и на клич Гобаны собирались десятки тысяч воинов. В походах знаменитый рас был отважен и неутомим. Его время – эпоха процветания кавалерийского духа и конного боя в Абиссинии. Огнестрельного оружия в то время почти не знали. Копье, ретивый конь, натиск и быстрота набега, численное превосходство – вот чем побеждал Гобана.

Галласов он обыкновенно заранее приглашал покориться, угрожая в противном случае истребить их. Такие увещания Гобана посылал ко всем окрестным племенам, но мало кто из них добровольно покорялся. Тогда Гобана предпринимал набеги на непокорных. Обозов он с собой не брал – это были рейды десятитысячных отрядов. Никто не знал, когда рас выступит, куда пойдет, когда вернется. Ночью давался приказ выступать, а к утру всякая связь отряда, двинутого в поход, с первоначальной базой прекращалась. Когда затем, после долгого ожидания оставшихся дома, показывался на горизонте столб пыли, то говорили, что это возвращается Гобана...

Подойдя к владениям непокорного племени, рас ночью переходил границу, а с рассветом его громадная орда уже разлеталась вихрем по всем направлениям, уничтожая все, что ей попадалось на пути. Это было время личного геройства былинных боев, когда ружья и бездымный порох не обезличивали солдата и враги сходились лицом к лицу помериться силой. Здесь каждый боец искал себе славы и добычи. Сам же рас с резервом располагался где–нибудь на центральном возвышенном холме, с которого открывался далекий кругозор, и в решительную минуту пускал в ход свой резерв. Тактика галласов была выжидательной. Они отступали и укрывались от натиска абиссинцев; только когда, отягченные добычей, утомленные, на усталых лошадях, шоанцы возвращались на сборное место, целые кавалерийские отряды галласов, скрывавшихся в складках местности или в пустых загонах для скота, неожиданно выскакивали из засады. С песней "Джоли аба Рэби" – "Я сын аба Рэби" (начальник племени) атаковывали они абиссинцев, отбивая у них добычу. Много лежит на этой долине абиссинских и галласских костей...

Суть военного дела Гобана выражал двумя своими любимыми словами: "хио", "беллау" – "пошел, валяй!..".

Умер этот замечательный воин–кавалерист несколько лет тому назад, разбившись при падении с лошади.^[15] С его смертью кавалерийское дело в Абиссинии стало как бы угасать. Были этому, впрочем, и другие причины. У всех завелись ружья, к тому же вследствие падежей скота и постоянных войн многие обезлошадились. Да и театр военных действий стал иным: скалы и узкие, лесистые горные хребты сменили собой прежние плато и равнины, бывшие раньше местом конных боев.

Мой провожатый, участник походов раса Гобаны, показывал мне место, откуда рас выпустил, так сказать, свой отряд в один из многочисленных своих набегов. Это было у подножия горы Уочеча. Многие из отряда раса достигли в этот день противоположных гор Чобо и к вечеру успели вернуться к сборному месту. Сражаясь и захватывая добычу, они сделали 80 – 100 верст...

29 декабря. Пройдя через землю Барбари–Мэдыр, густо населенную солдатами Менелика, мы поднялись на горы Денди. На вершине одного из отрогов ютится городок, или, вернее, укрепленная резидендия генерал–губернатора этой области дадьязмача Хайле Мариама.

Крепостцы этого рода очень характерны. Строятся они обыкновенно на каком–нибудь труднодоступном, командующем над окружающей меcтностью холме, и на нем абиссинский властелин свивает свое орлиное гнездо. Крепости окружены высоким частоколом, впереди них глубокая канава. Внутренность крепости разделяется на несколько отдельных дворов, застроенных всякими хозяйственными сооружениями, с большой площадью, где производится суд. В центре расположен эльфинь, или внутренние покои начальника. На соседнем холме в тени громадных смоковниц скрывается церковь, круглая, с конической крышей и со звездой из тростниковых палок, на концы которых насаживаются страусовые яйца. Вокруг церкви и городка ютятся низенькие домики многочисленного духовенства и солдат.

Генерал–губернатор Хайле Мариам отсутствовал. Он выступил со своими солдатами в поход с отрядом раса Маконена. С ним вместе ушла также и значительная часть мужского галласского населения.

К 11 часам дня мы поднялись на гребень бывшего кратера горы Денди (3000 метров над уровнем моря), внутри которого находится озеро того же имени. Подножие горы сплошь застроено галласскими усадьбами, утопающими в зелени банановых плантаций; скаты ее, очень крутые, поросли громадными хвойными деревьями тэда – род кипариса – и лиственными деревьями куссо. С гребня горы открывается редкий по красоте и сочетанию красок вид. Далеко внизу сверкает голубая, как небо, блестящая поверхность озера, опоясанного густой зеленью громадных деревьев; вокруг теснятся дикие, лишенные растительности, неприступные серые скалы. Озеро кажется состоящим из двух озерков, касающихся друг друга своими окружностями. Должно быть, раньше здесь было два кратера. Из южного озера вытекает р. Улука, приток Голубого Нила. Денди по–галласски значит "большая вода", а Улука – "проходящая насквозь". Невдалеке от Денди высится другая гора – Чобо – с озером на вершине, называемым Уонч, из которого вытекает Уальга, приток р. Омо. Уальга, по словам местных жителей, протекает некоторое пространство под землей и затем, пробив кратер, выступает наружу.

На берегу Денди, прилепившись к подножию отвесной скалы, стоит усадьба фитаурари Абто Георгиса,^[16] командира всей гвардии Менелика II.

Мой путь до Джиммы пролегал через его владения, и по приказанию императора Абто Георгис должен был дать мне проводников. Генерал вышел ко мне навстречу и пригласил в свой дом, где уже был приготовлен для нас обед. Мы сели на разостланных коврах, и перед нами слуги растянули широкую, скрывавшую нас от постороннего глаза занавеску. Один из ашкеров принес медный рукомойник затейливой формы (с клеймом московской фабрики), и мы, по абиссинскому обычаю, вымыли себе перед едой руки. Одна из кухарок, красивая молодая галласка, вымыв руки и закатав до локтей рукава рубашки, стала на колени перед нашей корзиной и из маленьких горшочков начала вынимать на ломтиках энджеры всякие кушанья и класть их на хлеб, разложенный на корзине. И чего только тут не было: и крутые яйца, сваренные в каком–то необычайно остром соусе, и рагу из баранины с красным перцем, и соус из курицы с имбирем, и язык, и тертое или скобленое мясо – все обильно приправленное маслом и пересыпанное перцем и пряностями, – и холодная простокваша, и сметана... На угольях костра перед нами жарилось нарезанное маленькими ломтиками мясо тэбс, а заведующий скотобойней держал над нашей корзиной громадный кусок бычачьего мяса. Мы ели руками, отрывая маленькие лепестки энджеры и забирая ими понемногу всяких кушаний. Рот горел от множества перца, слезы выступали из глаз; чувство вкуса притуплялось, и мы глотали все без разбора, охлаждая по временам рот сметаной или запивая чудным медом – тэджем – из маленьких графинчиков, обвернутых в шелковый платочек. Зелепукина тоже пригласили к обеду. Когда мы насытились, позвали офицеров фитаурари и моих ашкеров. Они сели тесными кружками вокруг десяти корзин с энджерой, над которыми слуги держали по большому куску сырого мяса. Виночерпии обносили обедающих медом в больших роговых стаканах. Все ели чинно, безмолвно и по окончании обеда так же чинно, одновременно встали и ушли, никому не поклонясь. Генерал Абто Георгис – один из самых выдающихся современных сподвижников Менелика. Он сын главы маленького галласского племени, при покорении которого абиссинцы, согласно обычаям, взяли на воспитание детей лучших родов побежденного племени. В числе питомцев оказался и Абто Георгис, попавший ко двору Менелика. Все свое детство и юношество он провел в свите негуса. Тут он прошел весь курс абиссинских наук, изучил Святое Писание, законодательство и, благодаря своему уму, прямоте и знанию законов, стал одним из главных докладчиков при разбирательстве Менеликом судебных дел. В последнюю войну с Италией он отличился под Адуей, и Менелик назначил его на место убитого в этом бою начальника гвардии фитаурари Гобаю, прославляемого ныне песнопевцами как абиссинского героя. Абто Георгис занимает в настоящее время должность личного фитаурари при особе Менелика и командира всей его гвардии. Под его начальством состоят одиннадцать тысячных полков снайдер–яжей, т. г. носителей "ремингтона", и несколько тысяч собственных его солдат. Войска эти расположены (ради удобства их продовольствия) длинной полосой, от Чабо по левому берегу р. Гибье–Омо, затем по берегу оз. Абаси, или Уаламо, на юге до оз. Стефании и земель Борана. Последние завоеваны Абто Георгисом в 1897 году.

Интересно происхождение войск Менелика. У императора в начале его царствования был большой недостаток и в ружьях и в солдатах. Ядро его военных сил составилось из перешедших на его сторону войск императора Феодора, называемых гондари – гондарцы. Они и теперь еще называются так и расположены по границам империи; численность их – около 20 тысяч человек. Войско это разделено на тысячные полки, распределенные между разными вождями. Позднее в разное время собиравшиеся под знамена Менелика солдаты в зависимости от вооружения носили разное наименование: вооруженные ружьями, заряжавшимися с дула, назывались нефтанья, имевшие кремневые ружья – табанджа–яжи, ружья, заряжающиеся с казны, – снайдер–яжи.

Ружьями последней только что упомянутой системы Менелик снабдил прежде всего свою личную охрану, выделившуюся впоследствии в отдельный корпус снайдер–яжей и преобразованную в гвардию Менелика. Снайдер–яжи, как отборное войско, в походах и боях должны быть впереди всех войск императора.

Табанджа–яжей насчитывается около 5 тысяч, состоят они под начальством ликамакоса (генерал–адъютанта) Аденау. Нефтанья – десяток полков, распределенных между разными вождями. Все они уже вооружены заряжающимися с казны ружьями, хотя названия сохраняют старые. Должность "личного фитаурари", которую занимает Абто Георгис, весьма ответственна: в походе он всегда впереди, в бою обязан атаковать неприятеля первым и всегда с фронта. На этот высокий пост обыкновенно назначаются люди, выдающиеся своею храбростью.

30 декабря. В 8 часов утра мы выступили в дальнейший путь. На прощание я подарил фитаурари хороший златоустовский клинок, который ему очень понравился. Утро было не в пример прочим холодное. Дул сильный западный ветер, и реомюр показывал только 5°, а тучи, быстро проносились над вершинами Денди. С непривычки коченели руки, а мои босоногие и полуголые ашкеры, чтобы согреться, дрожа, бежали рядом с моим мулом.

Генерал дал мне проводников до Джиммы: несколько солдат и сына бывшего галласского царька Чоле–Быру, что значит в дословном переводе "ретивый – серебряный". Это уже старый, седой, громадного роста галлас, с мужественным, но в то же время детски–наивным лицом. В белом живописном плаще, с соломенной шляпой на голове, небольшим соломенным зонтиком в руках и длинным копьем на плече, он сопровождал меня верхом на маленьком муле. Мальчик–слуга нес за ним на голове кулечек с продовольствием и вещами.

Дорога шла долиной р. Уальга – по очень богатой и густо населенной галласами области Амая, недавно покоренной абиссинцами. Масса ручьев, стекающих с гор Роге и Тобо, делает эту местность на редкость плодородной. Поля сплошь обработаны, и усадьбы тянутся непрерывной улицей вдоль всей дороги.

Галласы Амая очень красивы, большого роста, хорошо сложены. В особенности красивы их женщины; у некоторых совершенно цыганский тип. Одеваются они в воловью кожу, которую опоясывают вокруг бедер так, что она образует как бы юбочку, отороченную сверху оборочкой. На руках и ногах красуются громадные браслеты из меди и слоновой кости, в уши продеты серьги, на шее – бусы. Мужчины носят штаны и шаммы. Это племя в своем бытовом укладе почти ничем не отличается от прочих галласов, превосходя последних только своим торговым и промышленным развитием. Амая изобилует базарами, на которых можно достать отличные бумажные ткани.

По дороге я убил шакала, пуля пробила ему обе передние ноги выше колена, совершенно раздробив кости. В это время ко мне подъехал какой–то галлас, оказавшийся сыном бывшего царька Амая–Моти – Бонти–Мая. Такое сильное действие маленькой на вид пули трехлинейной винтовки поразило моего нового знакомого и казалось ему сверхъестественным. Он долго и с удивлением рассматривал ружье, восхищаясь им.

Перейдя р. Уальгу, текущую в скалистых, отвесных берегах, мы после 9 ½ – часового перехода стали биваком. Ночью была сильная буря. Два мула и лошадь сорвались с коновязи, и их утром уже собирались угнать галласы соседней деревни. Мои ашкеры, однако, настигли злоумышленников и передали местному судье. К моему большому неудовольствию, он счел нужным арестовать не только виновных, но и животных, уменьшив этим мой и без того незначительный караван.

31 декабря. Мы вступили в почти пустынную равнину, раскинувшуюся широкой полосой вдоль р. Гибье и поросшую акациями редко встречающегося в Абиссинии вида. Это невысокие деревца, со светлой корой, почти без листьев. Ствол их в верхней части сильно разветвляется, а ветки унизаны шипами, которые в основании своем раздуты в полый шарик. Почти каждый из них с дырочками – червоточинами, вследствие чего во время ветра шарики издают какой–то странный звук, вроде свиста. Равнина эта, богатая дичью, носит название Моча, что значит "чаща".

В полдень мы остановились на отдых около маленького галлаcского хуторка. Навстречу нам вышла молодая хорошенькая галласка. Она жила в доме своих родителей, убежав недавно от своего мужа.

– Но твой муж может тебя увести обратно: он ведь заплатил за тебя родителям выкуп? Что ты тогда будешь делать? – спросил я ее.

– Что же делать, я раба его... Поневоле покорюсь, – ответила она, – а потом опять убегу.

Привожу этот разговор ввиду его характерности, как мне кажется, для положения женщин у галласов.

Совершив в этот день 12–часовой переход, мы остановились биваком у галласского хуторка. Зелепукин на самом биваке убил из винчестера дикую козу, благодаря чему мы встретили Новый год за отличным ужином, состоявшим из супа, сваренного из убитой козы, козьего жиго и хорошего кофе с рюмкою ликера. Обратившись, однако, к нашим будничным делам, мы, между прочим, заметили у одного из вьючных мулов набивку, которую мои ашкеры в тот же вечер прижгли.^[17]

1898 год, 1 января. Мы вторично перешли р. Уальгу, протекающую в этом месте по очень глубокому узкому ущелью. В степи, прилегающей к реке, много дичи. Не сходя с тропинки, я убил четырех диких коз.^[18]

По р. Уальге тянется поселение Адале, огражденное со стороны Мочи широкой частой засекой, сделанной галласами для защиты от набегов кавалеристов гурагье.

Воинственное племя это обитало на плато, находящемся между реками Гибье и Хауашем, на берегах нескольких озер. Гурагье – семитического происхождения и считают себя выходцами из Гуры в Тигре. Нашествие галласов в XVI столетии, завоевавших весь бассейн Гибье и Хауаша, изолировало гурагье от прочих родственных им племен и заставило вести в продолжение трех веков неравную, но отчаянную борьбу с галласами за независимость.^[19]

Они сохранили свою самобытность, язык и христианскую веру. Покоренные Менеликом, они и по настоящее время не утратили своего боевого духа. Во время войны с Италией, когда Менелик с войсками был в Тигре, гурагье совершили ряд набегов на соседних галласов и, между прочим, на жителей Адале. Последние встретили их в только что описанной засеке, весьма неудобной для конного боя. Тут произошла схватка, окончившаяся отступлением гурагье.

Начальник области Баша–Метаферья, он же командир расположенного здесь полка снайдер–яжей, отсутствовал. Навстречу нам вышел в сопровождении толпы абиссинцев и галласов временно начальствующий офицер, с низкими поклонами просивший нас принять почетные дары (дурго) – хлеб, мед, масло, баранов, кур, яйца, молоко и соль (обычно собираемые по приказанию императора для подношения почетным проезжающим) – и остановиться в доме Баши. Для ночлега час казался еще чересчур ранним (было всего 3 часа дня), и потому я пока отклонил это любезное приглашение.

Миновав селение, мы спустились по очень трудной тропинке с высокого крутого плато, на 800 метров возвышающегося над р. Гибье. У непривычного человека могла бы закружиться голова от такой крутизны, которая тем более казалась непреодолимой для нагруженного мула. Но мулы поражают своей ловкостью и выносливостью: для них такие спуски – самое обыкновенное дело. Спокойно, осторожно ступая, только изредка косясь на раскинувшуюся почти под ногами пропасть, мул уверенно шагает с камня на камень. Но вот он остановился... На дороге оказалась преграда. Момент... мул делает смелый, сильный прыжок и благополучно пробирается по самым непроходимым на вид местам. С края плато открывается замечательно красивый вид на реку. Где–то глубоко внизу вьется она среди теснящих ее каменных громад, обрамленная густой зеленью лиственного леса, узкой лентой убегающего вдоль ее берегов далеко, далеко... Долина реки безлюдна. Вокруг царит немая тишина, лишь изредка нарушаемая громким фырканьем, почти ревом резвящихся в воде гиппопотамов.

Гибье берет начало в горах Гудеру, которые тянутся вдоль левого берега Синего Нила.^[20] Поблизости от места, где мы проходили, Гибье принимает справа два своих главных притока – Гибье–Энереа и Гибье–Каке, а слева – р. Уальгу. Здесь она, сжатая с обеих сторон горами, течет в узком ущелье, а далее, как бы прорвав горный хребет, бежит на юг по широкой низменной долине. Здесь она уже носит название не Гибье, а Омо.

Нам пришлось пройти через реку. Проводники указали место, и мы пустились вброд. Тут Гибье имеет ширину 180 шагов, а глубину 1 аршин. Быстрота ее течения более 8 верст в час. На противоположном берегу реки мы охотились на больших сернобыков оробо, которых с горы приняли за буйволов. Впервые после болезни во время этой охоты я попробовал ходить и бегать. Мои ашкеры чересчур горячились, стреляли торопливо и давали поэтому промахи. В конце концов был убит только один оробо, положенный мною двумя выстрелами из экспресса на расстоянии 50 шагов. Первая пуля попала ему в ляжку, и раненый зверь, сделав несколько шагов вперед, остановился, повернувшись ко мне вполуоборот. Я послал ему вторую пулю, пробившую ему шею, и оробо свалился.

В реке было много гиппопотамов. Стрельба в них оказалась прекрасной школой обучения людей. Дело в том, что гиппопотам обыкновенно нежится в воде, высунув на ее поверхность голову. Пуля, не долетая до гиппопотама или перелетая за него, попадает в воду и подымает брызги и, только попав в цель, не оставляет следа на поверхности. Таким образом, получается точное указание, взят ли верно прицел.

К вечеру прибыл на бивак начальник Адале во главе длинной вереницы галласов, несших дурго, и мои люди, предвкушая обильный ужин, ликовали.

Местность, где мы остановились на ночлег, изобилует хищными животными. Из предосторожности мы разложили на ночь большие костры и поставили на концах коновязи караулы.

4. Джимма

Джимма расположена на длинной узкой полосе земли, протянувшейся с юго–запада на северо–восток по течению реки Гибье–Каке. Ее окружают горы, с которых сбегает в Гибье масса ручьев и речек, орошающих Джимму и делающих ее одной из самых плодородных местностей. Вершины хребтов покрыты густым вековым лесом. Климат долин достаточно влажный (здесь бывает два дождевых периода: один – в марте и апреле, другой – в июле и августе), очень ровный и благоприятствующий произрастанию даже кофейного дерева, которое на Эфиопской возвышенности встречается только в юго–западной части, в местах, сопредельных с Каффой. Прекрасные природные условия сделали Джимму одной из самых населенных и производительных частей Эфиопии, а ее центральное положение среди других богатых областей – крупным торговым центром. Сюда стекаются арабы, абиссинцы и галласы, чтобы обменивать свои заморские товары – материи, оружие и бусы – на кофе, мускус, слоновую кость, мед, воск, хлеб и лошадей из Джиммы и соседних с ней Каффы, Куло, Конты и Лиму. Отсюда ценные товары отправляются через Годжам и Тигре в Массову или через Харар в один из портов Таджурахского залива, на берегу Индийского океана.

Джимма славится своими бумажными и железными изделиями. Хозяйство ее весьма интенсивно, площадь посевов значительно расширена, так как рассчитана не только на удовлетворение домашних потребностей и уплату налогов, но и на вывоз хлебов. Пустующих земель почти нет. Общение с иностранцами повлияло как на развитие промышленности и благосостояния области, так и на ее быт и религию.

К сожалению, параллельно с торгово–промышленным ростом Джиммы шло процветание работорговли и торжество магометанства. Уже третье столетие, как царствующая династия и весь народ ревностно исповедуют ислам.

Население Джиммы принадлежит к племени галласов – оромо. Народ считает своим родоначальником Каке – вероятно, выходца из Боранье, колыбели всех галласов. В общем, ни по типу, ни по нравам и обычаям обитатели Джиммы почти не отличаются от прочих своих соплеменников. Галласы Джиммы – большого роста, отлично сложены, с правильными чертами лица. Женщины славятся своей красотой. Цвет кожи каштановый. Одеждою мужчин служат шаммы,^[21] а женщин: знатных – кожаная юбка и коричневого цвета кофта, рабынь же – только кожаная юбочка. Женские прически очень оригинальны. Богатые, женщины носят парики из человеческого волоса, напоминающие своим видом громадную шапку, оплетенную параллельными рядами горизонтальных тоненьких косичек.

Благодаря богатству и торговому духу, народ Джиммы никогда ее отличался боевыми качествами и, дорожа своим благосостоянием, всегда был данником сильнейшего соседа – сначала короля Каффы, затем негуса годжамского и, наконец, с 1886 г. – негуса Менелика. В настоящее время Джимма независима во внутреннем управлении, платит дань империи и соблюдает лишь обязательные для всей империи законы и указы. Верховный суд и право смертной казни принадлежат императору Абиссинии.

Когда работорговля была воспрещена Менеликом под страхом смертной казни, благосостоянию Джиммы как одному из главных центров этого промысла был нанесен чувствительный удар. Император отменил также обращение в рабство виновных в уголовных преступлениях – раньше очень распространенный в Джимме род наказаний. Раз подвергнувшиеся ему становились собственностью короля и доставляли ему источник немалых доходов. Теперь же продолжительность военнопленного состояния ограничена семью годами по истечении которых раб–военнопленный становится свободным. Этими благодетельными законами рабство окончательно должно было бы считаться уничтоженным. Но в действительности потомки прежних рабов находятся и по настоящее время в зависимом состоянии, аналогичном с положением наших крестьян во времена крепостного права. Расселенные на землях королей и обязанные восьмидневной работой в месяц в их пользу, они остальное время работают лишь частью на себя, а затем труд их принадлежит местному начальнику. Некоторые из бывших рабов для хозяйственных надобностей находятся при дворе короля, представляя из себя своего рода дворовых.

Во главе государственного управления Джиммы стоит наследственный король из династии Каке – Аба–Джефар, унаследовавший от своего отца Аба–Дула^[22] престол. Джимма была в те времена королевством и находилась в ленной зависимости от Каффы. По воцарении своем Аба–Джефар признал себя сперва данником годжамского негуса (короля) и затем, восемь лет тому назад, шоанского – Менелика.^[23] Последний через два года по присоединении Джиммы к Абиссинии, наказав его за стремление к чрезмерному увеличению своего постоянного войска и переманивание абиссинских солдат к себе на службу, заточил Джефара на год в Анкобере. По отбытии наказания Аба–Джефар вновь получил от Менелика престол Джиммы, став после такого урока одним из послушнейших вассалов и аккуратнейшим данником императора.^[24]

При короле – верховный совет из его родственников и вообще представителей выдающихся родов. Суд во всех важных делах, кроме тяжких уголовных, рассматриваемых самим императором, чинит король со старейшинами, а более или менее мелкие проступки разбираются особо назначенными судьями или же местными начальниками. В административном отношении Джимма разделена на 60 малых областей, управляемых аба–коро – должность, поручаемая старшей линии наиболее древнего в данной местности рода. Аба–коро назначает себе помощника, аба–генда, при котором состоит небольшой штат низших исполнителей, так называемых аба–ланга. Интересно отметить особое покровительство законов купцам, которыми, между прочим, ведает сам король. Торговцам отводятся земли, различные хозяйственные угодья, на которых они возводят свои усадьбы, – словом, для развития и поддержания в стране коммерческого духа купцам оказываются всевозможные льготы.

Очень строго соблюдается дорожная повинность, возлагающая на каждого владельца под страхом тяжелого наказания (в былое время – даже продажи в рабство) обязанность содержать дорогу в порядке. Благодаря этому я нигде не встречал таких дорог, как здесь: широкие, ровные, обсаженные деревьями, с мостами через канавы и топкие речки. На всех дорогах, ведущих к Джимме, устроены заставы для надзора за движением караванов, которым предоставляется свободный въезд, обратно же выйти ни один из них не может без разрешения короля. Прибывший с товарами купец извещает короля о том, что он с собою привез, поднося при этом посильные дары.

Желая выехать, торговец испрашивает королевское разрешение на пропуск своего каравана, сопровождаемого в таких случаях до заставы одним из особо назначенных людей, вооруженных оригинальным копьем о двух лезвиях. Взимаемая с купцов дань не превышает в общем 10% стоимости товара. На придорожных базарах принято проходящему каравану подносить в дар несколько лепешек из хлеба и вареных корней гудера (род нашего картофеля).

К юго–востоку от Джиммы по хребту, отделяющему ее от р. Омо, обитает племя джанжеро, жившее когда–то самостоятельным королевством. По присоединении к Джимме последний из королей этого племени признал сюзеренитет Менелика, но его преемник в 1890 г. отложился от негуса, последствием чего были поход на джанжеро раса Вальде Георгиса совместно с королем Джиммы и окончательное прикрепление этой области к Джимме.

Джанжеро как по нравам, так и по своему языку резко отличаются от соседних племен. Замечательные охотники и звероловы, джанжеро очень храбры, выносливы и крайне свирепы. Говорят, что у них существовали даже человеческие жертвоприношения.

2 января. Мы вступили в Джимму. Пройдя пограничный, тянувшийся вдоль р. Гибье лес, мы поднялись на высокий берег, на крутом подъеме которого, в ущелье, устроена застава, охраняемая несколькими галласами. Вблизи высится скала Али–Кела, огромный каменный монолит, как бы оторванный от возвышенного берега р. Омо. Бока его совершенно отвесны, на вершине виднеется небольшая рощица, в которой есть, по словам туземцев, озеро. Тут же, почти рядом, выдвигается и другая скала, напоминающая своим видом обелиск и называемая Тулу–сайтана, т. е. Гора дьявола.

Сделав в этот день 12–часовой переход с небольшим привалом в полдень, мы расположились на бивак. Уже совсем стемнело. Остановившись около усадьбы богатого галласа, мы надеялись добыть у него зерна, сена или соломы для мулов, но хозяин, магометанин, отнесся к нам не особенно дружелюбно: отказал в зерне и сене и вообще уверял, что у него нет ничего. Трава поблизости была выжжена и сохранилась только на берегу ручья. Было чересчур темно, чтобы рвать траву среди колючих кустов. Я не решился послать на работу моих людей, и без того уставших от утомительного перехода. Мулы, следовательно, должны были голодать до утра. Но мои ашкеры показали себя молодцами. Во главе со старшим команды они по собственной инициативе отправились вдоль ручья и нарвали достаточное количество травы на ночь. Экскурсия эта, как и надо было ожидать, обошлась не совсем благополучно: вернулись они исколотые и исцарапанные. Поступок моих ашкеров лучше всего свидетельствовал о бодром настроении духа, господствовавшем в моем отрядике.

3 января. Мы двигались по очень красивой, густонаселенной и хорошо обработанной местности. Дорога шла по возвышенному правому берегу р. Гибье–Каке, пересекаясь многочисленными ее притоками. Окрестности, резко отличаясь от пройденных нами раньше земель левого берега р. Гибье, своей растительностью, почвой и богатствами природы живо напоминали мне Леку, с которой я ознакомился в прошлое свое путешествие (1896/97 гг.) Ни мимоз, ни акаций, так часто встречающихся в Шоа и между Адис–Абабой и Гибье, я здесь почти не заметил. Преобладала порода небольших деревьев, похожих на персиковые, с ярко–зеленой листвой. Почва – красная, глинистая, но в долинах попадается и сочный чернозем. Из горных пород я больше всего наблюдал красноватый песчаник, местами граниты; базальта, так часто встречающегося в Абиссинии, я не встречал.

На пути мы перегоняли и встречали торговые караваны везшие в Джимму по большей части бумажные материи, абуджеди, а обратные – преимущественно кофе. Тяжело нагруженные мулы^[25] и лошади идут табуном, окруженные погонщиками; сзади их хозяин важно восседает на своем муле в фетровой шляпе, которую он при случае охотно продает абиссинцу, и с соломенным зонтиком в руках. За караваном плетутся женщины–служанки или жены погонщиков, нагруженные всякими хозяйственными принадлежностями. Двигаются караваны очень медленно, делая в день не более 12 – 15 верст. С места выступают они ранним утром, а к полудню становятся на бивак, образуя живописную картину. Где–нибудь в долине, на берегах ручьев, под сенью излюбленных громадных смоковниц, разбиваются купеческие палатки. Груз разложен правильными кучками, расседланные и сверкающие ярко–красными набивками на спинах мулы пасутся на сочном лугу; тут же погонщики, полуголые, блистающие черной кожей с сильной мускулатурой, срезывают серпами траву на ночь. У костров копошатся женщины, приготовляя пищу. На ночь животных берут на коновязь. Путники, поужинав пресными лепешками усаживаются тесным кружком у костра и за бесконечными разговорами проводят вечер. Вот у кого–то отыскался музыкальный инструмент, напоминающий трехструнную арфу, и под однообразный ритмический аккорд его затягивается грустная, тихая песнь. Костер гаснет, с ним замирает меланхолическая мелодия. Караван располагается на ночлег. Всюду воцаряется тишина; слышно только мерное пожевывание животных да крик ночной птицы.

Вдоль дороги часто встречаются маленькие базары. Десяток женщин сидит где–нибудь под тенью большого дерева в ожидании покупателей. Торгуют хлебом (небольшие круглые лепешки) и густым кислым пивом.

Среди продавщиц попадаются очень хорошенькие молоденькие женщины, но все они имеют забитый, угрюмый вид, какого я не наблюдал у галласок других племен. Не явилась ли эта сумрачность последствием магометанства?

4 января. Мы переправились вброд через р. Гибье и к вечеру, сделав одиннадцатичасовой переход, вступили в столицу Джиммы – г. Джерен.^[26]

По мере приближения к Джерену местность становилась все красивее и оживленнее. Густо насаженные по обеим сторонам дороги деревья были в цвету и наполняли воздух благоуханием. Зелепукин, к превеликой своей радости, нашел в кустах свою старую знакомую – ежевику с созревающими уже ягодами.

Город Джерен расположен у подножия хребта, служащего водоразделом рек Гибье–Каке и Гибье–Энареа. На одном из высоких холмов красуется дворец ленного владетеля Аба–Джефара. К главным воротам дворца ведет широкая улица, по обеим сторонам которой тянутся усадьбы родственников и приближенных короля, вперемежку с густыми плантациями кого.^[27] В долине, в нескольких верстах отсюда, виднеются густые поселения местных купцов и большая площадь, где два раза в неделю бывает знаменитый базар Джиммы.

Солнце уже заходило, когда я приблизился к воротам дворца. Перейдя р. Гибье, я послал верхового известить Аба–Джефара о моем прибытии, но посланный почему–то задержался в дороге и приехал почти одновременно с нами. Наш неожиданный приезд произвел некоторый переполох. Навстречу нам выбежал главный азадж (гофмаршал) и, извиняясь, что вследствие позднего извещения не успел приготовить мне помещения, просил от имени Аба–Джефара навестить его.

Оставив вьючных мулов и часть слуг на площадке, я с остальными ашкерами направился во дворец, окруженный высоким красивым забором, прихотливо оплетенным из расщепленных стволов бамбука, и разделенный на массу отдельных двориков. Каждое из таких помещений имеет свое специальное назначение: или для каких–нибудь отделов дворцового хозяйства, или приемных комнат короля, или же его внутренних покоев.

Пройдя ряд первых дворов, мы вступили во внутренние покои. Здесь пришлось слезть с мула и направиться дальше пешком. Наконец нас ввели во двор, где находилась опочивальня Аба–Джефара и его гарем – место заточения его двух жен и двух любимых наложниц. Гарем – двухэтажное здание затейливой архитектуры, с узкими решетчатыми окнами и резной пестро раскрашенной галерейкой – прячется за высоким забором и громадными деревьями кого. Здесь меня принял Аба–Джефар. Моти (король) Джиммы сидел на складном кресле около большого костра окруженный несколькими десятками приближенных. Поздоровавшись со мной по–европейски, за руку, он стал расспрашивать меня на ломаном абиссинском языке про дорогу, осведомился, не устал ли я, и т. п. За его креслом сидели на траве, расположившись живописными группами, его телохранители и свита; мои же ашкеры стояли полукругом за моим стулом с ружьями у ноги (по абиссинским обычаям, слуги не должны сидеть в присутствии их хозяина).

Аба–Джефар – еще молодой человек, красивый, рослый, немного полный. Прямой тонкий нос, блестящие, красивые, подозрительно бегающие по сторонам глаза, густая черная борода, черные же, коротко остриженные, курчавые волосы – вот его характерное лицо. Руки небольшие, изящные, на всех пальцах громадные золотые перстни. Одет в белую рубашку и штаны, на плечи накинута тончайшая белая шамма. Ноги, тоже очень маленькие и красивые, обуты в кожаные сандалии.

После нескольких минут разговора Аба–Джефар, извинившись, просил меня немного обождать, так как настало время вечерней молитвы. В сопровождении свиты он отошел на несколько шагов в сторону и приступил к совершению уставных омовений. Мальчик–слуга принес большой серебряный таз и такой же кувшин с водой, и Аба–Джефар стал по всем правилам мусульманского ритуала омывать себе руки, ноги, грудь, голову, плечи, вполголоса произнося при этом молитвы. Окончив обряд, он поднялся на белую каменную небольшую четырехугольную площадку, покрытую циновкой, и, обратившись лицом к востоку, начал молиться.

Уже совсем стемнело... Чудную, фантастическую картину представляла молитва полудикого магометанского властителя среди этой необычайной для глаз европейца обстановки.

Пылающий костер освещал переменчивыми огнями затейливое здание гарема, в решетчатые оконца которого, наверное, выглядывали теперь с любопытством заключенные красавицы; освещал он и живописную группу красиво задрапированных в белые шаммы, похожих на привидения людей свиты Аба–Джефара и стоявшую на возвышении громадную фигуру короля, резко выдающуюся на мрачном фоне ночи. Аба–Джефар усердно молился, перебирая в руках четки и кладя земные поклоны. Была полная тишина. Только случайные порывы ветерка, врываясь в громадную листву банановых деревьев и шелестя их зеленой одеждой, нарушали царившее вокруг благоговейное молчание.

Окончив молитвы, Аба–Джефар, довольный, по–видимому, что мог похвастаться перед европейцем своим знанием всех мусульманских обрядов, снова расположился в кресле.

Мы возобновили прерванный разговор. Король расспрашивал меня про Стамбул (Турцию), Мысыр (Египет), поинтересовался, правда ли, что Стамбул – самое могущественное государство в мире. Мне, конечно, пришлось до некоторой степени разочаровать моего собеседника и опровергнуть внушаемые ему арабами тенденциозные сказки. Слуги принесли в большом глиняном кофейнике кофе и уселись возле нас на траве разливать его. Из плетеной, расшитой бисером соломенной корзинки в форме столбика вынули десяток маленьких чашечек без ручек, завернутых в красный кумач, и расставили их на деревянном подносе. Кофе сначала предложили нам, а затем по очереди угостили всю свиту и всех моих ашкеров.

Напившись кофе, я простился с Аба–Джефаром, поручившим свите проводить меня. Я сел на своего мула и, окруженный свитою и моими ашкерами, направился к себе. Дорогу нам освещали факелом, сделанным из куска бамбукового ствола, залитого внутри воском, с толстым бумажным фитилем.

Дома нас уже ожидал целый отряд рабынь со старшим ключником, во главе, принесших нам в дар от Аба–Джефара обильное дурго (почетные дары), состоявшее из 130 штук энджеры (хлеба), 6 ведер тэджа (меда), 4 баранов, масла, кур, меда, молока, соли, дров, сена и ячменя для наших мулов. Мои ребята забыли и усталость, и боль сбитых от долгого пути ног и ликовали, предвкушая обильное угощение.

5 января. Дневка, г. Джерен. Около 9 часов утра Аба–Джефар прислал просить меня к себе и для сопровождения меня выслал отряд, гвардии человек в 500. Этим он, видимо, желал возместить предполагавшийся накануне торжественный прием, не состоявшийся вследствие внезапности моего прибытия.

Отряд построил фронт в несколько шеренг перед воротами моего дома; впереди стояли спешившиеся с мулов офицеры. На мое приветствие отряд отвечал земным поклоном, а затем, быстро перестроившись в два полубатальона, занял места: один – впереди меня, другой – сзади. В таком порядке мы тихо и торжественно направились ко дворцу, сопровождаемые толпой народа и ребятишек. Конвоировавшие меня воины, преимущественно из абиссинцев, мне очень понравились. Хорошо одетые и вооруженные, почти все они имели боевые знаки отличия: золотые серьги, оправленные в серебро сабли, украшенные серебром щиты, накидки из шкур леопарда и ленты на голове.

Меня проводили на большой внутренний двор дворца, имеющий двоякое назначение: места главного судилища и одновременно приемного зала. Двор построен полукругом, свободно вмещающим несколько тысяч человек. Посередине устроен деревянный павильон отделанный резными пестро раскрашенными украшениями и покрытый черепичною крышей; архитектурой своей он напоминает индийские постройки. Павильон сооружен пришлыми мастерами – арабами и индусами. Три стороны его, обращенные ко двору, открыты, с четвертой – в сплошной каменной стене устроена ниша, задрапированная разноцветными материями. Здесь помещается весь покрытый коврами трон Аба–Джефара. На одной из стен ниши, на этажерке стоят небольшие стенные часики.

Вдоль противоположной павильону стороны возведена невысокая длинная деревянная колоннада, крытая соломой. Толпа народа, собравшегося во дворце, чинно сидела на низеньких табуретках из цельного куска дерева.

Аба–Джефар принял меня сидя на троне с поджатыми по–турецки ногами. На ступеньке трона сидел мулла–араб – влиятельнейшее лицо в королевстве, а по бокам трона, в два ряда, также на низеньких табуретках, размещались старики, начальники галласских родов. Для меня был приготовлен против трона складной европейский стул.

На мое приветствие Аба–Джефар ответил по–арабски, подражая гортанному арабскому выговору и набожно закатывая глаза. Затем он очень оживленно стал расспрашивать меня по–абиссински, во все время разговора не переставая улыбаться. Мои ответы Аба–Джефар переводил по–галласски старикам, представлявшим полнейший контраст с их развитым и передовым королем. Закутавшись в свои длинные плащи (шаммы), они величественно и безмолвно сидели, прислушиваясь недоверчиво к невероятным для них рассказам про корабли, железные дороги и т. п. и совершенно равнодушно поглядывая на белого человека, занесенного судьбой в их далекий край как бы из другого мира. Казалось, им было безразлично, правду ли говорит или врет находившийся перед ними чужестранец.

Аба–Джефар забрасывал меня вопросами об известных ему европейских государствах, об их сравнительной величине, населенности и т. д. Король слышал, что самое большое из них – Россия, и, когда я заметил, что в целый год не перейти ее с запада на восток, он был поражен.

Узнав, что у меня есть с собой аптечка, король просил показать ее и поделиться с ним кое–какими средствами, а также полечить его больную мать. Я исполнил первую просьбу: дал ему соды от изжоги, йодоформа и сулемы для лечения ран и копайского бальзама. Что же касается его матери, то я сказал, что должен, прежде чем лечить, осмотреть ее. Больную послали предупредить о моем посещении, и через несколько минут я шел в сопровождении главного евнуха в то помещение гарема, которое занимала мать короля. Меня повели узеньким, огороженным высокими заборами двориком мимо целого ряда низких, крытых соломой и запертых домиков. Во всех воротах стояли грозные и безмолвные стражи гарема – безусые евнухи, вооруженные длиннейшими кнутами. То тут, то там появлялись красавицы рабыни, осматривавшие нас с любопытством и затем быстро скрывавшиеся. От всей обстановки веяло какой–то таинственностью и восточной негой...

Дом, где жила мать Аба–Джефара, находился на отдельном дворике и был немного побольше других. Вход в него был завешен белой материей, скрывавшей от наших взоров хозяйку дома. Для меня был поставлен стул по сю сторону занавески, и разговор наш при помощи переводчика сначала происходил через нее. Больная жаловалась на изжогу, кашель, головные боли. Мне надо было осмотреть и выслушать ее, и я прошел за занавеску.

На устланном коврами диване сидела королева, одетая в черный шелковый шитый золотом бурнус, накинутый поверх белой украшенной шелками рубашки. Цвет кожи у нее был совсем светлый, черты лица правильные, глаза замечательно красивые. Несмотря на свои 40 лет, она казалась еще моложавой женщиной. Лоб, шея и грудь у нее были нататуированы, пальцы рук выкрашены в красную краску. Руки и ноги, на которые были надеты золотые браслеты, были такие маленькие, что им могла бы позавидовать любая китаянка. Королева была сильно надушена розовым маслом и санталом. Толпа хорошеньких фрейлин в оригинальных коричневых кожаных юбочках и белых бумажных кофточках, украшенных серебряными серьгами, ожерельями, медными и костяными браслетами и кольцами, окружала королеву. Некоторые из фрейлин были положительно красавицы. Мое неожиданное появление произвело на них различное впечатление. Одни стояли, потупив взор и не смея взглянуть на меня, другие же с любопытством разглядывали невиданного доселе белого человека, перешептываясь и переглядываясь между собой.

К ужасу всех, кроме самой больной, я выслушал королеву. У нее был маленький бронхит, и я дал ей порошков от кашля.

Я собрался уже уходить, но больная остановила меня, предложив угощение. В большом роговом стакане мне подали мед, размешанный водой. Мы стали разговаривать. Королева поразила меня своим умом, замечательным достоинством и непринужденностью, с которыми она себя держала. Видно было, что, несмотря на замкнутую жизнь в стенах гарема, она не оставалась чуждой текущим событиям и не менее своего сына знала как о политическом положении ближайших стран, так и о далеких европейских государствах. Оживленно и умно расспрашивала меня королева о нашем быте и государственном устройстве. Особенно интересовало ее, конечно, положение женщины. Свобода женщины казалась ей совершенно непонятной, и чрезвычайно удивляла ее возможность появления на людях знатной четы – мужа и жены – с открытыми лицами. – Разве у вас нет буды (оборотень, дурной глаз, причиняющий болезнь и несчастье), – спросила она, – если ваши знатные люди не боятся показывать своих жен посторонним?

И на мой ответ, что у нас давно прошло время веры в существование "буды", королева глубоко убежденным тоном сказала: – А у нас до сих пор еще есть.

Прощаясь, я сфотографировал королеву и ее фрейлин, но снимок, к сожалению, не удался.

В тот же день вечером посетил меня Аба–Джефар с многочисленной свитой, прискакав на чудном сером коне, блестевшем богатым серебряным, густо позолоченным убором, с золотой цепочкой на шее.

Король попросил меня показать ему инструменты, фотографии и т. п. и расспрашивал о назначении и употреблении каждого из рассматриваемых им предметов. Больше всего понравилось ему, конечно, оружие: трехлинейная винтовка и шашка, которые он долго и любовно рассматривал.

6 января. Мы выступили в Каффу. Аба–Джефар дал мне на дорогу несколько кулей муки и обещал, выслать в Каффу еще 10, которые должны были составить мой продовольственный запас в дальнейшем походе. Мы спустились с холмов, на которых расположен г. Джерен, и, миновав несколько густозаселенных поселений торговцев и большую базарную площадь, сошли в долину р. Гибье–Каке. В полдень сделали привал на берегу этой реки, под тенью громадной сикоморы, а к вечеру, перейдя верховье реки, стали биваком у подножия водораздельного хребта между реками Гибье и Годжебом.

Вблизи нашего ночлега, у дороги, весело работала толпа галласов. Под воодушевленный, переходящий в неистовство припев: "Ашана, ада, хо, хо, хо" ("Укрепи мед, хо, хо, хо") – десяток сильных галласов деревянными вилами, обитыми на конце железом, глубоко вскапывали землю, откалывая в такт песни большие глыбы. Возле группы работавших на земле сидела женщина с большим кувшином в руках, разливая из него пиво в роговые стаканы для присутствующих. Когда мы поравнялись с ними, галласы обступили нас, упрашивая выпить пива. Сначала мне, потом моим ашкерам поднесли по большому стакану, вмещающему более полбутылки. Одного кувшина не хватило, тогда из соседнего дома принесли другой, и, только после того как всех угостили, нас отпустили, напутствуя самыми сердечными пожеланиями. В высшей степени симпатичными показались мне эти дикие, полунагие, замечательно радушные и трудолюбивые люди.

7 января. Мы перевалили через хребет, поросший громадным чудным лесом, населенным множеством птиц и обезьян. Деревья необыкновенных размеров перевиты лианами и обросли красивым белым мхом, свешивающимся с ветвей длинными нитями. Туземцы называют этот мох язаф шебат, т. е. "седина дерева". Дорога была очень оживленной. Непрерывными вереницами встречались носильщики, рослые и крепкие галласы, несущие на головах в Каффу большие мехи с зерном или возвращающиеся оттуда нагруженными кофе и медом. Так как в Каффе после недавней войны ощущался большой недостаток в зерне, то в нее направлялся теперь весь избыток хлеба Джиммы, который обменивался там на кофе и мед. Носильщик за 1 соль (20 коп.) доставляет туда и обратно груз в один–полтора пуда. Идя беглым шагом и делая частые привалы, он легко проходит в день 20 – 30 верст. Вся одежда носильщиков состоит из маленького кожаного передничка на бедрах, а вооружение – из кинжала, который они носят на поясе. В руках у них длиннейшие трубки, сделанные из двух полых тростниковых стволов (одного – короткого, который набивается табаком, а другого – длинного мундштука), всаженных в полую маленькую тыквочку, наполовину наполненную водой. Этот прообраз кальяна я наблюдал у всех встречавшихся мне доселе галласских племен.

Кроме торговых караванов мы часто перегоняли идущих к сборному пункту солдат раса Вальде Георгиса. Наиболее зажиточные из них отправлялись на войну со всем своим семейством. Несколько осликов везут домашний скарб солдата и запасец продовольствия; жена несет в мешке за плечами кухонную походную утварь; мальчишка–сын или посторонний гнется под тяжестью в полтора раза длиннейшего, чем он, ружья, а сам хозяин, с соломенным зонтиком в руках и саблей за поясом, отсчитывая, вероятно, уже не первую сотню верст, беззаботно и весело идет на труды и лишения, распевая всю дорогу боевые песни. К местному населению собравшиеся в поход солдаты относились довольно буйно. Так, например, они считали своим бесспорным правом отнимать у встречных все съестное. Как ни вопил ограбленный галлас: "Адера Менелик" ("Богом Менелика"), солдат отбирал у него и тыковку меда, и кусок хлеба – словом, все, что бросалось ему в глаза. Не отставали от своих мужей и солдатки. Мне пришлось видеть, как одна из них, маленькая и тщедушная абиссинка, за какую–то провинность била по лицу здоровеннейшего галласа, который только жалобно причитал: "Абьет, абьет, гофтако" ("Помилуйте, помилуйте, сударыня").

Этим воинственным духом прониклись и мои ашкеры... В конце концов мне пришлось употребить строгие меры, чтобы смирить их буйные порывы, выражавшиеся, впрочем, в довольно безобидных формах. Так, я заметил, что у всех моих ребят вдруг появились откуда–то соломенные зонтики. На мой вопрос, где они их достали, мне ответили самым простодушным тоном: "Нам их дали галласы".

Около полудня мы увидели у одного дома большую толпу народа. Оказалось, что брат Аба–Джефара, генерал (фитаурари) Аба–Дига, приводил в исполнение приказ Менелика об отобрании и возвращении в Каффу пленных, захваченных там в прошлую кампанию.

Узнав о моем проезде, Аба–Дига выслал просить меня навестить его, что я и исполнил. Фитаурари угостил меня хорошим завтраком, причем предназначавшегося для меня барана приказал зарезать одному из моих слуг – христианину. ^[28]

Аба–Дига – уже пожилой, но красивый и умный мужчина. На всей его фигуре лежит отпечаток аристократизма. Вел себя генерал очень просто и с достоинством, разговаривал умно, и единственно, в чем все–таки проявился дикарь, это в попрошайничестве. – Что вы с собой везете? Есть ли у вас часы? Мне нужны часы, пришлите мне их! Есть ли у вас шелк, духи, мыло? Пришлите мне их!

Подобного рода вопросы и просьбы сыпались на меня беспрестанно, несмотря на то что я отвечал отрицательно. В конце концов Аба–Дига удовольствовался моим обещанием подарить ему часы по возвращении с похода. Со своей стороны, зная, что европейцы интересуются некоторыми местными предметами, могущими иметь значение для этнографических коллекций, генерал предложил ко времени моего возвращения собрать кое–что из таких вещей, известных в Абиссинии с легкой руки итальянцев под именем "антика". Расстались мы приятелями.

Перевалив хребет, мы пошли по северному его склону, переходя по пути многочисленные речки и ручьи, стекающие в Годжеб. Дорога шла сначала по густонаселенной местности, но по мере приближения к Годжебу, составляющему границу Джиммы и Каффы, поселения встречались все реже и реже. По левой стороне тянулся густой лес, служащий местом заповедной буйволовой охоты Аба–Джефара, построившего близ дороги охотничий дом.

Перейдя р. Годжеб, мы заночевали в довольно пустынном месте, на берегу красивого ручья, поросшего финиковыми пальмами, впервые увиденными мною в Абиссинии.

Река Годжеб берет начало в горах Гумы и впадает в р. Омо. В этом месте ширина ее – до 40 шагов, глубина – 1 ¼ аршина, течение такое быстрое, что переход вброд очень труден; долина Годжеба, окруженная горами Каффы, составляет пограничную полосу между этими двумя областями и не заселена. Она изобилует дикими козами, антилопами. Встречаются тут и леопарды и львы, более же крупные звери, как слон и носорог, держатся ниже по течению, вблизи от впадения Годжеба в Омо.

8 января. Пройдя ряд застав с разными фортификационными сооружениями в виде засек, волчьих ям, частоколов, мы вступили в земли Каффы.

Из долины Годжеба, поросшей высокой травой и редкими небольшими деревьями, мы поднялись на окружающие ее горы и вошли в густейшие леса, деревья которых поражают своими громадными размерами. На вершинах хребтов виднелись бамбуковые рощи, а у подножий, в долинах рек и ручьев, – группы красивых финиковых пальм. Лес изобилует цветами, наполняющими воздух ароматом. Небо было безоблачно. Солнце находилось почти в зените, но в лесу веяло прохладой. Глаз отдыхал от зелени окружающей густой листвы. В природе чувствовалась какая–то жизнерадостность, избыток таящихся в ней могучих сил. Чарующая красота местности уносила куда–то далеко, в волшебный мир. Казалось, будто и слышишь и видишь наяву дивную сказку... Словно пред тобой заколдованный лес из "Спящей красавицы" – недостает только царевны, ее дворца и подданных. Но вместо поэтической обстановки прекрасной сказки пред нами предстали страшные следы смерти и разрушения. Среди зелени травы то там, то сям белеют человеческие кости. Поселений нигде не видно, только густые заросли бурьяна на местах недавно обработанной земли свидетельствуют о жившем здесь народе. Злая фея войны уничтожила его, разбросав по полям его кости. По мере приближения к столице Каффы следы недавних сражений становились все заметнее, около же самого города полянки были сплошь усеяны человеческими костями...

В 5 часов пополудни мы вступили в город Андрачи. Рас, узнав незадолго перед тем о моем прибытии, выслал мне навстречу солдат во главе со своим главным агафари (камергер).

Окруженный приближенными и начальниками частей, рас торжественно принял меня. Обменявшись обычными приветствиями, он упрекнул меня, что я заблаговременно не предупредил его о своем приезде, почему он был лишен возможности встретить меня так, как желал бы. По абиссинскому этикету считается невежливым утомлять прибывшего с дороги долгими расспросами, поэтому после немногих минут разговора рас предложил мне пойти отдохнуть в отведенное для меня помещение. Вечером явились ко мне агафари (камергеры) раса узнать о моем здоровье, а один из его эльфинь–ашкеров (пажей), любимец раса Гомтеса, принес разные блюда, приготовленные на европейский лад: варенную в масле курицу и жаренное маленькими кусочками мясо. Для моих ашкеров рас прислал обильное дурго: быка, нескольких баранов, хлеба, пива, меда, перцового соуса и прочее. Быка сейчас же зарезали. Вокруг палатки засияли костры, раздались песни, и 70–верстного перехода как будто не совершали.

Сегодня закончилась моя частная, так сказать, мобилизация. Мы пришли вовремя. Мои люди были бодры и веселы, животные хотя и похудели в дороге (у некоторых, между прочим, спины оказались набитыми), но еще были в состоянии продолжать поход. Что же касается меня, то, благодаря некоторым удобствам, которыми мне удалось обставить переход от Адис–Абабы до Каффы, я, несмотря на форсированность его, значительно поправился от болезни, полученной мною во время первого тяжелого пробега.

В течение 42 дней с момента выступления из Адис–Абабы навстречу нашей миссии я сделал более 2000 верст. Силы мои все это время были напряжены до крайности. Не говоря уже о физическом утомлении, болезни и лишениях, немыслимым казалось в такой малый срок успеть побывать на берегу моря, вернуться обратно, снарядиться и со всем обозом сделать 500–верстный переход. Меня не переставало угнетать тревожное чувство: не пропадут ли даром все мои труды, успею ли я прибыть к сроку на сборное место, и только сегодня я заснул спокойный и довольный...

5. Каффа

Каффа расположена на средней части на восточном и западном отрогах хребта, служащего водоразделом между Индийским океаном и Средиземным морем.^[29] Приподнятость хребта делает Каффу доступной юго–западным и северо–западным ветрам, приносящим ей периодически два раза в год (в феврале – марте и августе – сентябре) обильные дожди. Дожди, впрочем, выпадают часто и в остальное время года, и во всей Эфиопии Каффа – самая обильная атмосферными осадками местность; здесь никогда не бывает такой засухи, как в северной части Эфиопского нагорья, реки отличаются многоводностью, а сама Каффа покрыта богатою растительностью. На восток с хребта стекают реки Годжеб, Адия, Гуми, Уошь и другие, впадающие в Омо, а с западных скатов – Мену, Бако, Баро и другие, служащие притоками Джубы или Собата.^[30] Все перечисленные реки питаются бесчисленным множеством ручьев и небольших речек, берущих начало в главном хребте и его отрогах. Водный бассейн, служа прекрасным орошением, распределяется равномерно по всей площади Каффы, что благотворно отзывается на плодородии ее почвы, равного которому мне не приходилось видеть. Благоприятное влияние на растительность оказывает также умеренная высота Каффы над уровнем моря – в среднем не выше 2000 метров и не ниже 1600 метров. Отдельные вершины, как Гида–Шонга, Бонга–Беке, Бача–аки–Кила, Гете, достигают, впрочем, 3000 метров.

Среди богатейшего чернозема местами встречается глина. Все свободное от обработки пространство покрыто лесом, удивительно быстро и могуче разрастающимся: стоит только запустить какое–нибудь место, и оно в 2 – 3 года обращается в непроходимую чащу. С лесом здесь человеку приходится бороться так же, как с песками, засыпающими земли, граничащие с пустынями.

Из каменных пород преобладает красный пористый песчанник; изредка попадаются граниты.

При таком обилии лесов можно было бы предположить, что страна богата также и обычными обитателями их – дикими зверями. Однако хищных пород животных здесь почти совсем нет (что объясняется культурностью страны и прежней ее населенностью); изредка встречаются дикие козы, антилопы, серны, и только в заповедных королевских лесах – буйвол и слон. Охота на них строго воспрещена. Птиц в Каффе тоже очень мало, из певчих я не слыхал ни одной, хищные же появились, как говорят, лишь недавно, с приходом абиссинцев.

Население Каффы родственно абиссинцам, подобно которым представляет из себя смесь первобытных обитавших в Эфиопии племен с семитами. Несомненно, что у каффцев процент семитической крови меньший, чем у абиссинцев. Впрочем, народ Каффы не совершенно однотипен – в нем замечаются как бы две разновидности: самый чистый и близкий к абиссинцам тип – их аристократия; низший же класс населения – потомки рабов из всех окружающих племен – походит по внешности на народы сидамо, наименее смешавшиеся с другими отпрысками поколения первобытных обитателей Эфиопии.^[31]

Каффа еще недавно была могущественной южноэфиопской империей, но в 1897 году была завоевана Абиссинией.

Восстановить историю Каффы очень трудно, так как, кроме некоторых преданий, для этого почти не имеется никаких данных. Из абиссинских источников известно, что во времена могущества Эфиопской империи Каффа составляла с ней одно нераздельное целое.

По преданию, Каффа была завоевана в XV в. атье (императором) Зараокобом, ему же приписывается и название Каффы. После смерти его в Каффе воцарился один из сыновей эфиопского императора.^[32] При Лыб–на–Дынгыле, или Давиде II, король Каффы считался первым вассалом императора Эфиопии. Во время приездов ко двору ему оказывались самые большие почести: император сам выходил к нему навстречу, и король Каффы сидел с правой стороны трона.

Нашествие галласов и войны Гранье (XVI в.) отделили Каффу от остальной Абиссинии и на многие века изолировали ее. Благодаря этому Каффа сохранилась в бытовом и культурном отношениях в том виде, в каком ее застало нашествие галласов, но многое, однако, и утратила: христианскую веру, которую исповедовала перед этим, и письменность.

Населенная сильным народом, проникнутым любовью к своему отечеству и предприимчивым, воинственным духом, занимая выгодное центральное положение, защищенная неприступными лесами и горами, Каффа покорила окружающие государства, образовав из них могущественную южноэфиопскую империю, известную раньше под общим названием Каффы. Империя эта заключала в себе следующие шесть главных вассальных королевств: Джимму, Куло, Конту, Кошю, Мочу и Энарею.

Джимму населяли галласы. В Энарее, называемой также Лиму, жили племена – помесь галласов с коренными обитателями страны^[33] (родственными с Каффой). Моча – одного происхождения с каффцами. В королевствах Куло, Конта и Кошя обитали родственные племена, очень схожие по типу, имевшие общий язык, культуру и обычаи. Исследователи Африки назвали эти народы почему–то "сидамо" (им самим это имя неизвестно), и я буду держаться этого же наименования.^[34]

Покоренные земли эти, однако, не утратили самостоятельности: Каффа не вмешивалась в их внутренние дела, требуя только платежа дани и признания своего сюзеренитета. По смерти Зараокоба в Каффе царствовала его династия. Короли Каффы – тато (от слова "атье" – "император" по–абиссински) – титуловались королями Каффы и Энареи, но смуты, время которых трудно определить даже приблизительно, привели к разделению престолов. Древняя династия Зараокоба осталась в Энарее, в Каффе же воцарился дом Манжо. Распадение империи не уничтожило связи между обоими государствами. При посещениях Каффы король Энареи пользовался почестями даже большими, чем ее собственный владыка: так, этот последний вставал навстречу своему гостю и усаживал его с собою на трон по правую сторону.

После покорения Энареи галласским племенем лиму она утратила свое значение, сделавшись подвластною завоевавшему ее галласскому князю, но династия королей Энареи продолжала существовать до последнего времени, и до самого конца самостоятельного существования Каффы ею оказывались королям Энареи царские почести.

Династия Манжо ничего, по–видимому, не изменила ни в государственном устройстве Каффы, ни в придворном этикете: какими они описаны в древних абиссинских книгах Кобыра Негест, такими точно и остались. Своим устройством, культурою и сословным делением Каффа обязана всецело Абиссинии.^[35] Во главе государства стоял самодержавный тато (король, император), пользовавшийся неограниченной властью. Личность его считалась священной и неприкосновенной. Он окружал себя большими почестями и был недоступен для подданных; при дворе его соблюдался самый строгий этикет. Никто из подданных, за исключением его семи советников и некоторых приближенных, не дерзал посмотреть в лицо своему властелину. При его появлении подданные бросались ниц, хватая зубами землю, и тем буквально выполняли обычное приветствие "Для тебя грызу землю".

Для короля прокладывались особые дороги, по которым никто не смел ходить. Резиденций тато имел несколько в разных местах и жил в них в те времена года, которые для данной местности считались самыми здоровыми. Главной столицей был город Андрачи, в котором находился громадный дворец: каждый из столбов, поддерживавших его, был в несколько обхватов, и абиссинцам, разорившим город, долго пришлось возиться с этим колоссальным зданием, пока наконец им удалось сжечь его. Перед дворцом была большая площадь. Приезжавшие ко двору должны были здесь слезать и идти дальше пешком.

Иногда тато появлялся в судилище, где сидел все время безмолвно и с лицом, до глаз покрытым шаммой; судящиеся стояли к нему боком.

Большими церемониями сопровождался также обед короля. За занавески, за которыми располагался тато, допускался только тот, на ком лежала обязанность кормить его и подавать ему пить. Сам повелитель не дотрагивался ни до чего; все ему подносил и клал в рот его обер–форшнейдер, пост которого считался очень важным в придворной иерархии. Сановник этот должен был отличаться лучшими нравственными качествами, чтобы не повредить как–нибудь королю. Правая рука его в свободное от исполнения его прямых обязанностей время была увязана в холщовый мешок, чтобы к ней, кормящей короля, не пристала какая–либо болезнь или сглаз.

Первоначально тато были христианами, но последние шесть королей формально отреклись от христианства, изгнав из дворца священников и заменив их жрецами. Еженедельно вместе с главным жрецом Мэречо тато запирался в храм и, гадая и колдуя, проводил там с ним несколько суток.

Для обсуждения важнейших дел король назначал верховный совет, в который могли быть избранными только представители пяти родов: хио (2 лица), амара, аргефа, мачя и ука.^[36] Из числа семи советников (большей частью из рода хио) один, называвшийся катамараша, был главным докладчиком и объявлял королевскую волю. Этому же совету предоставлен был и высший суд.

Вся страна в административном отношении делилась на 12 областей: Гимби, Гаута, Геше, Бита, Ока, Деч, Адда, Каффа, Гобэ, Шашя, Уата и Чана. Каждая из них была вверена управлению губернатора – уараба, или раша (это название переделано из абиссинского слова рас), имевшего помощника – гуда. Уарабы назначались королем, независимо от того, к какому роду они принадлежали. На обязанности их лежало чинить суд и расправу, собирать ополчение в случае войны и продовольствовать его.

Области, в зависимости от населявших их родов, по имени которых они носили название, в свою очередь распадались на более мелкие части или участки. Местным начальником считался старший в роде по старшей линии. Следовательно, в основании государства лежало родовое, аристократическое начало, на котором зиждились и сословные подразделения. После первого покорения Каффы абиссинцами (в XV в.) воцарившийся король для упрочения своей власти роздал завоеванные земли и обращенных в рабство жителей своим сподвижникам. Свободу и привилегии сохранили, вероятно, те туземные роды, которые добровольно покорились или оказали абиссинцам какие–либо услуги. Таким образом, потомки осевших в стране абиссинских пришельцев и привилегированных туземцев образовали сословие, пользующееся преимуществом свободы и землевладения, но зато обязанное, с одной стороны, защищать государство от внешних врагов, с другой – держать в руках покоренный край.

Из некоторых колен, находившихся, быть может, в кровной связи с царствующей династией или родоначальники которых заявили себя какими–либо особыми, выдающимися делами, избирались ближайшие советники короля. Из появившегося таким путем родового дворянства впоследствии старшие линии составили правящий класс, младшие же – свободных, обязанных только военной службой дворян.

Мои предположения подтверждаются существованием до сих пор зависимого, условно свободного, не несущего военной службы населения, а также и тем, что среди наименований родов попадаются фамилии абиссинского и неабиссинского происхождения, как, например, амара – несомненно, абиссинское имя, а хио – вероятно, местное.

По мере новых завоеваний пленные рабы, сливаясь с покоренным населением, увеличивали число зависимого класса.

Кроме этих двух основных сословий в Каффе существовали еще свободные торговцы и жрецы. Первые – бывшие местные купцы и пришельцы, вторые, ввиду строгой преемственности их сана, тоже составили как бы отдельный класс. Впрочем, только один из сыновей жреца должен был наследовать профессию отца – остальным детям представлялся в этом отношении свободный выбор. Схожие во всем остальном, каффцы только по своей культуре стоят ниже абиссинцев: они – язычники, письмена им неизвестны.

Одеваются каффцы так же, как и абиссинцы. Мужчины высшего класса носят шаммы – широкий кусок толстой бумажной материи, который накидывается на плечи, а свободные концы закидываются назад; короткие, не доходящие до колен, очень широкие штаны из толстой бумажной материи с вытканными по краям красивыми узорами. Головной убор состоит из конусообразной шапочки из шкуры козленка.

Низший класс не имеет права одеваться в ткани и носит исключительно кожи. Весь костюм мужчины состоит из кожаного передника на бедрах, а в холодную погоду или дождь на плечи набрасывается накидка, сделанная из нескольких наложенных один на другой громадных полулистов дерева кого (musa enset) – причем широкая часть листа представляет из себя как бы бахрому, прикрепленную к главному стеблю листа и спускающуюся вниз длинными лентами.

Женщины высшего класса носят длинные рубашки, а низшего – кожаные юбочки. Головные уборы – одинаковые как у тех, так и у других. Встречаются, кроме того, конические шапочки из листьев того же кого.

Как мужчины, так и женщины украшают руки и ноги браслетами, кольцами, серьгами и бусами.

Прической своей каффцы отличаются от других племен. Мужчины отпускают длинные волосы, которые, как, например, у короля, стоят вверх копной или же заплетены в косы, спускающиеся до плеч. Прическа женщин в том же роде.

Пищу у каффцев в былые времена составляло мясо, молоко, каша из зерен разных, хлебных растений, в настоящее время они питаются почти исключительно хлебом из корней дерева кого (тот же musa enset), так как кого – единственное продовольственное средство, уцелевшее при общем разрушении.

Приготовляется хлеб следующим образом: по достижении деревом четырехлетнего возраста его выкапывают, обрубают листья, а толстую нижнюю часть ствола зарывают в землю и оставляют там на несколько месяцев. За это время оно начинает гнить и все как бы проквашивается. Тогда зарытое дерево извлекают из земли, очищают от испорченной оболочки, а внутреннюю, прокисшую и мягкую часть скоблят и растирают, а затем пекут на больших глиняных сковородах. Хлеб этот малопитателен, невкусен и имеет неприятный, прокисший запах. Если прибавить к кого муки, то хлеб делается немного лучше.

Дополнением к этой пище служат разные корнеплоды, сваренные в воде, а также кофе, который пьют по нескольку раз в день, до и после еды. Варят его в глиняных сосудах и разливают в маленькие чашечки из бычачьего рога.

Любимые напитки каффцев – мед и пиво. Мед очень густой, крепкий, но приготовляется без одурманивающих листьев гешо, на одном только солоде. Пиво тоже очень густое и притом кислое.

Утварь домашняя та же, что и у абиссинцев, только глиняные кувшины продолговатые и походящие на древние греческие сосуды другой, более красивой формы.

Постройки каффцев имеют большое сходство с абиссинскими, но сделаны тщательнее и изящнее.

Своих покойников каффцы хоронят в очень глубоких могилах, на дне которых устраивают пещеру. Мертвеца обыкновенно заворачивают в пальмовые ветви, а при погребении опускают вместе с ним в могилу кофе, деньги, слоновую кость. Близкие родные умершего, оплакивая его смерть, одеваются в рубище, царапают себе лицо до крови, вырывают волосы и долгое время носят траур.

Каффцы – смелые, лихие наездники. Лошади их довольны рослы и, судя по тем, которых мне пришлось видеть, не могут быть названы плохими, несмотря на то что климат и характер местности не благоприятствуют коневодству; имеются они только у высших классов и служат исключительно для боевых целей. Седло каффское отличается от абиссинского тем, что оно меньше, покрыто кожей и лука гораздо ниже, удило такое же, как у абиссинцев; суголовье разукрашено металлическими украшениями, но иначе, чем абиссинское.

Оружие каффца – метательное копье очень красивой формы, иногда украшенное затейливым наконечником, и кинжал за поясом. Оборонительным оружием служат круглые кожаные щиты. Луков и стрел нет.

Женщина в Каффе находится в более зависимом положении, чем в Абиссинии. Жен покупают, после чего они становятся рабами своих мужей и не имеют права на развод.

Язык каффцев хотя и резко разнится от абиссинского, но имеет с ним много общих корней.

Религия представляет из себя странную смесь христианских, иудейских и языческих верований, какой–то конгломерат всевозможных суеверий. Высшее божество называется Иеро или Иер (по всей вероятности, название это произошло от абиссинского слова егзиабеер – "бог").^[37] Параллельно с Иеро почитается Деонтос; обоим божествам приносятся жертвы. Помогают в беде, по верованиям каффцев, и Христос, и Мария, и сайтан (дьявол), и просто калича, или бале, – "жрец".

От христианства здесь осталось очень мало следов: уцелели лишь несколько церквей, в которых служили когда–то пришлые из Абиссинии священники, да до самого последнего времени королем и аристократией соблюдаются некоторые посты, как, например, пятидесятидневный, совпадающий по времени с нашим великим, и тридцатидневный, приходящийся на осень. Из христианских праздников каффцы чтут воздвижение Креста Господня, на их языке машкала (маскаль – по–абиссински) и шанбат (санбат – по–абиссински) – суббота; считалась праздником пятница – вот этим и исчерпывается вся связь религии каффцев с христианством.

От иудейства позаимствовали обряд обрезания младенцев и способ убоя скота (совершаемый у евреев, как известно, по строго определенному ритуалу). Язычество каффцев ярче всего проявляется в том, что, с их точки зрения, все успехи и неуспехи в жизни, все бедствия и предотвращения их зависят от божества, которое бывает при каждом отдельном случае или милостивым, или карающим. Чтобы расположить к себе и умилостивить это божество, надо принести ему достаточную жертву. Настроение божества и решение вопроса, к кому из богов обратиться, известно лишь жрецу, колдуну – бале. Он приносит в жертву доставленное ему для того животное, затем гадает по его внутренностям и... дает совет. Но в распоряжении бале есть еще и другие средства: различные заклинания, лекарства и т. д. В неуспехе молитвы виновен всегда не жрец, а клиент, не умевший достаточно умилостивить божество, сделавший что–либо противное ему или же, наконец, вновь, после жертвоприношения, "сглаженный" каким–нибудь дурным человеком.

Жертвоприношения прежде бывали частые и всенародные, массовые. Последние совершались в дни, соответствовавшие некоторым нашим праздникам (например, воздвижение Креста Господня и др.), а также в особенно важных случаях государственной жизни. Местом жертвоприношения была гора Бонга–Шанбата, т. е. Субботняя Бонга, на вершине который был построен храм. По словам старожилов, в дни всенародных жертвоприношений закалывались сотни быков, кровь их стекала с горы ручьем и десятки тысяч человек ели жертвенных животных.

Несмотря, однако, на почти полное забвение христианства, здесь оставалось несколько родов, еще твердо державшихся его и с радостью принявших поэтому посетившего столицу Каффы и пограничные ее местности миссионера Массаи. Миссионеру этому удалось обратить в католичество несколько сот человек.

В далекое старое время, до абиссинского разорения и полонения, Каффа, тогдашний промышленный и торговый центр Эфиопии, благодаря своему богатству, плодородию почвы и т. д., слыла чуть ли не сказочной страной. Она изобиловала хлебом, медом, скотом, лошадьми и собирала со своих данников громадные количества слоновой кости.

Большая часть вывозимого из Эфиопии мускуса добывалась в Каффе; в ней же выделывались отличные ткани и лучшие железные изделия – копья и кинжалы. Но обстоятельства переменились, и некогда цветущее и оживленное государство представляет из себя теперь совершенно разоренную и почти пустынную страну...

В то время как Каффа, изолированная галласами, ни в чем не изменяла своего внутреннего строя и застыла в старых формах жизни, Абиссиния, оправившись от нанесенного ей галласами удара, быстро росла, крепла и развивалась. В войсках своих она завела ружья. Окружающие ее народы, под власть которых она временно подпала, Абиссиния один за другим покорила, и, наконец, расширяя свои границы, она стала соседкой Каффы. Пережив за это время столько переворотов, закаленная в тяжелой борьбе как с внешними, так и с внутренними врагами, Абиссиния, раз окрепнув, уже не могла остановиться на пути к выполнению своей культурно–исторической задачи – объединению и развитию среднеафриканских населяющих Эфиопию племен.

Столкновение двух соплеменных государств сделалось неизбежным, причем все шансы на победу были, очевидно, на стороне Абиссинии. Каффе, как слабейшей, оставалось или подчиниться добровольно, или быть покоренной. Но Каффа решила отстаивать свою самостоятельность до последней возможности. Начались войны, нанесшие страшный удар благосостоянию страны, постепенно доведшие ее до полного упадка и разорения и кончившиеся, несмотря на отчаянное сопротивление, полным покорением Каффы и присоединением ее к Эфиопской империи (1897 г.).

Первый поход на Каффу совершил в 1880 г. рас Адаль, владетель Годжама, разоривший одну из областей ее. Одновременно Каффа потеряла одно из своих вассальных государств – Джимму, король которой признал над собою власть раса Адаля.

Поход в воинственную, недоступную, благодаря горам и лесам, Каффу считался современниками выдающимся подвигом, и в награду за него император Иоанн сделал раса Адаля негусом Годжама и Каффы, царствующим в Годжаме и до настоящего времени под именем Текле Хайманота. В 1886 г. между королями Шоа – Менеликом и Годжама – Текле Хайманотом возникла борьба из–за раздела юго–западных эфиопских земель.

Разбив наголову в сражении при Эмбабо короля Годжама, Менелик захватил в свои руки и все находящиеся к югу от р. Абая земли, несмотря на то что в то время они были независимыми. В числе захваченных Менеликом областей была и Каффа. С этого времени начинается постепенное завоевание Каффской империи вождями Менелика.

Тяжелая пора наступила теперь для всех государств, входивших в состав южноэфиопской империи. В истории их начинается новый фазис: до сего времени обособленные, замкнутые, они постепенно сливаются в одно неразрывное целое со всем объединенным Эфиопским нагорьем. Такие перевороты легко не даются.

Области, не желавшие покориться добровольно, Менелик отдавал своим наиболее талантливым военачальникам, которым предоставлял завоевать их и "кормиться с них". Вконец разоренные войною области эти, однако, не могли продовольствовать всего покорившего их войска, что вызывало завоевание соседних, свободных еще земель. Таким образом, мало–помалу росли владения Менелика и расширялись границы Абиссинии.

На юго–западных окраинах действовали три абиссинских вождя: дадьязмач Тасама, дадьязмач Бешах и рас Вальде Георгис (в то время еще дадьязмач).

В 1887 г. Менелик отдал дадьязмачу Тасаме Гому, Бешаху – Геру, а расу Вальде Георгису – Лиму. Племена, населявшие эти земли, в особенности Гому, оказали абиссинцам отчаянное сопротивление. Не раз Тасама должен был обращаться за помощью к Вальде Георгису, которую тот немедленно ему оказывал. Однажды, когда Тасама с незначительным отрядом был осажден в своей крепости превосходными силами галласов и боевые и продовольственные припасы были у него истощены, только своевременное прибытие Вальде Георгиса с войсками спасло его от неминуемой гибели.

В своих военных действиях вожди эти придерживались одинаковой тактики: каждый из них, придя в новую землю, выбирал наиболее выгодный стратегический пункт и строил крепость или, вернее, обнесенный высоким забором и канавой лагерь, а затем начинал производить набеги на окружающие области до тех пор, пока храбро защищавшиеся жители не приходили наконец к убеждению, что дольше сопротивляться немыслимо и бесполезно, и покорялись. Покорившимся оставляли их самоуправление и царька, а детей его и выдающихся родов брали на воспитание в виде заложников, область же распределяли на "кормление" между частями войск, причем желающим из солдат отводили земельные участки и давали из покоренных жителей по нескольку крепостных.

Ради популярности у войска военачальники в свободное от военных действий время устраивали при своем дворе нескончаемые, обильные пиршества. Отбитые у неприятеля быки закалывались ежедневно десятками, мед лился рекой – слава вождей росла с каждым днем, а с нею вместе увеличивалась и численность их войск... средства же завоеванного края, разумеется, истощались.

Наиболее популярным был рас, тогда еще дадьязмач, Вальде Георгис. Получив у Менелика разрешение завоевать находящиеся по другую сторону р. Годжеба Куло и Конту, он привел в исполнение свой план в одну кампанию; в следующие же – разгромил ленные каффские государства Гофу, Кушю, затем перешел р. Омо и завоевал Мэло, Боко и другие, распространив свои владения почти до оз. Стефании.

В то же время дадьязмач Тасама покорил все земли, граничащие с Каффой на севере, а также родственную ей Мочу, так что к началу 1896 года из большой Каффской империи еще независимой оставалась только сама Каффа, с трех сторон уже оцепленная владениями своего воинственного соседа. На юго–востоке находился рас Вальде Георгис с пятнадцатитысячной армией, наполовину вооруженной ружьями. На востоке был ленный король Джиммы. На северо–востоке – дадьязмач Демесье, сделавшийся после итальянской кампании начальником расположенного в Леке, Гере и Гуме восьмитысячного корпуса гондарцев, вооруженных ружьями. На севере же – дадьязмач Тасама с восьмитысячным войском, тоже вооруженным ружьями.

Эти три вождя неоднократно пытались завладеть Каффой, но, действуя разрозненно, не имели никакого успеха: безрезультатно кончился первый поход в Каффу раса Вальде Георгиса, неудача постигла и дадьязмача Тасаму и Демесье.

Благодаря упорно державшейся молве о неприступности Каффы и отчаянной храбрости ее населения, абиссинцы неохотно отправлялись в эти походы. Трудность горных дорог и сырость климата гибельно отражались на здоровье людей и коней. К тому же и добычи там предвиделось мало: густые леса и гористая местность служили прекрасным средством для укрывания как скота и имущества, так и самих жителей.

Решив сломить сопротивление Каффы и окончательно присоединить ее к Эфиопской империи, Менелик в 1896 году приказал сразу атаковать ее с трех сторон, причем главное начальство возложил на Вальде Георгиса, заранее предоставив ему право владения всеми землями, которые он завоюет.

Королем (тато) Каффы был в это время Тченито, вступивший на престол в 1887 году по смерти своего отца – тато Галито.^[38] Молодой, храбрый, энергичный, он, зная любовь к родине и преданность ему народа, решил бороться до последней крайности.

Предвидя всю тяжесть предстоящего сопротивления, Тченито тщательно приготовлялся к нему и деятельно принимал меры к защите страны. Вдоль границ он устроил ряд застав, чтобы предупредить внезапное нападение. Главным же средством борьбы он считал уничтожение хлебных запасов. Хорошо зная, что абиссинцы во время походов продовольствуются исключительно средствами края, тато Тченито издал приказ, которым запрещалось производить какие–либо посевы, кроме посадок кого. Он надеялся, что недостаток продовольствия принудит абиссинцев к отступлению, каффцы же, привыкшие к кого, могли питаться им одним. К тому же в народе распространился слух, будто главному жрецу было откровение, что именно этим способом каффцы победят абиссинцев.

Что в предстоящей войне король имел в виду держаться исключительно оборонительного образа действий, видно, между прочим, из того, что на случай бегства он сам обучал свою любимую жену верховой езде.

Характер главного врага, раса Вальде Георгиса, был хорошо известен каффцам, и они не питали никаких иллюзий насчет готовящейся борьбы и возможного ее исхода. Тревожное чувство, царившее среди них, порождало немало различных слухов. Так, рассказывали, например, что на одном из обедов в присутствии Менелика рас Вальде Георгис произнес торжественную клятву во что бы то ни стало покорить Каффу и взять в плен ее короля. Как бы в подкрепление своей клятвы он залпом выпил громадный кубок, который потом бросил вверх с такой силой, что он, ударившись о потолок, разлетелся вдребезги.

Но все–таки ни очевидное неравенство сил, ни ничтожность шансов на успех, ни несомненное разорение страны в случае маловероятной победы не могли остановить короля и его народа в их непоколебимой решимости бороться до последней возможности.

В ноябре 1896 г. рас Вальде Георгис, первый из трех участников похода, вступил в Каффу из Куло с 10000 человек и, предавая на пути все огню и мечу, дошел до города Андрачи, столицы Каффы, где и устроил укрепленный лагерь. Тато (король) Тченито отступал, беспрестанно тревожа тыл и фланги абиссинцев своими кавалерийскими отрядами, так что первые дни ознаменовались беспрерывными стычками маленьких партий, причем абиссинцы, благодаря огнестрельному оружию, имели всегда перевес.

Утвердившись в Андрачи, рас Вальде Георгис разделил свое войско на большие отряды, разослав их в разные стороны. Отряды эти опустошили страну, разорив ее на многие десятки верст в окружности, скрывавшихся в лесах женщин и детей забирали в плен и предавали огню все, что могло гореть.

Но разорение страны далеко не вело еще к покорению ее: пока король был жив и на свободе, дело Каффы не могло еще считаться проигранным. Вальде Георгис знал это хорошо по опыту прежних походов. Уже много раз абиссинцы разоряли Каффу по частям, но в конце концов почти всегда победители отступали, вынужденные к тому утомлением, войск, недостатком провианта и дурными климатическими условиями (два дождливых периода в году). По уходе же неприятеля скрывавшийся король снова появлялся в столице, из дебрей и пещер выходили женщины и дети, пригонялся вновь скот, приносились благодарственные жертвы, отстраивались сожженные дома – и... Каффа заживала по–старому.

Во избежание этого Вальде Георгис решил напрячь свои силы и употребить всевозможные средства, чтобы или убить короля, или захватить его в плен. С этой целью он организовал тайные разведки и шпионство, преимущественно при посредстве пленников. Шпионам платили довольно крупные суммы, а пленников, действовавших по указанию Вальде Георгиса, отпускали на свободу.

Как только получались сведения об убежище тато, Вальде Георгис немедленно направлял туда значительные силы. Король бежал в другое место, но и это место находили и преследовали, таким образом, неутомимо, по пятам.

Положение короля затруднялось еще и тем, что на западных и северных границах появились и начали действовать отряды Тасамы и Демесье. Последний в феврале вступил в Каффу из Гумы, а в марте соединился с Вальде Георгисом и стал лагерем в городе Бонге.

Силы тато Тченито скоро были окончательно расстроены. Рассеянные и лишившиеся своего главного вождя, находясь в полном неведении относительно его судьбы и не зная, где он находится, каффцы не могли сплотиться для дружного отпора. Каждому из уцелевших оставалось только думать о собственном спасении.

Оставаясь в центре и действуя оттуда во все стороны летучими отрядами, Вальде Георгис частью своего войска оцепил область, где находился король, заняв отдельными отрядами все главные пути на юг, в негритянские земли, и поставил на всех дорожках и тропинках ряд застав. Каждая из них на охраняемом пути, в наиболее узком месте, устраивала засеку – узкие ворота и рядом сними маленькое укрепленьице в виде высокого окружавшего караулку забора. Система эта дала прекрасные результаты.

Жены короля, все его имущество и регалии с самого начала попались в руки расу. На свободе была только любимая жена Тченито, не расстававшаяся с ним, но на шестом месяце блокады и она была взята в плен.

Тяжело давалась королю его свобода. Остатки свиты его были рассеяны; он лишился даже лошадей, но, несмотря на все это, он продолжал искусно скрываться, сопровождаемый только несколькими верными слугами.

Теперь жизнь короля ничуть не была похожа на ту изнеженную и роскошную, которую он вел до сих пор. Окруженный со всех сторон тайными и явными врагами, принужденный терпеть всевозможные лишения, с трудом добывая себе скудную пищу, не имея даже крова в продолжение нескольких месяцев (к тому же в самое скверное время года), Тченито, однако, выказывал такую силу воли и такую смелость, доходившую до дерзости, что поражал своих противников. В рубище, одетый простым каффцем, он, по рассказам, появлялся иногда в самом лагере абиссинцев и благополучно уходил из их рук.

Но и расу нелегко давалось преследование. Когда в конце февраля начался первый дождевой период, грязь сделалась невылазной, дороги непроходимыми, в войсках стал ощущаться недостаток продовольствия и вследствие дурного питания началась эпидемия дизентерии, уносившая массу жертв, в особенности среди иррегулярных частей, состоявших из галласов и сидамо. Ко всему этому прибавился еще падеж скота, а в окрестностях лагеря появились в изобилии трупные мухи.

В войсках поднялся ропот, и все окружающие раса стали настаивать на том, чтобы он отступил обратно в Куло. Вальде Георгису доказывали, что надежда на поимку короля была потеряна и что оставаться дольше в разграбленном и вконец истощенном крае бесцельно и гибельно. Рас давал уклончивые ответы, обещал отступить, затягивал исполнение своего обещания с недели на неделю, но твердо решил в душе не уходить из Каффы до ее полного покорения. Чтобы сколько–нибудь развлечь войска, он предпринял маленький набег в Геше, нетронутую еще до того времени каффскую область (которая лежит на вершине хребта, возвышающегося до 3000 метров над уровнем моря), а дадьязмачу Демесье разрешил двинуться на южные области гимиро, но заставы и небольшой резерв, блокировавшие место нахождения короля, он оставил на месте.

В это время был весенний дождевой период, и войска сильно страдали от холода.

Поход в Геше имел благотворное влияние на положение дел, так как ободрил начавших было падать духом солдат и дал им возможность добыть немного съестных припасов. Вернувшись в Андрачи, рас достал семена перца и капустную рассаду и велел солдатам сажать их.

После пасхи, встреченной при самых тяжелых условиях, наступил летний дождевой период, когда ни о преследовании Тченито, ни даже об отступлении не могло быть и речи. Король все еще был на свободе. Войска раса были окончательно истощены голодовкой и болезнями. От множества трупов в Андрачи стоял нестерпимый смрад. Казалось, что расу, несмотря на его твердость духа, придется отложить задуманный план, но судьба решила иначе. 14 августа 1897 года в главном лагере Вальде Георгиса было получено донесение фитаурари Атырсье,^[39] занимавшего со своим полком южные заставы, что тато Тченито взят им в плен.

Тченито, для которого пребывание среди абиссинских застав становилось с каждым днем все опаснее, задумал бежать в южные земли, принадлежащие неграм. Ночью, одетый простым каффцем, в сопровождении только одного слуги, он решил прорваться сквозь заставы. Его заметили и подняли тревогу. Тченито бежал в ближайший лес, который абиссинцы немедленно окружили. Утром они несколько раз прошли через него цепью, но короля не нашли, и только вечером один солдат, отыскивая в чаще пропавшего мула, нечаянно наткнулся на Тченито. Король пустил в солдата два копья, серебряное и медное, но промахнулся и, не надеясь на спасение, сдался. Пленного Тченито рас приказал одеть в лучшие свои одежды и оказал ему королевские почести. Замечательна была первая встреча победителя с побежденным. Оба поклонились друг другу до земли, а тато Тченито, сняв с руки три золотых браслета, обратился к расу с просьбой принять этот дар, сказав при этом следующее: "Даю это тебе, мужу из мужей. Ни расу Гобане, ни негусу Текле Хайманоту, ни Тасаме, ни Демесье не удалось покорить меня, но ты это сделал. Если ты откажешься носить эти браслеты, то я стану тебя презирать".

О пленении короля было возвещено рассеянному народу, и война окончилась сама собой. Пленных каффцев отпустили на свободу и через них объявили, чтобы все, не опасаясь за жизнь, возвращались в свои земли и чтобы старики собрались в городе Андрачи. Начальники областей в большинстве случаев остались прежние, а на выдающиеся должности были назначены лица, известные своими заслугами Абиссинии. По восстановлении мира рас с пленным Тченито отправился в Адис–Абабу, поручив своей жене с небольшим отрядом охранять край. Остальные войска получили отпуск.

6. Андрачи (8-22 января)

Андрачи расположен при слиянии значительной реки Гуми с р. Гичей, делающей ниже города поворот на юг и впадающей в р. Омо.

Город находится на высоте около 1800 метров над уровнем моря; окруженный со всех сторон высокими горами, он живописно раскинулся на нескольких холмах. Климат местности, в которой лежит Андрачи, очень влажен вследствие частых дождей, обильных рос и утренних густых туманов.

Андрачи, бывший некогда столицей каффских королей, сделался теперь резиденцией раса. Дворец каффского короля, воздвигнутый на вершине одного из наиболее высоких холмов, был сожжен по повелению Вальде Георгиса. На его месте возвышается теперь новый, занимающий круглую, около 200 сажен в диаметре, площадь, обнесенную со всех сторон высоким забором. Двор разделен более низкими оградами на несколько отдельных участков, из которых каждый с находящимися на нем постройками имеет свое особое назначение: приемных комнат, или внутренних покоев, или помещений для хозяйственных надобностей. Внутрь дворца ведут несколько ворот, из которых одни считаются главными.

За главными воротами находится довольно большой двор, куда ежедневно съезжаются вожди раса и где они оставляют своих мулов. В следующие дворы имеют право входить только должностные лица, офицеры или являющиеся к расу по какому–либо делу, или, наконец, подносящие подарки. Во втором дворе находится только одно здание (рядом с ним я разбил свою палатку. Раньше здесь находилась пушка, убраная по моем приезде). Третий двор, называющийся Адебабай, представляет из себя как бы тронный зал. На противоположной от входа стене устроена двухэтажная вышка, на которой восседает рас во время суда и торжественных приемов. В следующем затем, меньшем дворе помещается Адераш – большая столовая раса. Здесь по воскресеньям, четвергам и праздничным дням рас дает большие обеды – гыбыр и угощает своих офицеров и солдат. Столовая с тремя дверьми, в которой свободно может поместиться 1000 человек, нечто вроде большого сарая без окон. Стены сделаны из связанных кольев; внутри колоннада из толстых столбов поддерживает соломенную крышу. Около одной из стен, под балдахином из белой бумажной материи, стоит альга – трон, на котором восседает рас во время торжественных обедов. Невдалеке поставлены сначала большой (высотой в 1 ½ аршина) диван, а к нему другой, маленький (высотой в ¾ аршина), покрытые коврами; место, где они находятся, отделено от остального помещения белой занавеской, которую опускают, когда кушает рас, и поднимают, когда входят приглашенные. В следующем за адерашем дворе находятся внутренние покои раса и его жены, а рядом – маленькие домики двух дочерей его жены. Дворики, расположенные по обеим сторонам от главных дворов, с помещающимися в них постройками имеют хозяйственное назначение, как, например, гымжа–бьет, то есть кладохранилище, где сберегаются деньги и имущество раса, уоть–бьет – кухни, энджера–бьет – хлебопекарни, тэдж–бьет – медоварни, сега–бьет – скотобойни и т. д.

У всех ворот дворца стоят привратники, вооруженные длинными палками. Ночью вокруг эльфиня (спальни) выставляется караул.

От старого дворца уцелела только молельня каффского короля, приютившаяся рядом с дворцом раса в роще громадных сикомор. Теперь она обращена в церковь.

Скаты холма, на котором построен дворец, застроены хижинами солдат раса. На соседних холмах возвышаются большие дома его вождей, окруженные также низенькими хижинами их солдат.

На большой площади перед дворцом собирается два раза в неделю базар, на который стекаются окрестные туземцы. Они обменивают кофе, составляющий в настоящее время единственное богатство края, на хлеб из Джиммы.

Определить число жителей города очень трудно, так как Андрачи – не что иное, как постоянный лагерь абиссинцев, не имеющих в нем оседлости. Местное постоянное население совершенно отсутствует.

В Андрачи я пробыл 12 дней, с 8 по 22 января 1898 года, в ожидании сбора действующего отряда.

Первые три дня мы отдыхали и отлеживались после путешествия. Люди спали почти целый день и только вечером, поужинав, оживлялись: усаживались вокруг костра и распевали песни. Раса я эти дни не видел. По абиссинским обычаям считается особой вежливостью не беспокоить тотчас же прибывшего с пути приглашениями. Каждый день утром и вечером рас присылал узнавать о моем здоровье, в свою очередь и я посылал своего ашкера передать расу мою благодарность за внимание и спросить о здоровье его и его супруги. К обеду и ужину эльфинь–ашкер (паж) раса Гомтеса приносил несколько приготовленных для меня по приказанию раса блюд и чудного тэджа (меда) в небольших графинчиках, окутанных шелковым платочком. Вечером мне доставляли дурго. Длинная вереница женщин с корзинами, наполненными хлебом, кувшинами с медом, горшками с соусом и т. п., подходила к моей палатке. Один из кухонных шумов – начальников, низко кланяясь, входил в палатку и, указывая на принесенные дары, заставлял дефилировать передо мною носильщиц. Мои ашкеры принимали дурго, причем хлеб, согласно обычаю, обязательно пересчитывался. Одна из корзин, покрытая красным кумачовым покрывалом и выделявшаяся своими размерами, обыкновенно была набита самыми тонкими энджера (хлебные лепешки), предназначавшимися специально для меня.

Я занимался эти дни нанесением на карту моего маршрута до Каффы и производил солнечные наблюдения.^[40]

Приходили ко мне знакомиться некоторые из приближенных раса. Наместник Конты^[41] Белэта–Менота явился даже с подарками – двумя курами и несколькими талерами (серебряные рубли), от которых я, к его глубокому огорчению, отказался. Впрочем, он принес подарки не совсем бескорыстно, рассчитывая на богатые дары и с моей стороны, и с первых же слов стал просить подарить ему шляпу, шелковый бурнус, ружье, саблю и т. п. Ничуть не смущаясь моими отказами, он уверенно говорил: "Ну, если теперь нет, привези мне в следующий раз".

Кстати, о Белэта–Менота. Он родом из Конты и исполняет там обязанности регента до совершеннолетия короля. Ни одеждой, ни внешностью Менота не выделяется из среды абиссинцев, только дикие, вечно бегающие, любопытные и более узкие, чем у абиссинцев, глаза его обращали на себя внимание. Он старался держать себя с достоинством и вообще заметно подражал абиссинцам, но наивное любопытство и жадное попрошайничество все–таки выдавали в нем дикаря.

Белэта приезжал к расу с данью и через два дня уехал обратно в свою землю. Перед отбытием он приходил прощаться со мной, приглашая меня к себе в гости. "Приезжай ко мне, – говорил он, – я дам тебе красивую жену, зарежу для тебя моих самых тучных быков и баранов".

Познакомился я также с королем Куло^[42] – Хайле Ционом. Это еще совсем молодой человек, большого роста, с правильными чертами лица. У него такие же дикие, бегающие глаза, как и у Белэта–Менота, и, так же как он, Цион мало отличается по внешнему виду от абиссинцев. По смерти отца, убитого во время завоевания Куло расой Вальде Георгисом в 1892 г., Хайле Цион бежал с матерью в соседнюю землю родственного племени уаламо. Скоро, однако, он добровольно вернулся оттуда и изъявил покорность расу, который утвердил его на его законном престоле, с тем чтобы он признавал власть раса и платил ему дань.

Когда Вальде Георгис устроил свою резиденцию в Куло, Хайле Цион находился все время при нем. Рас окрестил его и сам был его восприемником. Живя при дворе Вальде Георгиса, король перенял абиссинские обычаи и манеры, изучил Св. Писание и через несколько лет, благодаря своим способностям, стал совершенно воспитанным абиссинским аристократом. Во время Итальянской войны, когда рас ушел в отдельную экспедицию против аусского султана, Хайле Цион остался управлять страной. Народ, думая воспользоваться отсутствием абиссинцев, возмутился и принудил своего молодого короля принять участие в восстании. По возвращении раса восстание улеглось само собою, и народ вновь изъявил покорность. Король же, не сумевший удержать страну от восстания, был закован в цепи и приговорен к штрафу в 10000 талеров.

Хайле Цион очень интересовался всем европейским; часто посещал меня, расспрашивая про наш быт, и охотно отвечал в свою очередь на интересовавшие меня вопросы о жизни его народа, до сих пор еще весьма мало изученной. Предшествовавшие исследователи (Массаи, Антуан д'Абади) называли общим именем "сидамо"^[43] все племена, населяющие берега среднего течения Омо и составлявшие когда–то несколько отдельных государств – Куло, Конта, Кушя,^[44] Уаламо, Гома и Гофа.^[45]

До покорения абиссинцами те из этих государств, которые населяли правый берег р. Омо, как я уже выше говорил, были данниками Каффы.

11 января. Воскресенье. На заре я отправился в церковь к обедне. В нескольких стах шагах от дворца, на холме среди рощи громадных сикомор, приютилась церковь – большое круглое здание, крытое соломой. Рас был уже в наполненном народом храме, когда я вошел туда. Внутри было темно. Только спустя некоторое время глаз стал различать окружающие предметы. Высокие толстые деревянные колонны поддерживают здание. С восточной стороны помещается алтарь, отделенный от остального помещения бамбуковой перегородкой, завешанной белой занавеской. В алтаре трое врат, из которых одни – царские. Образов совсем не имеется. Богослужение совершали два священника и три дьякона. Один из священников – высокий старик со строгим, красивым лицом, обросшим длинной белой бородой, другой – еще молодой человек, небольшого роста, худощавый. Облачение на них было ветхое – убогие шелковые ризы, вылинявшие от времени. Ризы надеты поверх таких же шелковых рубашек. Ноги босы, головы покрыты большими белыми кисейными покрывалами, свешивавшимися на плечи и спину.

Дьяконы, 10 – 12–летние мальчики, были одеты совершенно так же, как и священники, только на головах не было покрывала. Все они вместе быстро читали (в богослужении употребляется гезский язык) и пели положенные по уставу возгласы и песнопения (всех литургий – 14). Мотивы очень трудно уловимы вследствие постоянных переходов из тона в тон. Священнослужители по нескольку раз становились перед алтарем читать Евангелие или кадить, причем большие обвешанные бубенчиками кадильницы приятно звучали. Когда настало время освящения святых даров, один из дьяконов вышел перед царские врата и, прислонясь в характерной позе к алтарю и низко опустив голову, стал продолжительно звонить в небольшой медный колокольчик. Затем началось оплакивание страданий и смерти Христа. Удивительно грустная и задушевная мелодия этих оплакиваний!.. Я заметил, что у священников действительно лились слезы. После причащения священнослужителей святые дары вынесли для причастия молившихся. Святое тело нес один из священников на большом деревянном дискосе, который поддерживали по сторонам два дьякона, а другой – святую кровь в стеклянной чаше,^[46] над которой третий дьякон держал распущенный зонтик. Сначала причастились мужчины, затем священники прошли в южную часть храма, отделенную занавеской, за которой стояли женщины, и, причастив их, вернулись в алтарь. Причащали сначала святым телом, которое священник отламывал от агнца пальцами и клал в рот причащавшемуся, а потом из лжицы святой кровью. По окончании обедни начался молебен, во время которого священники и дьяконы вышли с крестами и кадилами на амвон, а хор дабтаров^[47] запел хвалебные молитвы.

Один из дабтаров, обладавший высоким голосом, запевал, очевидно импровизируя, а хор продолжал припев, ударяя в такт в медные побрякушки,^[48] а другой, сидя на полу, аккомпанировал, ударяя ладонями в длинный барабан. Мало–помалу медленный темп песни начал ускоряться, певцы все больше и больше воодушевлялись, удары в барабан участились и усилились, побрякушки замолкли, и раздалось хлопанье в такт в ладоши. Неподвижная вначале группа певцов заколыхалась. Воодушевление перешло в экстаз. Певцы приседали в такт песне, некоторые вышли на середину церкви со своими в человеческий рост длинными посохами, на которые они упирались во время богослужения, и начался священный танец. Плясавшие поднимались на носки, опускались в такт песне, опять поднимались и, вытянув руки, плавно двигались. Глаза их, обращенные к небу, горели... Воодушевление достигало крайнего предела и передавалось толпе; даже спокойное, строгое лицо старика священника оживилось, и сам он стал приседать в такт поющим... Наконец хор кончил. Священник прочитал молитву. Один из дабтаров стал быстро обходить молящихся и назначать им по группам святого, которому бы они молились. Он обошел, таким образом, несколько раз молящихся, пока не были перечислены все святые. Потом, по прочтении отпустительного "Отче наш", все приложились ко кресту и вышли из церкви.

Богослужение произвело на меня неизгладимое впечатление. Темная, похожая на сарай церковь, убогая, нищенская обстановка, но какой экстаз, какая сила веры у этих черных христиан. Какая проникновенная молитва, какое глубокое, трогательное чувство сияет на лицах беззаветно преданных своей религии людей!.. Воображение невольно переносило меня в первые века христианства...

Я сел на мула и, окруженный толпой моих слуг, медленно поехал домой. Было чудное, тихое утро, ярко сияло солнце. Деревья цвели и наполняли чистый, редкий горный воздух ароматами. Как красивы окружающие нас громады гор, теряющиеся в ярко–ярко–синем небе!..

Не успел я вернуться домой, как пришел Гомтеса и просил меня от имени раса пожаловать на большой обед и одолжить ему мой складной стол, стул и столовый прибор. Я ответил, что с удовольствием принимаю приглашение, но прошу не заботиться о доставлении мне европейских удобств, так как я знаю обычаи страны и привык к ним. В 9 часов пришел за мной агафари (камергер), и я торжественно отправился в адераш (столовую), конвоируемый всеми моими ашкерами с ружьями на плечо. Когда я вошел в столовую, занавеска была уже опущена и рас сидел на своем диване и мыл руки. Рядом с ним на ковре с одной стороны сидел дадьязмач Балай, а с другой – был приготовлен стул для меня. Раса окружали наиболее приближенные слуги. За диваном стоял главный оруженосец раса Ильма, громадного роста, с густой черной бородой, красавец галлас. Напротив, живописно прислонясь к колоннам, поддерживающим крышу, расположились гофмаршал раса азадж Габре и несколько агафари (начальников охраны), художественно задрапировавшись в свои белые шаммы. Они держали в руках хлыстики – эмблему их власти во время приемов. Перед расом и передо мной поставили две большие корзины, покрытые красными кумачовыми покрывалами. Вереница кухарок, одетых в перехваченные на талии рубашки, принесла множество разной величины горшочков с кушаньями, а главная кухарка, довольно красивая женщина, одетая чище других, с серебряными серьгами и таким же ожерельем на шее, сняла покрывала с наших корзин. Асалафи раса (особая должность, в переводе – "подающий есть") опустился перед корзиной на колени и, дав попробовать каждого кушанья принесшей его кухарке, стал вынимать их на ломтиках энджеры и раскладывать перед расом. Асалафи, удивительно красивый юноша чистого семитического типа, происходит из одной тигрейской фамилии: он воспитывался при дворе раса и, вероятно, получит вскоре какое–нибудь более высокое назначение, т. е сотню или полк.

Для меня рас приготовил особый обед, который, по его мнению, должен был удовлетворить вкусу европейца. Вот меню: 1) жареная курица, 2) поджаренные на сковороде тоненькие ломтики мяса, 3) поджаренные на углях бычачьи ребра, 4) афиле^[49] – абиссинское национальное блюдо, 5) скобленое, сваренное в масле мясо и, наконец,. 6) яйца всмятку.

Очень важно приносил Гомтеса – паж раса – эти кушанья в маленьких эмалированных чашечках, пряча их под своей полой, чтобы не испортил чей–нибудь дурной глаз, и ставил передо мной на корзину. Я был голоден и, к большому удовольствию раса, ел все с большим аппетитом: и вареное и жареное мясо, и яйца всмятку, и пр.

Когда мы съели наполовину наш обед, за занавеску стали допускаться и другие почетные приглашенные – командиры полков и старшие офицеры. Наконец нам подали кофе в миниатюрных фарфоровых чашечках без ручек и затем открыли двери, через которые стали входить непрерывной вереницей остальные гости. Чинно, не торопясь, обвернув свои одежды вокруг пояса и ног и держа свободный конец на левой руке, появлялись они и грациозно опускались на пол, располагаясь тесными кружками вокруг корзин, на которых лежало по стопке хлебных лепешек энджеры (несколько ломтиков ее было обмокнуто в перцовый соус). Скоро обеденный зал наполнился пестрой толпой пирующих. Над каждым кружком обедавших один из слуг, перегибаясь от тяжести, держал по большому куску бычачьего мяса. Всем роздали подлинному тонкому оправленному в слоновую кость ножу. Облюбовав кусок мяса, каждый по очереди вырезал его и ел, весьма ловко отрезая кусочки у самых зубов движением ножа снизу вверх так быстро, что я положительно не понимал, как у них оставались целы носы и губы.

Цепь виночерпиев через весь зал ловко передавала пирующим громадные роговые кубки меда. Появился странствующий певец и, став посередине комнаты, запел под аккомпанемент инструмента, похожего на скрипку,^[50] героические песни и импровизации в честь раса.

Зелепукин был в числе приглашенных. Его посадили около дивана раса; перед ним стояла корзина, из которой я перед тем ел. Но, относясь скептически к черным иноземцам, он только недоверчиво поглядывал на предлагаемые ему блюда, совершенно не дотрагиваясь до них. Своим коренастым сложением и мускулистостью Зелепукин производил сильное впечатление на абиссинцев. В особенности он нравился расу, не вызывавшему его иначе, как зохон – "слон". Поглядывая с нескрываемым удовольствием на Зелепукина, рас спросил меня, все ли солдаты у нас, в России, такие молодцы. Нужно заметить, что у абиссинцев сложилось по их знакомству с итальянцами довольно нелестное мнение о европейских солдатах, именно, что они все тщедушны и малосильны.

Первая очередь обедающих, как только насытилась, встала по знаку агафари и вышла; на ее место тотчас же явилась вторая, за ней третья и, наконец, четвертая. Рас же и его почетные гости все время продолжали сидеть на своих местах, ведя между собою приятную беседу и осушая один за другим маленькие графинчики тзджа (меда). Подавали также и красное вино – "бурдо" – как его называл рас – и местную, выкуренную из меда водку.

Разговоры касались больше военного дела и охоты. Рас и его боевые товарищи вспоминали "минувшие дни и битвы, где вместе рубились они". С захватывающим интересом слушал я про сражение при Эмбабо в 1886 г., во время войны с негусом годжамским. Не выдержав первого натиска годжамцев, все войско Менелика бежало, и только сам император, тогда еще король, оставался спокойно на своей позиции, на возвышенном холме. Вдруг он открыл по годжамцам из своих, единственных в то время, 2000 ружей такой убийственный огонь, что те дрогнули.

В этот момент подоспевший рас Гобана атаковал годжамцев сзади, и враг обратился в бегство. Рас взял тогда лично в плен 40 человек. Слушал я и про Аусский поход 1895 г., и про атаку данакилей в бою у р. Хауаша. В этот день погибло так много данакилей, что абиссинцы, став на ночь лагерем на самом поле битвы, привязывали палаточные веревки к трупам. Рассказывали и про то, как ужасно было возвращение отряда раса из этого похода, походившее на бегство, но не от врагов, а от страшных хауашских лихорадок, уносивших ежедневно массы жертв.

Расспрашивал рас и меня про наши войска и про способ ведения войны. О европейских войсках, как я уже, между прочим, указывал, абиссинцы составили довольно нелестное мнение. В их глазах они представляются хотя и дисциплинированной, но в высшей степени неподвижной массой, все действия которой в бою сводятся исключительно к стрельбе. Я счел нужным опровергнуть такой взгляд относительно русских. Его это очень удивило.

– Мы атакуем в штыки, "на ура", кавалерия же – "в шашки" – сказал я расу.

– Я думал, – заметил он в ответ, – что "фрэнджи" только стреляют, а если вы атакуете с холодным оружием в руках, значит, вы действительно хорошие солдаты.

Спросил он меня, между прочим, и о том, пьют ли у нас тэдж и устраивают ли такие, как у них, пиры.

Я ему рассказал, что в далекое старое время у нас почти все было довольно похожим на их быт, рассказал ему про святого Владимира, про его пиры, крещение, про его ответ магометанским послам: "Руси веселие есть пити". Мой рассказ так понравился расу, что он немедленно пересказал его своим приближенным, которые единогласно решили, что русские, наверное, должны быть истинными христианами.

Только в 2 часа дня разошлись мы с обеда, за который сели в 9 часов утра.

12 декабря. В Андрачи вступил полк (2000 человек) фитаурари Имама, раньше расположенный в дальних областях Диме и Мело, на левом берегу р. Омо. Рас пригласил меня смотреть на прибытие полка. Мы расположились с ним на вышке, в адебабае (судилище), высматривая появление на дороге войска. Наконец на вершине противоположной горы показался отряд, вытянувшийся четырьмя колоннами по узкой, окаймленной по бокам густым кустарником дорожке. Он медленно приближался, пестрея множеством флагов, белоснежными шаммами солдат и блестя на солнце оружием и доспехами.

Вальде Георгис узнавал в подзорную трубу большинство офицеров, и многих солдат, и от его зоркого глаза военачальника не ускользали даже мелкие подробности их одежды и вооружения; даже мулы и лошади зачастую оказывались ему известными. Рас в характерных восклицаниях выражал свои впечатления. "Вон такой–то, – быстро говорил он. – Смотри, серый–то мул, которого я дал ему в прошлом году, кажется, приморился... Вон у такого–то ленты на голове; верно, слона, убил" и т. п.

Спустившись с горы и перейдя ручей, протекающий у подножия холма, на котором расположен двор раса, отряд вышел на площадку перед дворцом, построивши фронт в две линии. В первой – за начальником стали в несколько шеренг (2 – 4) все конные, за ними, шагах, в 25, – все пешие. Полк остановился перед воротами, конные спешились; мулов и лошадей взяли слуги или более молодые солдаты; все же остальные быстро и шумно вбежали в адебабай и выстроились фронтом глубиною в 4 – 5 шеренг, покоем перед вышкой раса, причем все офицеры, а также отличенные нижние чины составили первую шеренгу.

Замечательно красивое зрелище представляло это войско! В каждом, из солдат видно было сознание собственного достоинства, гордости... Как мужественны были выражения лиц этих закаленных в боях воинов, как непринужденна и величественна была их осанка!..

На босых, одетых в белые полотняные штаны людях были богатые шелковые рубашки и расшитые золотом разноцветные бархатные лэмды (накидки) или лэмды из шкуры льва, леопарда, барса или, наконец, длинношерстного барана. Щиты у многих были украшены серебром. На головах убивших слона красовались ленты зеленые, желтые и красные, а у других, убивших в Аусском походе данакиля, – маленькие серебряные коронки – калеча – боевые отличия или серебряные шлемы с висящими на лицо серебряными же цепочками. У некоторых офицеров голова была повязана лентой, вырезанной из львиной гривы, – это амфара,^[51] соответствующий нашему Георгию. У многих за подобрание раненых в бою – – сабли с серебряными наконечниками, а у убивших врага одной саблей – с серебряными кольцами.

Когда полк построился, спокойно и с глубоким сознанием собственного достоинства выступил вперед командир полка, фитаурари Имам, со своими старшими офицерами. С вышки раздалось приветствие раса: "Эндьет сонобататчух!" Фитаурари и весь полк в ответ низко поклонились как один человек, положили они ружья перед собою и, припав на одно колено, склонили головы до самой земли и легко, быстро вновь поднялись. Не приниженность перед неограниченным владыкой чувствовалась в этом поклоне, а преданность любимому вождю. После первого поклона командир полка сделал несколько шагов вперед и на второе приветствие раса ответил таким же поклоном. Наконец, когда он приблизился к самой вышке, последовало еще одно приветствие – третий поклон, и официальная часть встречи закончилась.

Войска смешались со встречавшими. Старые друзья и знакомые отыскивали друг друга и троекратно целовались. Получалось такое впечатление, как будто целовалась вся сплошная толпа. Рас перешел в адераш (столовую), где пришедшим войскам был устроен пир, совершенно такой же, как описанный мною выше.

Характерный тип абиссинского вождя представляет из себя фитаурари Имам, еще молодой, замечательно красивый, энергичный, известный беззаветной храбростью и обожаемый своими людьми. 14–летним мальчиком попал он ко двору раса и, сделавшись его эльфинь–ашкером (пажом), сопровождал его во всех походах. Сначала он только следовал за мулом раса, неся псалтырь, или саблю, или кубок для воды, но, сделавшись старше, раздобыл себе копье и сам стал принимать участие в боях. Наконец, ему дали ружье, десяток патронов, и с этого времени началась его боевая карьера. Вскоре рас сделал Имама своим агафари (камергером) и начальником своей личной охраны, а несколько лет тому назад произвел его в чин фитаурари. Имам получил в свое командование около 300 солдат, несколько сот ружей и несколько тысяч патронов, а на кормление отряда – одну из окраинных областей. С этого момента ему было предоставлено набирать себе такую дружину, какую он окажется в состоянии содержать. Из 300 человек своей команды Имам выбрал наиболее способных и выдающихся людей и назначил их тысяченачальниками, сотниками и пятидесятниками, разделив между ними остальных солдат, и предоставил им пополнять свои части, как хотят. В настоящее время его полк с 300 человек возрос до 2000.

Описанное мною образование отряда Имама представляет собой прототип возникновения всех абиссинских частей.

13 января. Утро я провел с расом, рассматривая карту театра будущих военных действий. Рас принял меня во дворе своего эльфиня (внутренние покои), под невысоким, прислоненным к забору, крытым соломой навесом. Место это было любимым рабочим кабинетом раса. Отсюда открывался чудный вид на окружающие Андрачи горы. Когда я вошел, рас занимался со своим секретарем Алока–Мелке текущими делами и, сидя на диване, диктовал ему какую–то бумагу. Алока–Мелке, красивый юноша, несколько лет тому назад бывший дьяконом, расположившись на полу, быстро писал на положенной на колено бумаге. Почти беспрерывно раздавался скрип его тростникового пера, которое он то и дело обмакивал в чернильницу, сделанную из гильзы и помещавшуюся между пальцами его правой ноги. Когда бумага была дописана, секретарь удалился, и мы остались с расом вдвоем. Я разложил на полу составленную мною и надписанную по–абиссински карту, и мы стали ее рассматривать. Узнав, где находятся Андрачи и Адис–Абаба, рас сам ориентировал карту и постарался выяснить себе относительные расстояния между интересующими его пунктами и постигнуть совершенно неведомое ему понятие о градусе – мээрыг, как называл его император Менелик. Рас закидал меня вопросами. Как далеко до оз. Рудольфа? Сколько градусов? Как велико расстояние до операционной линии дадьязмача Тасамы? Где находится второй градус? Почему такие большие вышли два градуса? Откуда их считают? Пришлось прочесть лекцию о шаровидности Земли, дать понятие об экваторе, широте места, где мы находимся, и т. п.

– Почему там, куда мы поедем, нет ни надписей, ни рек? – спросил меня рас.

Я отвечал, что местность эта до сих пор еще не исследована. Рас покачал головой и задумался. Действительно, предстояла нелегкая задача: было приказано покорить и присоединить к Абиссинии громадную территорию, расположенную между Каффой, оз. Альберта и оз. Рудольфа до 2° с. ш., противодействуя при этом всякой другой державе, которая возымела бы подобное же намерение. Край, который рас должен был завоевать, был совершенно неизвестен абиссинцам. Все имевшиеся сведения относились только к самому ближайшему от Каффы району и к живущему там племени шуро. Оставалось совершенной загадкой, какое пространство занимает шуро, кто его соседи, есть ли вообще таковые, наконец, что представляет из себя местность, находящаяся за границами этого племени, и богата ли она хлебом.

Продовольствовать войска можно было только путем реквизиции, т. е. сомнительными средствами совершенно неизвестного края; другой способ, ввиду большой численности отправлявшегося в поход корпуса и недостаточности подъемных сил раса, оказывался немыслимым, тем более что на подготовку похода и на разведку театра действий не было достаточно времени. Император Менелик, вследствие политических соображений, требовал от раса выполнения возложенной на него, задачи в этом же году, а до периода дождей оставалось всего пять месяцев.

В экспедиционный корпус должны были войти 16000 человек, из них 10 500 солдат регулярных войск имели ружья, остальные же, добровольцы галласского и других племен, – одни копья.^[52]

Одна часть этих войск была расположена в центре владений раса, другая – по их окраинам. Все солдаты получали продовольствие из той местности, в которой были расположены, и командиры частей были в то же время и администраторами, и главными судьями в своих областях. Во внутренних, совершенно умиротворенных провинциях солдаты, наделялись участками земли и несколькими закрепощенными туземцами. В мирное время они жили на своих наделах и кормились с них. В окраинных областях, не вполне еще успокоившихся, система военных поселений была неприменима, тем более что почти всегда войска были, под ружьем, в набегах на соседние земли. Они жили в укрепленных лагерях; нужное количество продовольствия доставляли им туземные начальники, собирая его со своих соплеменников, под угрозой реквизиции в случае недоставки продовольствия в достаточном размере.

В денежном и вещевом довольствии окраинные части были совершенно приравнены к внутренним. Каждый солдат получал ежегодно из казны раса от 5 до 15 талеров на покупку осла, лошади или мула, что зависело от заслуженности воина, одну верхнюю одежду – шамму и холст на две пары штанов.

Пять полков назывались уаруари и считались войсками императора, остальные же были собственными войсками раса. В каждом из этих полков часть солдат была конной и часть – пешей. Более состоятельные и послужившие уже некоторое время солдаты заводили себе лошадь или мула, молодежь же и бедные их не имели. На роды оружия войска не подразделялись.

Интересно происхождение уаруари. По воцарении Менелика в Шоа 11–летний Вальде Георгис поступил на службу к негусу в качестве его эльфинь–ашкера (пажа). Он сопровождал Менелика во всех походах и сделался скоро одним из его любимцев. Такую же должность занимал, и рас Маконен, двоюродный брат и большой друг Вальде Георгиса. Они вместе переносили все тягости своего положения: мерзли у входа, в палатку Менелика, бывали счастливы, когда кто–нибудь из старших позволял им допить недопитый графинчик тэджа или доесть остатки мяса.

Однажды, в 1870 г., императору доложили, что пришли три молодых солдата, служивших раньше у царя Феодора и желающих поступить в его войско. Менелик приказал их позвать. Раздумывая, к кому бы их определить, он спросил Вальде Георгиса, раздувавшего в это время перед ним костер.

– Ну, Вальде Георгис, посоветуй, кому мне отдать их.

Эти три солдата были ядром того пятнадцатитысячного корпуса, которым рас теперь командует.

Вальде Георгис немедленно произвел своих первых солдат в пятидесятники, добыл каждому из них но леопардовой шкуре для боевой одежды, выпросив их у своих старших родственников, и предоставил своим подчиненным вербовать себе полусотни. Скоро было собрано около двадцати человек; на добытые в набегах деньги был приобретен вьючный мул, возивший в походе продовольствие всего отряда и палатку начальника. Вновь образованная часть стала занимать отдельный бивак, обозначаемый этой палаткой.

Мало–помалу число солдат Вальде Георгиса увеличивалось и росли его имущество и слава. Отличаясь выдающеюся храбростью и предприимчивостью, он сумел вселить эти качества и в своих людей. Благодаря редким талантам полководца Вальде Георгис создал из своих солдат, еще почти детей, таких молодцов, что во время войны с уоло о них заговорили во всем отряде негуса. Не проходило дня, чтобы они не участвовали в набеге и кто–либо из них не возвращался в лагерь с отбитыми у неприятеля трофеями. Менелик заметил подвиги этих удальцов. Раз как–то, говоря о все более и более входивших в славу солдатах Вальде Георгиса, император сказал: "Это не муча (молокососы), а уаруари (метатели копий)" – и навсегда утвердил за ними это название. Вальде Георгис же в награду за подвиги получил маленькую землю, благодаря чему мог увеличить свой небольшой отряд.

В 1883 году Менелик назначил Вальде Георгиса главным агафари и эльфинь–аскалакайе–ишака – начальником эльфинь–ашкеров (пажей) и личной охраны негуса, а затем сделал его геразмачем (подполковником).

В 1887 году Вальде Георгис был произведен в дадьязмачи (полный генерал) и получил в самостоятельное управление область Лиму. В то время у него было уже пять полков численностью около 3000 человек, которые считались солдатами негуса и назывались по–прежнему уаруари. Вновь же сформированные после назначения Вальде Георгиса генерал–губернатором Лиму части составили войско самого раса и стали называться бьет лыджог – "дети дома".

Во время объявления мобилизации войска находились в местах своего расположения, причем некоторые части стояли в расстоянии 400 – 500 верст от города Андрачи, назначенного сборным пунктом всего отряда. Приказ о мобилизации был послан из Адис–Абабы в конце ноября и мог быть получен дальними частями не ранее как через 16 – 20 дней, т. е. в половине декабря. Войска должны были собраться в Андрачи к середине января, следовательно, в их распоряжении оставался только один месяц на сборы и сосредоточение, а крайние части из этого небольшого промежутка времени должны были уделить не менее 15 дней на один только переход. Несмотря, однако, на массу затруднений, весь десятитысячный отряд к 15 января был уже в сборе, и на 24 января было назначено выступление. Девять дней (с 15 по 24 января) было решено употребить на отдых животных издалека пришедших частей и устроить в это время обычные перед походом пиршества.

Интересен приказ раса, которым объявлялась мобилизация. Привожу его в переводе. Он начинается обычным вступлением ко всем объявляемым всенародно приказам: "Слушай! Слушай! Слушай! Кто не слушает, тот враг Господа и Богородицы! Слушай! Кто не слушает, тот враг Господа и Церкви! Слушай! Кто не слушает, тот враг Менелика! Воины! Я выступаю в поход против шанкала (негров). Собирайтесь все до единого к празднику крещения в Андрачи. Кто опоздает, тот не пойдет в поход и упустит этим единственный случай стяжать себе славу и добыть скот и пленных".

По объявлении этого приказа глашатаями на всех базарах и во всех местах расположения войск немедленно начали стягиваться к сборному пункту сперва отдельные солдаты внутренних областей, проживавшие на наделенных земельных участках, а затем стали подходить и дальние части. Туземцы тоже откликнулись на зов и собрались, как сказано было выше, в числе около 5000 охотников.

К назначенному сроку мобилизация и сосредоточение отряда были завершены. Теперь расу оставалось только двинуть подвластную ему шестнадцатитысячную силу для выполнения возложенной на него задачи, страшной, благодаря абсолютно неведомым условиям, с которыми предстояло считаться, и той ответственности, какую рас брал на себя перед своим государством и перед следовавшими за ним людьми.

Вальде Георгис сознавал все это, но не проявлял ни малейшего колебания или нерешительности. По окончании нашей беседы он, прощаясь, сказал мне:

– Трудное дело предстоит нам, но я уповаю на Бога Менелика, который мне поможет. Для утверждения же престола Менелика (на Менелик алга) я положу все свои силы и с радостью пожертвую своей жизнью.

Слова эти ясно выражают, какова была решимость главы отряда и как он смотрел на экспедицию. Далеко не так относились к походу подчиненные раса.

Питая врожденную любовь к войне и полное доверие к своему начальнику, они послушно собрались под его знамена и были готовы тронуться в поход, но заметно было, что солдаты встревожены неизвестностью обстановки, в которой им придется действовать. Войска чувствовали, что предстоит нечто более трудное, чем обыкновенные набеги.

На этот, занимавший всех вопрос прямого ответа не было, и молва всячески изощрялась, чтобы его найти. Солдат поражал большой патронный обоз (по 10 – 16 навьюченных мулов на полк); смущало их не менее и мое присутствие в отряде, возбудившее немало толков. – Не к добру идет с нами фрэндж (иностранец), – говорили одни. – На юге, говорят, есть европейцы, и нас поведут с ними биться, – замечали другие. – У фрэнджа англичане землю отняли и забрали его жену и детей. Он пожаловался Менелику, и тот приказал расу идти наказать англичан и вернуть фрэнджу отнятое у него. Только говорят, что это очень далеко. Там есть люди, похожие на собак. Скверно будет нам так далеко идти, – добавляли третьи.

Солдаты раса осаждали расспросами моих людей, которым, по их мнению, должно было быть доподлинно известно, и куда мы идем, и надолго ли и т. п. На ответы моих ашкеров, что они и сами ничего не знают, замечали:

– Ну, вам–то хорошо! Пойдете прямо к себе домой, а нам–то каково...

Подобные слухи очень упорно держались среди солдат. Что касается офицеров, то они хотя и не верили всем этим толкам, но, предвидя долгий поход и предстоящие трудности, относились к экспедиции довольно недоброжелательно. Цель похода – идти в какую–то далекую, никому не известную область – казалась им совершенно неосновательной, тем более что по соседству было еще немало обильных кормом и богатых продовольствием земель.

Рас знал как о ходивших среди его солдат слухах, так и о настроении офицеров. К толкам он чутко прислушивался и противодействовал им тем, что пускал новые, благоприятные слухи, например, что в одной из земель, куда они пойдут, есть лошади и скот; на офицеров же он старался влиять через своих ближайших помощников, которых собирал на военные советы, где и внушал им свой образ мыслей.

14 января. Утром рас должен был производить в адебабае суд, на присутствование при котором и я получил приглашение. Рас сидел на вышке, для меня же было приготовлено место рядом с ним на ковре. Внизу, на площадке, сидели двое судей – "правый и левый судья", группа начальников, несколько священников и ученых – дабтара, а впереди, лицом к расу, стояла толпа народа. Тут были и тяжущиеся, и свидетели, и просто зрители.

Первым слушалось дело, по существу, чисто административного характера: спорили местный судья и поселенный в его участке начальник небольшого отряда о компетенции и праве суда над местными жителями в делах, касающихся административных правонарушений. Тяжущиеся очень горячились и спорили без конца, ссылаясь на разновременно изданные указы раса. Судьи принимали в прениях самое живое участие: по–видимому, решение разбиравшегося вопроса затрагивало и их интересы. Рас молча и терпеливо слушал. Он уже давно знал суть дела и все приводимые сторонами доказательства, но не мешал дебатам, рассматривая в это время в подзорную трубу окрестные горы. Наконец споры стали утихать; доказательства одной и другой сторон иссякли. Никто никого не убедил, и все ждали решения раса, которое он в ясной и краткой формулировке хладнокровно и постановил. Тяжущиеся поклонились расу до земли. Их место занял подсудимый, обвинявшийся в том, что под видом подарка продал своего военнопленного. Преступление было явно доказанным. Виновный подлежал смертной казни, но рас не имел права собственной властью постановить такой приговор, так как преступник был абиссинцем, и приказал заковать его и отправить к Менелику.

– Осел! – заключил он свою резолюцию. – Ему нужно было только три талера за раба, а ведь он не понимает, что за Эфиопией следит теперь вся Европа...

В третьем деле перед расой предстал каффец, обвинявшийся в убийстве в лесу абиссинца. Преступника допрашивали через переводчика, и в разбирательстве дела приняли участие каффские должностные лица. Убийство совершено было двумя каффцами, напавшими врасплох на невооруженного абиссинца, но один из злоумышленников бежал из места заключения, а оставшийся утверждал, что убил абиссинца не он, а именно убежавший, которому перед этим удалось подкупить главного судью. Судья, на которого преступник возвел обвинение в подкупе, был налицо. Он стал рядом с каффцем и энергично запротестовал.

Таким образом, дело приняло совершенно новый оборот. Оказывалось необходимым произвести новое следствие, которое и было поручено одному из абиссинских судей совместно с каффским катамарашей. После следствия один из обвиняемых будет подвергнут смертной казни.^[53]

Затем разбиралось еще несколько менее интересных дел. Последним перед судом предстал один из священников города Андрачи, обвинявшийся в богохульстве. Он утверждал, что святая троица состоит из девяти лиц, и не поддавался никаким доводам пастырей, которые, наконец, обвинили его перед расом в ереси. Суд приговорил его к пятидесяти ударам жирафом (кнутом). Священника увели на базарное место и после сорока ударов в литавры подвергли наказанию. Я в это время уже простился с расой и находился у себя во дворе. Мои ашкеры живо интересовались исходом наказания, часто смертельным, и даже держали между собой пари: вынесет ли осужденный экзекуцию или нет? С осужденного сняли верхнюю одежду и рубашку, положили животом на землю, и началось приведение в действие приговора. Кисти рук и ног священника были связаны веревками, за которые тянули палачи. Обязанность лалачей исполняли литаврщики. Удары наносились длинным, толстым ременным кнутом с коротким кнутовищем. Били с широкими размахами, вдоль всего тела, редкими ударами, которые считал назначенный для этого офицер. При каждом ударе кнута раздавался звук, подобный пистолетному выстрелу. Осужденный перенес наказание очень терпеливо, и державшие пари за его смерть проиграли. После экзекуции священника подняли, одели и под руки увели домой. Спина его была вся окровавлена.

15 января. Прибыли последние ожидаемые pасом войска – полк фитаурари Дамти, всего дальше расположенный, именно в землях Аро, Бако, Шангама, на скатах, обращенных к оз. Стефании. Встреча войска была точно такая же, какую я описал выше, затем последовал обед, на котором я присутствовал.

Фитаурари Дамти – еще очень молодой человек. Он начал свою службу, как и фитаурари Имам, эльфинь–ашкером (пажом) раса; в настоящее время он уже в чине фитаурари и командует полком, который произвел на меня отличное впечатление. Большая часть солдат украшена полученными за отличие боевыми доспехами. Среди офицеров – типичные ветераны. Про одного из них, Аба–Ильму, ходят совершенно невероятные рассказы, в истинность которых я с трудом бы поверил, если бы не слышал их как от самого Аба–Ильмы (с ним я впоследствии очень сошелся и узнал его безусловно правдивый характер), так и от других, заслуживающих доверия лиц, например от самого главнокомандующего.

Аба–Ильма – представитель интересного, отживающего типа абиссинского воина времен императора Феодора. Седой, сухой, мускулистый старик, замечательно живого темперамента, не знающий усталости, вечно веселый, ободряющий своих товарищей. Всю свою жизнь провел он на войне, и если бы собрать всю пролитую им кровь, он мог бы, я думаю, в ней плавать. Но в нем нет и следа жестокости. Аба–Ильма чист сердцем, прост и наивен как ребенок.

Аба–Ильма – родом агауец. Отец его владел незначительным княжеством, находившимся по соседству с Тигре, и был при воцарении императора Иоанна одним из возмутившихся феодалов, принявших сторону Иоанна. В одном из сражений Аба–Ильма – тогда еще молодой человек – был ранен копьем, после того как, налетев на противника, сам бросил в него дротиком, но промахнулся и повернул коня назад, чтобы ускакать. Копье попало ему в шею немного левее позвоночного столба, прошло в рот, прорезало язык и вышибло три верхних передних зуба... Аба–Ильма упал с лошади, но не потерялся: быстрым движением он вытащил из раны копье, и в тот момент, когда его противник, спешившись, собирался уже его прикончить, Аба–Ильма выстрелом из пистолета положил его на месте. Товарищ убитого верхом спешил на выручку. Ильма притаился, и, как только враг приблизился, нанес ему ударом сабли тяжелую рану в ногу. Наконец он упал без чувств; солдаты, узнав в нем сына князька, взяли Ильму в плен и надели ему, невзирая на тяжелую рану, ручные кандалы. По выздоровлении Ильма перешел на службу к Менелику, принимал участие во всех его войнах и был еще не раз ранен, причем однажды пуля пробила ему грудь навылет.

Аба–Ильма – страстный охотник и убил немало слонов. На охоте с ним происходили совсем невероятные приключения. Так, например, одному раненому и преследовавшему его слону он отрубил саблей кусок хобота, когда же слон повернул назад, он вторым ударом отрубил ему кусок хвоста.

Аба–Ильма награжден всеми доступными по его чину отличиями. У него есть и лемд (накидка на плечи из львиной гривы), и серебряный щит, и серебряные позолоченные наручники, надеваемые на руки от кисти до локтя, и золотые серьги в обоих ушах, и шелковые ленты для украшения головы, и серебряный головной убор калеча филигранной работы, похожий на венец.

После обеда я принимал абиссинских офицеров и туземцев, приходивших знакомиться со мной. В числе их был первый сановник каффского короля – отставной катамараша. Он хромал от недавней раны и, далеко еще не доходя до моей палатки, сняв с себя рубище, прикрывавшее его изможденное тело, низко кланялся.

Я позвал его в палатку и через переводчика расспрашивал его о быте Каффы до ее покорения. Но мне мало удалось узнать. Расставаясь, я подарил ему несколько талеров. Это так тронуло старика, что он упал на землю и (должно быть, в знак благодарности) долго бил себя в грудь...

16 января. Сегодня был снова большой обед, один из тех, которыми абиссинские военачальники угощают перед выступлением в поход свои войска. Эти обеды носят совсем особый, боевой отпечаток и бывают очень оживленны. Ветераны с увлечением вспоминают о былых боях, рассказывают про выдающиеся подвиги и т. д. Тэдж (мед) льется рекой. К концу обеда подъем духа достигает высокой степени. Один за другим вскакивают пирующие и, хрипло крича, перечисляют совершенные ими подвиги и клянутся в верности своему вождю.^[54] "Я убийца, – кричит с пеной у рта какой–нибудь солдатик. Он схватился за эфес сабли, глаза его дико блуждают, весь он нервло трясется и положительно кажется сумасшедшим. – Я отбил в бою копье! Отбил в бою два копья! Отбил в бою три копья! Я убил и в Аусском походе, и в Тигре, и у негров. Я убивал везде, где воевал! Я твой слуга, твоя собака! С тобой побежду! С тобой умру! Я Кайтимир! (Собственное имя) ". И в заключении поклон расу до земли.

Говор стихает. Все напряженно слушают; за одним "фокырующим" следует другой. Один только главнокомандующий сохраняет хладнокровие и каждый раз спокойно произносит: "Назови поручителя". Клявшийся находит себе поручителя среди товарищей и, получив большой кубок меду, садится на место...

Из пограничного с Каффой племени гимиро прибыла в Андрачи депутация, состоявшая из князька этого племени, главного жреца и трех стариков. Они принесли в дар расу слоновую кость и просили eгo принять их под свое покровительство. Рас обласкал их, одарил и отпустил домой.

Перед отъездом они пришли ко мне поглядеть на белых людей. Войдя в палатку, они с детским удовольствием и любопытством смотрели и на меня, и на мои вещи. Очень оригинальны были эти дикари в жалованных им ярко–красных накидках, надетых на голое тело, и красных повязках на голове.

Я спросил их, видели ли они когда–нибудь белых людей... Они отвечали отрицательно и прибавили, что слыхали, как в прошлом году пришли в соседнюю землю неизвестно откуда белые люди, разбили сверкающую серебряную палатку, а на следующий день пропали без вести.^[55]

С географией и гидрографией соседней с ними местности гимиро очень мало были знакомы и не слыхали о существовании большой реки (Омо), про которую мы тогда предполагали, что она течет на запад, в Собат, минуя оз. Рудольфа. Не знали также ничего и об этом большом озере, но говорили про другое какое–то озеро – Бошо, в которое впадают речки их страны.

Я расспрашивал также про их быт и одним вопросом привел их в большое смущение. Желая узнать, существует ли у них многоженство, я спросил жреца, сколько у него жен. Жрец подозрительно посмотрел на меня, очевидно недоумевая, для чего бы мне это надо знать, и, может быть заподозрив меня в желании потребовать их себе в подарок, медленно ответил: "Сколько бог пошлет".

На прощание я дал им несколько талеров. В благодарность они поцеловали землю и били себя ладонями в грудь. Выходя, они столпились у входа в палатку, как бы ожидая от меня еще чего–то. Оказалось, что они хотели видеть, как руками добывают огонь (спички), – чудо, про которое они, верно, слыхали от каффцев. К их очарованию, смешанному с ужасом, я показал им этот фокус, и они ушли совершенно удовлетворенные.

17 января. Был в гостях у нагади–paca Вандым–Аганьоха,^[56] он живет верстах в десяти от города Андрачи, в Бонге, бывшей второй столице каффских королей.

Нагади–рас – молодой, очень деятельный и живой человек и принадлежит к нарождающемуся в Абиссинии классу дельцов, представляющему совершенный контраст с господствующим до сих пор типом абиссинских начальствующих лиц. Эти "новые люди", познакомившись с европейцами, переняли у них много хорошего, усвоили их энергию, открытость в обращении, не считая нужным, как люди старого закала, ради поддержания своего авторитета принимать важный вид, сокращать свою речь до минимума и т. п. Таких людей я встречал преимущественно среди торгового класса, но заметил то же движение и в других слоях населения. Сам император Менелик и его передовые сподвижники принадлежат к этому новому типу.

Моих пеших слуг я отправил вперед, сам же поехал верхом в сопровождении двух конных ашкеров. Я первый раз сидел на лошади после перенесенного мною ревматизма. Отдохнувший за эти дни Дефар (моя лошадь) оставил далеко за собой моих спутников. Карьером соскакивали мы с ним с крутых спусков и вновь карабкались на подъемы и широким галопом проскакивали равнинки... По обеим сторонам дороги росли густые кусты, сплошь покрытые цветами; на всех полянках пестрели палатки собравшихся войск.

Мои ашкеры и все солдаты нагади–paca были выстроены для встречи около дома, и сам он вышел за ворота приветствовать меня, надев в знак особого уважения к гостю свою парадную одежду. Дом его находится на месте сожженного дворца каффского короля. От прежней постройки уцелели только частокол из огромных стволов пальмовых деревьев да несколько торчащих из высокой травы обгорелых концов столбов, поддерживавших крышу дворца. Жилище нагади–paca построено на абиссинский лад: внутри двора, обнесенного высоким частоколом, возвышается большой дом – адераш, предназначенный для приемов, а затем несколько других зданий, как то: спальная хозяина, кухни и пр. За частоколом, кругом его, приютилось несколько групп низеньких хижин, в которых живут солдаты нагади–paca. Двор был заполнен купцами, пришедшими по делам к своему начальнику. Тут были и каффы, и галласы, и абиссинцы. Первые две группы резко выделялись своей внешностью от абиссинцев. Как магометане, они на головах носили большие тюрбаны, а на шее длинные четки. Вандым–Аганьох ввел меня в адераш, который был на этот раз устлан коврами и накурен ладаном. Там сидели за камышовой перегородкой его старушка мать, ставшая недавно монахиней, и восемнадцатилетняя жена. Она очень конфузилась и низко опускала голову и только к концу обеда решилась изредка с любопытством взглядывать на меня.

Нам подали отличный обед, и гостеприимный цивилизованный хозяин угощал меня не только местным медом, но и вином, и абсентом ("абусент", как он его называл), и даже ликером. Всех моих ашкеров он напоил допьяна, и, когда я возвращался, они бежали впереди моей лошади, не давая мне обогнать их, выкрикивали героические речитативы, стреляли и т. д. Двое из них – Амбырбыр и Аулалэ – даже подрались, споря, кто из них храбрее.

18 января. Я принимал у себя раса и показывал ему, как проявляют фотографические снимки. Его в особенности заинтересовал тот момент, когда на белой пластинке начинают обозначаться и принимать ясный облик фигуры знакомых ему снятых людей.

19 января. Рас Вальде Георгис представил меня своей жене – визиро Эшимабьет. По нездоровью она не могла принять меня раньше. Прием состоялся в эльфине – спальне раса – и был очень торжественный. Эльфинь – большое круглое здание, имеющее аршин 15 в диаметре и аршин 8 в высоту. Стены обмазаны глиной и выбелены, пол устлан ковром и посыпан свежесорванной пахучей травой. Внутри ряд высоких толстых тесаных столбов поддерживает крышу. Стропила и бамбуковые концентрические обручи с прикрепленными к ним бамбуковыми же основами крыши обмотаны разноцветными кумачами. В доме две двери, диаметрально друг против друга расположенные, и ни одного окна. У середины одной стены стоит высокая кровать под белым пологом, к которой приставлен низенький диванчик, а рядом был поставлен стул для меня. У противоположной стены – другой маленький диванчик, вот вся меблировка. Рядом с кроватью возвышается бамбуковая перегородка. На стенах развешаны ружья и сабли раса, несколько щитов и его библиотека, состоящая из книг духовного содержания, причем каждая из них, в большом кожаном футляре, повешена на ремне на отдельный гвоздь.

Рас и его жена сидели рядом на низеньком диванчике около кровати. Визиро Эшимабьет – уже пожилая, хотя еще довольно красивая женщина. Цвет кожи ее поразительно светел для абиссинки. Она очень богато одета, и вся она положительно сверкает блеском массы золота и серебра. Ее черный шелковый бурнус, накинутый поверх пестрой шелковой рубашки, богато расшит золотом, на голове серебряная диадема, обвешанная вокруг серебряными цепочками и блестками, в ушах большие золотые серьги и кольца на руках.^[57]

За ней, обнявшись, стояли несколько фрейлин – хорошеньких галласских и абиссинских девушек, одетых в белые до пят рубашки, перехваченные в талии кушаками. Тут же было несколько маленьких пажей, а около двери, отвернувшись от своей властительницы, не дерзая смотреть на нее, стоял агафари, который ввел меня сюда. За перегородкой находился остальной женский персонал эльфиня, и сквозь щели блестело несколько любопытных глаз. Там были две дочери раса от первой жены, две дочери Эшимабьет от первого мужа,^[58] а также две девочки – дочери раса и Эшимабьет.

Поздоровавшись по–европейски за руку с хозяйкой, я сел на стул против нее, и начался церемонный, прерываемый длинными паузами разговор: "Как ваше здоровье? Как вам понравилась наша страна?" и т. п.

Расу очень хотелось иметь портрет своей жены, и я послал за фотографией. Но визиро наотрез отказалась выйти во двор, говоря, что боится солнца, и я был вынужден снимать ее в комнате, открыв настежь обе двери.

Появление аппарата положило конец торжественной церемониальности приема. Рас соскочил со своего места, вытащил из–за перегородки скрывавшихся там четырех молодых женщин и усадил их рядом со своей женой. Каким симпатичным хлопотуном был он в эту минуту! Как ему, видно, хотелось, чтобы портрет любимой им жены вышел как можно удачнее! Он бегал от нее к аппарату, потом опять к ней, то поправляя украшения на голове, то расправляя складки ее платья. Наконец процедура снимания окончилась. Прежняя скучная натянутость и холодность больше уже не возвращались; молодые дамы не ушли обратно за перегородку, и мы, сидя за графинчиками белого тэджа (меда), весело разговаривали до вечера.

Как только я вернулся домой, от имени визиро Эшимабьет и остальных дам пришли ашкеры и принесли мне несколько корзин с тончайшей энджерой и несколько больших кувшинов старого меда. В ответ на это я послал свою последнюю бутылку шампанского.

Вечером я по обыкновению проявлял снятые за день фотографии, записывал в дневник и болтал с Зелепукиным. Мы лежали, я – на кровати, он – на брезенте на полу, и, прислушиваясь к необычайному оживлению, которое господствовало в стане раса, вспоминали далекую родину...

Высоко приподняв полы нашей палатки, мы любовались чудной картиной окрестностей Андрачи. В эти ночи, как только темнело и на безоблачном небе появлялись мириады звезд, на черном фоне гор, окружающих город, загорались те же бесчисленные звездочки, блестевшие гораздо ярче. Это на биваках горели солдатские костры... Со всех сторон раздавались песни, сопровождаемые редкой, но бесперебойной пальбой, которой пирующие выражали свое воинственное настроение. Залетные пули жужжали иногда над самой нашей палаткой.

Не отставали от солдат раса и мои ашкеры. Поужинав и выпив свою порцию меда, они усаживались вокруг костра и затягивали песни. Большей частью это были воинственные импровизации, и содержание их сводилось к восхвалению самих себя и своего хозяина. Запевал Либан своим звонким, красивым голосом, а хор подхватывал однообразный припев: "Гедау! Бэрэханьяу!" ("Убийца, убийца, бродяга пустыни!"), причем один из ашкеров в виде аккомпанемента ударял в такт ладонями в пустую жестянку для воды. В хоре появлялись и женские голоса. Чем дальше, тем все оживленнее шло веселье. Наконец, кто–нибудь вскакивал с заряженным ружьем в руках и выкрикивал полный самовосхваления речитатив – фокыр, в заключение которого стрелял на воздух. Товарищи успокаивали расходившегося вояку, говоря ему: "Не горюй (айзох), не горюй! Все правда, что говоришь!" – и прерванное пение продолжалось. Воинственные песни сменялись сатирическими подчас очень остроумными, потом затягивались веселые, плясовые. Мужчины и женщины под веселый припев "Чи–чи–ко! Чи–чи–ко!" изображали довольно недвусмысленные пантомимы, и черный "флерт" вызывал взрывы хохота...

Возбуждение, охватившее Андрачи, было вызвано предстоящей войной. Как к самому радостному празднику, приготовлялись к ней абиссинцы. Видно было, что жажда военного подвига вошла в плоть и кровь этого народа и что, несмотря на всякие беды и лишения, испытанные в прежних войнах, абиссинцы хотя и предвидели большие тягости, но обожали войну. С представлением о войне у абиссинца связана, слава и добыча. Его мечты сводятся к тому, чтобы, убив нескольких врагов, вернуться домой, гордясь своим успехом; жена помажет герою голову маслом, а друзья и родственники устроят ему пир. Он отпустит, себе длинные волосы и заплетет их в косы – неопровержимое доказательство своей доблести. А какое будет счастье для всего его семейства, если сверх того он пригонит домой тучную корову или приведет пленницу, которая станет носить воду и ходить в лес за дровами, или пленного мальчишку, который до тех пор, пока не вырастет и сам не станет солдатом, будет носить за ним его ружье или щит и пасти его, мула...

20 января. Утром я снял опять всю семью раса, и на этот раз более удачно. В этот же день прибыла из Джиммы давно ожидаемая мною партия муки. Она должна была составить основание моего продовольственного запаса, который я надеялся пополнить в походе. Всего муки было около 50 – 60 пудов, и ее могло хватить всему отряду на 30 дней, считая по 2 фунта муки в день на человека.

Аба–Джефар кроме муки прислал мне в дар еще корову. Оказывается, что на первом моем биваке от Джиммы, во время следования в Каффу, местному начальнику было приказано предоставить мне дурго, а так как он этого почему–то не исполнил, то был оштрафован на одну корову, которая мне теперь и присылалась в возмещение якобы понесенных мною убытков!..

Выступление отряда было назначено на 24 января, я же решил выехать немного ранее, именно 21–го, чтобы на свободе произвести возможно точную съемку Каффы. Меня назначен был сопровождать переводчик Габру и каффец Ката–Магуда, помощник катамараши.

Вечер прошел в сборах, и на следующее утро мой обоз выступил. Я пробыл в Андрачи до полдня, печатая в эльфине снятые накануне фотографии. Вся семья раса принимала в этом деятельное участие. Визиро Эшимабьет фиксировала отпечатки, падчерица ее клала их затем в ванну. Даже постоянные члены эльфиня – суровый монах (бывший полковник, по смерти жены принявший схиму) и другой молодой монах (из секты девственников) – оживились и с любопытством толпились около ванн. К 11 часам печатание было окончено. Визиро Эшимабьет угостила меня завтраком, и после долгих прощаний я наконец отправился в путь. Ночевал я в Бонге, в доме нагади–paca.

7. Через Каффу и Гимиро до границ Абиссинии

22 января. Весь день я пробыл в Бонге в гостях у нагади–paca Вандым–Аганьоха. Тут я окончательно сформировал караван для дальнейшего движения.^[59]

Порядок движения был следующий. Выступали около 7 часов утра, когда спадала роса и становилось теплее. Пока снималась палатка и вьючились мулы, мы с Зелепукиным съедали наш ранний завтрак. Затем выступал обоз. Впереди шли два пастуха с тарадами (столбы от палаток), соразмеряя свой шаг с полным шагом мулов; за ними ехали один или два конных ашкера, а за лошадьми послушно шли стадом груженые мулы, за которыми следовали ашкеры. Каждым двум из них был поручен надзор и вьючка двух мулов. В хвосте ехал старший над обозом – Абое, а позади всех – Зелепукин, своей широкоплечей грузной фигурой и малиновым цветом загорелого лица составлявший полнейший контраст с легкими, стройными, чернокожими абиссинцами. Спустя некоторое время по выступлении обоза я садился на своего очередного мула и выступал, сопровождаемый оруженосцами, которые несли мои ружья,^[60] ранец с письменными принадлежностями, универсальный инструмент и фотографический аппарат. Со мною шли тоже переводчик каффского языка – Габру и состоящий при мне проводник – Катама–Гуда. Двигались мы обыкновенно очень быстро, но в дороге я часто останавливался, наблюдая азимуты и нанося на планшете местность. В полдень, если позволяла погода, я производил солнечное наблюдение. Мы делали в сутки переходы в 20 – 30 верст и в 2 – 3 часа дня становились на ночлег. По приходе на бивак мулы пускались на пастбище, а вечером их брали на коновязь. Немедленно разбивались палатки, часть ашкеров отправлялась за водой, дровами и травой; остальные приготовляли вместе с моими двумя поварами пищу. В этот период нашего похода мы ели великолепно. Люди получали в день по большому стакану муки на человека, из которой они пекли себе очень вкусные лепешки – кита, и ели их, обмакивая в толченый красный перец или в перцовый соус. Каждый день они получали мед, который пили с водой, и каждые два дня – мясо... Мы с Зелепукиным, имея в изобилии и мясо и муку, и масло, чуть ли не пировали.

23 января. Утром мы выступили из Бонги. Отправив обоз вперед, я сделал восхождение на гору Бонга–Шамбата, что в переводе значит; "Субботняя, или праздничная, Бонга". Это название дано ей потому, что на вершине ее когда–то находился храм богу Денто или Деонтосу, где приносились несколько раз в год массовые жертвоприношения, Вершина горы, поросшая высокой травой, а по бокам густейшим лесом, достигает 2075 метров над уровнем моря. С нее я сделал азимутные наблюдения. Отсюда мы спустились к р. Гича, перешли ее по сделанному из стволов финиковых пальм мосту и поднялись на тянувшийся на запад от нас хребет. Здесь местность очень живописна. Казалось, будто едешь по чудному парку. По обеим сторонам дороги встречались, красивые рощи финиковых пальм, кофейных и громадных лиственных деревьев разных пород, сменявшиеся иногда поросшими высокой, травой полянами. В былое время все эти полянки были заселены, о чем свидетельствовали уцелевшие плантации банановых деревьев.

Мы стали биваком у подножия горы Бонга–Беке (в переводе "Видать Бонгу"), на берегу быстрого тенистого ручья.

24 января. Отправив обоз прямой дорогой на юго–запад, я поднялся на гору Бонга–Беке. Этими местами меня сопровождал начальник области Даке – Даке–раша,^[61] молодой красивый каффец. Легко, изящно сидел он на отличной рыжей лошади и смело, ловко управлял ею. Его белый плащ спадал вниз художественными складками, короткие широкие штаны обнажали от колен мускулистые сухие ноги. Семитическими чертами своего лица и всей своей первобытной фигурой он походил на древнего библейского воина. За ним бежало несколько слуг, из которых один – типичный каффец громадного роста – все время трубил в рог из маленького слонового клыка, извещая население о проезде его вождя.^[62]

Дорога шла полого, поднимаясь среди густого леса, поросшего в промежутках между громадными деревьями густыми зарослями бамбука и папоротника. Последний на вид походил на маленькие пальмы и достигал высоты нескольких аршин. Вершина горы была густо населена. Маленькие, наскоро построенные после войны хижины скрывались в рощах банановых плантаций и были окружены затейливо сплетенными из расщепленных стволов бамбука заборами...

В одной из таких усадеб проживали под строгим надзором жены пленного каффского короля – тато Тченито. Я желал познакомиться и послал предупредить их о моем посещении. Через узенькие охраняемые сторожами ворота мы вошли в небольшой чистенький двор. На разостланной воловьей шкуре в тени банановых деревьев сидела молодая, довольно красивая женщина, а за ней стоял главный страж пленного гарема – большой безусый евнух.

Поздоровавшись, я стал разговаривать с нею через переводчика. Она отвечала на все мои вопросы совершенно непринужденно, держала себя сдержанно и с удивительным достоинством.

Дочь короля Кушо, одного из бывших данников Каффы, она вышла замуж 12 лет; теперь ей 25 лет, и 13 лет замужества были для нее, по ее словам, сплошным счастьем. Король любил ее больше всех, и украшал и одевал богаче других своих жен, и чаще всех призывал ее к себе.^[63] Она любила своего короля, тосковала без него и спрашивала меня, не видал ли я его, здоров ли он, не умер ли уже в заточении...

Удивительно просто рассказывала она, с сожалением вспоминая прежнюю жизнь. На лице ее все время лежал отпечаток глубокой грусти. С нею вместе находились еще две жены, четыре наложницы короля и бойкая, красивая 12–летняя его сестра. Я просил, чтобы они тоже вышли, и снял с них фотографию. Среди наложниц была одна "восходящая звезда", удивительно хорошенькая галласка, замечательно веселая. Ей нигде, кажется, не было скучно, даже в плену, и в то время как все были печальны, она улыбалась и даже кокетничала...

Простившись, я отправился на вершину горы, чтобы произвести оттуда наблюдения. Но солнечное полуденное наблюдение не удалось, так как тучи заволокли небо. Я взял только азимуты на окружающие горы и после долгих допросов окончательно установил их названия. С горы Бонга–Беке видна вся Каффа, разделенная естественными границами на 12 областей. На северо–западе возвышаются горы Бача–аки–Кела и Гауа–Гунда в пограничной с Герой каффской области Гауата. Немного южнее, по отрогам горного хребта, расположилась область Гимби с находящимися в ней вершинами Гида, Шонга, Голи, а к западу от нее, на гребне хребта, – область Геше. К юго–западу от Гимби по течениям речек, стекающих в Гуми, виднелись лесистые области Бута и Опа, а еще южнее по самому гребню главного горного хребта, направлявшегося на юго–восток, – область Чана. На северо–востоке, по долинам стекающих в р. Годжеб речек, были области Шаша и Шара. Южнее от них – Каффа с городом Андрачи, к востоку от Каффы – область Бута, а на гребне, служащем водоразделом рек Годжеб и Гуми, – область Адия. На юго–западе вырисовывалась гористая область Гоба. Сама гора Бонга–Беке находилась в области Дече. Отсюда явственно обозначалась система р. Гуми. Среди горных ущелий текла она с северо–востока из гор Буты и у подножия горы у города Андрачи соединялась в р. Гича. Последняя стекала с горы Бонга–Беке и огибала гору с запада. Миновав Бонга–Беке, Гуми выходила в широкую низменную равнину. Здесь кончались владения собственно Каффы и начинались негрские поселения Шуро. На северо–западе виднелась долина р. Годжеба. С горы Бача–аки–Кела стекает в Годжеб, по словам туземцев, р. Тира. На северо–востоке с пор Адии течет в р. Годжеб р. Адия. Воды юго–западных склонов Гауаты к западу от Опы образуют р. Мену, впадающую в Джубу и Собат. Отсюда видно было, как главный хребет от Геры протягивался на юго–восток. Высота горы Бонга–Беке – 2615 метров над уровнем моря, а вершины Бача–аки–Кела, Гауа–Гундо, Гида и Шонга превышают 3000 метров. На востоке, на водораздельном между реками Омо и Гуми гребне, выделялся остроконечный пик горы Уадибнало, также, вероятно, превышающий 3000 метров над уровнем моря. Хребет постепенно и значительно понижается к югу.

Только в пять часов пополудни пришли мы на наш бивак, расположившийся на берегу р. Уоши, в области Дече. Меня ожидала толпа каффцев с начальником области во главе. По приказу раса они принесли продовольствие для моего отряда (дурго). Я принял барана от раша и дал ему пять ефимков, от остального же я отказался и возвратил дурго принесшим его полуголодным каффцам, прибавив им еще несколько ефимков на покупку зерна. Каффцы были этим очень тронуты – били себя в знак благодарности в грудь и целовали землю.

25 января. Мы выступили после полдня. По нашему биваку бродили совершенно голые голодные каффские дети, подбирая всякие отбросы. Жалко было смотреть на них. Они совсем потеряли человеческий облик и были страшно худы, точно обтянутые кожей скелеты. На тоненьких, почти лишенных мяса ногах резко выделялись суставы колен, щеки и глаза впали, а животы раздулись.

Утро было свежее (10° R), трава покрыта обильной росой, и несчастные дети, дрожа от холода, искали в траве кости, дрались между собой из–за внутренности барана, и если находили его ноги, то обгладывали на них кожу и мякоть.

У меня произошло столкновение с одним из моих эльфинь–ашкеров – Амбырбыром, молодым горячим тигрейцем. Он поссорился с Хайле и, несмотря на то что тот заклинал его Богом Булатовича – "Ба Булата амлак" – не трогать его, вступил с Хайле в драку. Все это происходило на моих глазах и было, следовательно, посягательством на авторитет моего имени. Ввиду этого мне пришлось вступиться лично в это дело. Несмотря на мое приказание, Амбырбыр не остановился. Тогда я его ударил, но он обозлился от этого еще больше и готов был броситься на меня. Пришлось действовать решительнее. Я толкнул его в грудь, и он упал без чувств. Через несколько минут он пришел в себя. Этим инцидент окончился. В наказание за буйство я Амбырбыра отчислил от эльфинь–ашкеров и заменил его Арегауем.

Мы сделали небольшой переход и остановились в земле Бута. По дороге мне показывали усыпальницу каффских королей. Могилы были совершенно сровнены с землей и ничем не отмечены.

26 января. Мы вступили в область Чана. Пройдя дорогу, ведущую мимо поселений каффцев по гребню хребта, и миновав заставу, мы пошли вдоль границы шуро. Они отделены от Каффы широкой необитаемой полосой, которая прилегала на западе к заповедным слоновым охотам каффских королей. По дороге нам то и дело попадались следы слонов. Шуро, зная, что в их сторону предпринимается поход, усиленно оберегали свои границы и следили за этой дорогой. И в густой траве, и на опушках леса то тут, то там показывались мельком их черные фигуры.

Проследовав через эту местность, мы миновали заставу и вновь вступили в довольно населенную область Чана. Бивак мы разбили рядом с отрядом вновь назначенного начальника пограничных каффских областей – Ато–Кассема. Он вскоре пришел меня приветствовать и принес в дар несколько кувшинов меду. Ато–Кассем, 60–летний старик, тщедушный, льстивый, был раньше судьей в Куло. Эти области под свое начальство он получил в виде пенсии за долгую службу.

Недалеко от нашего бивака находился дом известного жреца (бале) Чаны, за которым я приказал послать. Бале скоро пришел и сел у входа в палатку, не решаясь войти в нее, чтобы не оскверниться пребыванием в жилище употребляющего в пищу мясо нечистых животных человека, за какового он почитал европейца. Бале – молодой, очень красивый каффец, по внешности ничем не отличается от остальных соплеменников. Происходит он из рода Госса, и все его предки, насколько он помнит, были тоже жрецами. Я его о многом расспрашивал, но мало чего добился.

27 января. Мы спустились с хребта к р. Ука (с высоты 2400 метров на 1700 метров над уровнем моря) по искусно проложенной по гребню отрога дороге. Она шла среди густого леса, в котором деревья достигали невиданных мною размеров. Даже кактусы колкуала спорили своей высотой с самыми колоссальными деревьями. В лесу мы встретили много обезьян, но птиц нам не попадалось почти ни одной. Реку Ука мы, перешли по отлично устроенному мосту. Ука составляет южную границу собственно Каффы, и за ней начинаются земли подвластных Каффе племен. Область эта называется Уота. Начальник ее, Уота–раша, встретил, нас на границе своих владений.

Мы остановились биваком около реки, а на следующий день поднялись вновь на хребет. Я взошел на вершину находившейся вблизи горы Бока, или Бокан, откуда с высоты 2714 метров открывался далекий кругозор на юг и юго–восток. Отсюда отчетливо видно, как гребень главного хребта тянется на восток и поворачивает затем на юг. Далеко в дымке виднеются его южные вершины, с которыми я потом ближе ознакомился и узнал их имена – Кастит, Сай, Уйта, Шаши и др. Еще дальше на востоке возвышается остроконечная пирамидальная вершин" горы Диме, которую Дональдсон Смит назвал своим именем М. I. Smith. На север от нее вырисовывалась другая, еще большая гора, имеющая, форму наискось усеченной сахарной головы. Эту гору мы назвали Я–Менелик–Саганейт.^[64] Эти две горы находились по той стороне р. Омо. Видимое направление гребня главного хребта породило во мне первое сомнение в возможности того, чтобы река могла обогнуть его с юга и повернуть на запад. (Дальнейшее путешествие окончательно удостоверило, что вновь открытый хребет отклоняет Омо на юг, заставляя ее впадать в о. Рудольфа, и составляет водораздел рек Нила и Омо.) Гребень хребта покрыт в некоторых частях лесом, а пологие западные скаты его и долины многочисленных направляющихся на запад притоков реки Мену^[65] были густо населены. Тут обитали племена гимиро, подразделявшиеся на маленькие, зависимые от Каффы княжества: Каба, Шево, Ишено, Яйно, Дука, Бенешо, Шяро и Шяко.

Народ этот по типу разнится от каффцев. Цвет кожи у гимиро темнее и черты лица грубее. Язык совершенно отличен от каффского и очень труден в смысле произношения. Он изобилует свистящими и зубными согласными; некоторые слоги как бы глотаются. Отличается он также и от языка племен сидамо: кула, конты и других, но говор этих языков схож, и в них попадаются общие корни. Веруют гимиро в бога, называя его принятым от каффцев именем Иер или Иерочи. Существует, впрочем, и другое божество – Кий, которому приносятся жертвы. Гимиро не признают обряда обрезания. Культура этого народа одинакова с культурой каффцев, так же как оружие и одежда. По характеру они скорее мирный и трудолюбивый, чем воинственный, народ. Дома их построены очень искусно и прочно. Среди домашней утвари попадаются впервые встреченные мною в Абиссинии корыта, сделанные из ствола колкуала. Гимиро глубоко вскапывают кирками свои поля и засевают их хлебами всех родов в зависимости от высоты местности. Скотоводство процветает. Коровы у них очень хорошие, лошадей же совсем нет. Они держат в большом количестве пчел; пчеловодству благоприятствуют богатая растительность и влажный климат.

На вершине Бокана я произвел солнечное полуденное наблюдение и взял азимуты на окружающие горы. Собравшаяся вокруг меня толпа туземцев с любопытством рассматривала и меня, и мой инструмент. Я расспрашивал их о названии окружающих гор, но они знали только ближайшую местность и ничего не могли мне сказать относительно гор, видневшихся на юге, кроме того только, что там живут шуро, т. е. черные. Когда я попросил у них воды, они принесли ее в саженном стволе бамбука.

Спустившись в долину р. Уайна, лежащую на высоте 2000 метров над уровнем моря, мы вступили в густонаселенную область Шево. Реку Уайчу, текущую в болотистых берегах, мы перешли по отлично сделанному мосту, устланному пальмовыми ветвями. По ту сторону реки жители расчищали дорогу для проезда раса. Завидя нас, некоторые скрывались в чащу, остальные же, низко кланяясь, приветствовали словами: "Capo, capo!".^[66]

Мы остановились на берегу одного из притоков р. Уайны, на месте будущего бивака раса. Для него сооружен целый дворец на берегу ручья, состоящий из нескольких домов, построенных в виде громадных шалашей, окруженных затейливым забором. Во дворце идут деятельные приготовления к приему раса. Гимиро сносят сюда муку, завернутую в банановые листья, и мед, а солдаты Ато–Кассема приготовляют из него тэдж. Одни из них мелко рубят листья гешо (одурманивающее средство, прибавляемое в тэдж), другие разбавляют мед водою в громадных кувшинах и корытах, отделяя от него воск.

Ато–Кассем и князь Шево пришли на мой бивак, привели мне барана и принесли меда и муки. Мед был замечательно душистый и совершенно белый, но есть его днем оказалось невозможным. Как только его внесли в палатку, она наполнилась пчелами, облепившими и тарелку и ложку и летавшими у самого рта. Здешние пчелы сравнительно с нашими очень добры, и от них можно отмахнуться, тем не менее одна из них, сев снизу на ложку как раз в тот момент, когда я клал ее в рот, ужалила мне язык и заставила отложить до вечера мой десерт. Язык сильно распух, и два дня я с трудом мог разговаривать.

29 и 30 января. Два дня мы простояли на месте. Я занимался солнечными наблюдениями, определил широту, проверил хронометр, определил склонение магнитного меридиана и нанес на карту последние этапы моего пути. Отдых был для меня весьма кстати, так как ревматизм в ногах все еще не проходил, а после двух восхожденийна горы Бонга–Беке и Бокан боль значительно усилилась, чему способствовала сырая и холодная погода по утрам. 29 января я ездил фотографировать двух виденных мною накануне повешенных. Они висели уже более года на громадной сикоморе и совершенно высохли. Кожа их местами стала белой, а у одного под мышкой я заметил пчелиный леток: вероятно, в грудной полости у него завелся рой.

На биваке нашем царило большое оживление. Днем ашкеры упражнялись в метании дротика в цель, и попавший наибольшее число раз в знак своей победы шел к цели по спинам лежавших ниц товарищей–игроков. Вечером затевались песни и пляски, во время которых каффцы показывали нам свой боевой танец, очень красивый и напоминающий лезгинку. Танцуют двое, вооружившись копьями и щитами. Один из пляшущих, дико вскрикивая в такт песне, нападает и, направив копье свое в грудь противника, заставляя копье все время дрожать, наступает на него, а тот отступает, парирует щитом удары и затем наступает в свою очередь. Движения танцующих были очень плавны и изящны; они описывали круги, как в лезгинке, а в разгаре пляски проделывали удивительные па, высоко подпрыгивая, бросаясь друг на друга, иногда приседая, как у нас в присядке.

30 января. Произошел эпизод, показавший, насколько развит был среди моих ашкеров дух товарищества. Один из них, Данье, страдал сифилисом, и ноги его были покрыты язвами. Он скрывал от меня свою болезнь из боязни, чтобы я не отставил его от похода, и молча терпел, делая одинаковые с прочими одиннадцатичасовые переходы пешком и не отставая ни в чем от товарищей. Здесь представился случай купить лошадь у одного из солдат Ато–Кассема, и так как у Данье не было на это денег, то товарищи, устроив складчину, собрали нужные на это 30 ефимков.

31 января. Мы вступили в землю Ишено, которая граничит на востоке и юге с владениями не признавших еще власти Абиссинии негров шуро. Западная граница отсюда всего верстах в десяти, а восточная – в двадцати. Местность так же богата растительностью и обильна водой, как и только что пройденная нами. Дорога тянется вдоль западных склонов хребта, пересекая многочисленные речки с устроенными через них отличными мостами.

Мы разбили наш бивак рядом с выстроенным для раса домом, и вскоре по нашем прибытии явился князь Ишено, громадного роста типичный гимиро, и принес мне в дар муку, мед и барана.

1 февраля. На следующий день мой отряд дневал, а я поднялся на хребет, составляющий на западе границу Ишено. Меня сопровождал целый отряд гимиро, человек в сто, под предводительством князька. Из моих слуг я взял только оруженосцев, к большому огорчению других ашкеров, предполагавших, вероятно, что мы предпринимаем набег на соседей.

С высоты гребня виднелась низменная долина текущей на восток р. Ука, соединявшаяся вдали с другой (по словам туземцев, долиною р. Гуми).

По склонам гребня разбросаны многочисленные поселения шуро. До них, казалось, рукой подать, и моими спутниками овладело страстное желание спуститься туда, во вражью землю и дать наконец волю своим боевым стремлениям. Мне с трудом удалось удержать их. Осмотрев местность, я повернул назад.

На обратном пути мы проезжали мимо базара, на котором толпилась масса народа – мужчин и женщин, – – бросившаяся бежать при нашем появлении. Князю Ишено с трудом удалось остановить и успокоить своих подданных, и они продолжали прерванную торговлю. Продавались тут хлеб, пиво, куры, бараны и разные ткани. Торговцами и покупателями являются главным образом женщины, для мужчин же базар служит клубом. Они толпились тут с длинными трубками в зубах, болтая и обмениваясь новостями. Я купил у одного каффского дворянина большую деревянную трубу и приказал ему прийти за деньгами на бивак. В назначенное время он явился. Я пригласил его в палатку, угостил медом и разговорился с ним. Мой собеседник оказался язычником, раньше он был очень богат, имел много скота. У него были две жены, семь рабынь и трое детей, но все они погибли во время войны. Он рассказывал об этом с неподдельной грустью. "Я просил у бога смерти, – говорил он, – но он не дал ее".

– Иеро! – ответил он мне. (О другом каффском божестве – Деонтос – он хотя и знал, но не мог мне объяснить, какая между ними разница. Знал он также и про дьявола – шайтана.)

Я спросил его, слыхал ли он про Христа. Последовал отрицательный ответ.

– Что же, ты думаешь, будет с тобой, после твоей смерти?

Этот вопрос, видно, затронул одно из самых чувствительных и живых мест его души, и он решился поделиться со мной тем, что давно тяготило его.

– Это истина, – начал он воодушевленно, – то, что я говорю, есть истина! Слыхали мы, что хорошие люди будут после смерти блаженствовать, а дурные мучиться. Слыхали мы, что для первого постятся: мясо – вкусно, масло – вкусно, а их не едят. Красивых женщин много, к ним влечет, – а воздерживаются. Слышал я все это, как слух, и давно у меня от этого душа болит (дословно, живот болит). Но что это все значит и как это произойдет – не знаю.

Я изложил ему вкратце основы христианского учения. Он слушал с большим вниманием, ударяя себя по временам кулаком в грудь, и в заключение спросил:

– А кто же меня научит постам и обрядам? И можно ли мне креститься, раз мои предки не были крещены? Хорошо ли я сделаю?

Я ему еще раз посоветовал креститься, после чего он поблагодарил меня и, видимо, душевно взволнованный разговором, ушел...

Вечером прискакал гонец с письмом от раса. Он извещал меня о том, что прибудет в Шево на следующий день, спрашивал о моем здоровье и об успешности моих работ. "Много ли видал земли?" – говорилось в письме. Я ответил ему, что, слава Богу, здоров, земли видел много и что на следующий день приеду его навестить в Шево.

2 февраля. Утром я сделал небольшую прогулку в землю Яйно, к южным границам гимиро, а после обеда отправился верхом в сопровождении двух ашкеров, тоже верхами, к расу. Широко раскинулся его лагерь. Дорога на несколько верст от ставки раса была усеяна по бокам палатками. Солдаты, солдатки, дети, мулы – все было перемешано тут в беспорядке. Где только местность позволяла, я ехал широким галопом. При виде меня некоторые из встречавшихся абиссинцев почтительно давали дорогу, другие же презрительно оглядывали, крича: "Али". Так прозвали абиссинцы итальянцев, а вместе с ними и всех белых. Название это в высшей степени оскорбительно, и Менелик под угрозой наказания жирафом запретил звать так европейцев. Но на этот раз я не обращал внимания на обидные крики, не желая с репрессалии начинать знакомство с моими будущими товарищами по походу. Впрочем, слышались и одобрительные возгаасы, относившиеся к моей лошади и езде, как, например: "Ай фарас! Ай фарас! Фрэндж фарасенье!" ("Вот лошадь! Вот лошадь! Иностранец – "кавалерист!").

Я застал раса на дворике его ставки окруженным офицерами. Он сидел, поджав под себя ноги, на ковре под тенью развесистого дерева и беззаботно чистил себе палочкой зубы.^[67] Старый, закаленный в боях воин чувствовал себя, по–видимому, счастливым, находясь вновь во главе своего войска, в походе, под открытым небом, на границе неприятельской земли, накануне перехода в нее. К этому чувству удовольствия должна была примешиваться некоторая нервная тревога, какую испытывает скакун весной на старте после мирно проведенной зимы, перед новой борьбой.

Мы сердечно встретились с расом, и я пробыл с ним до захода солнца. Вечером я вернулся на свой бивак.

3 февраля. С 8 часов утра стали прибывать непрерывной вереницей солдаты раса. Около 10 часов послышались вдали чистые звуки флейты, извещавшие о его приближении. Впереди ехали литаврщики в красных фесках, сидя на крестце мулов, на которых спереди были навьючены литавры, и, высоко размахивая палками, били в них красивый веселый бой. За литаврами везли на двух мулах громадную палатку раса, а носильщики несли длинные бамбуковые столбы от нее. Затем вели его лошадей в богатых серебряных уборах и заводных его мулов. Конюх любимого боевого коня раса нес два его собственных копья – серебряное и медное. Далее следовала длинная вереница пажей и носильщиков с вещами раса: складным деревянным креслом в красном кумачовом чехле, ковром, аптечкой, двумя небольшими мехами для воды, библиотекой, подзорной трубой и т. п. Вещи эти рас берет с собой во время своих путешествий и походов. За носильщиками шествовали флейтисты, и, наконец, окруженный всеми офицерами и солдатами своей охраны, ехал главнокомандующий; непосредственно за ним следовали оруженосцы, неся десяток ружей раса в красных шерстяных чехлах и столько же поясных патронташей, наброшенных оруженосцам на шею. Мул раса в тяжелом серебряном ошейнике был оседлан абиссинским седлом, покрытым бархатным, расшитым шелками вальтрапом.

Рас был в белой тонкой рубашке и таких же штанах. Черный шелковый бурнус был надет поверх тончайшей шаммы, накинутой на плечо; свободным концом ее он закрывал себе лицо до глаз. Ноги раса были босы, а голова покрыта широкой фетровой шляпой. Маленький револьвер и оправленная в золото сабля (боевое отличие, полученное от императора Менелика) составляли вооружение раса.

Рас расположился в ожидании обеда в одном из домов, где доставлена была его походная постель и разостланы ковры. Здесь он принимал депутации приходивших к нему с поклоном туземцев. Депутаты приветствовали раса земными поклонами и в знак радости лицезрения своего властелина целовали землю и ударяли себя ладонями в грудь. Князь Ишено привел в подарок несколько чудных быков, одного из которых рас подарил мне.

Князь Ишено и его подданные как пограничные жители, были приглашены принять участие в походе, и они с радостью приняли это предложение. Из них был образован особый отряд под командою состоявшего до сих пор при мне переводчиком Габру.

На следующий день решено было перейти границу шуро. Их земли были отделены от гимиро густым порубежным лесом, через который вели только труднопроходимые пешеходные тропинки, и рас приказал немедленно отправить вперед рабочих для расчистки дороги и для охраны назначил сборный отряд из ста солдат.

Я пожелал отправиться с передовым отрядом и после большого обеда у раса, на который были приглашены все офицеры, старейшие из солдат и вся охрана его, выступил на границу.

Часов в 5 вечера мы достигли опушки пограничного леса и стали биваком на маленькой поляне. Я поехал вперед, чтобы ознакомиться с местностью. Пройдя несколько верст по едва заметной тропинке среди густейшего леса, мы наткнулись на дозорных шуро, скрывшихся при нашем приближении, и, наконец, [поднялись] на гребень горного отрога, обрывом спускающегося к неизвестной реке. Долина ее и холмы, насколько только охватывал глаз, были густо заселены. Из домов поднимался дымок. Очевидно, там приготовлялась пища. С пастбища возвращался скот, и вид чудных, белых коров раздражал аппетит моих спутников, восклицавших есе время: "Смотри, сколько коров! Какие белые! Эх и коровы!.. Вот так коровы!.." Поля кругом были возделаны. Во всем была заметна тихая, трудолюбивая жизнь мирного народа, и грустно было подумать, что завтра все это будет разрушено... Картина изменится: жители побегут, угоняя свой скот и унося скарб и детей. Будут, наверное, убитые, раненые и пленные, запылают дома, и от них останутся только пепелища. Разве шуро не предвидят этого? Рас Вальде Георгис не раз передавал им через их соседей гимиро совет добровольно покориться. Они знают, что абиссинцы близко: дозорные стерегут все пути, ведущие в их страну. Гроза надвигается, горе, очевидно, близко, неминуемо, и, несмотря на это, накануне его они беззаботно готовят пищу.

Уже смеркалось, когда я вернулся на свой бивак; по дороге попадались мои ашкеры, отправившиеся за водой. По собственной инициативе они приняли при этом все военные предосторожности, и двоих несших воду конвоировали двое других с заряженными винтовками.^[68]

Вечером, зарезали подаренного расом быка, и я угостил сборный отряд ужином, 14 офицеров я пригласил в палатку, и мы ели сырое мясо, обмакивая его в красный перец. Мои гости явились с собственными ножами или кинжалами (у некоторых в ножны шашки были вставлены маленькие ножички).

Во время обеда мы установили порядок ночного охранения, ввиду представлявшегося вероятным нападения шуро. На четырех углах бивака разложили костры, а впереди их залегли караулы, по восьми человек каждый. Им было строго наказано стрелять только в крайности и отнюдь не внутрь бивака; собираться в случае тревоги было приказано к моей большой палатке. Наши ожидания, однако, не оправдались, а ночь прошла спокойно...

8. От границ Абиссинии до оз. Рудольфа

4 февраля. Утром моросил мелкий дождь. Гимиро топорами расчищали тропинку, вырубая стоящие по бокам деревья, а абиссинцы, расположившись впереди рабочих, саблями рубили густо переплетенные лианы. Работа продвигалась настолько медленно, что я решил пройти с несколькими своими оруженосцами вперед и, выбравшись на чистое место, произвести некоторые наблюдения.

С трудом подвигались мы по узкой тропинке густого леса, то и дело перебирались через нарочно поваленные неграми громадные деревья. Около получаса мы шли спокойно, никем не тревожимые, как вдруг при переходе через одну из засек, совсем рядом с нами, раздались громкие тревожные звуки рога, заставившие нас остановиться и схватиться за оружие. Щелкнули наши затворы. Притаив дыхание, мы ждали нападения. Напрягая зрение, мы вглядывались в пространство, чтобы рассмотреть в чаще леса противника. В ответ на первый рог раздались вдали другие. Наконец все смолкло, и только слышно было, как почти рядом с нами пробирались в кустах какие–то люди... Мы осторожно двинулись дальше и часа через полтора вышли на опушку, все время сопровождаемые следившими за нами, но не решавшимися напасть на нас неграми. Перед нами расстилалась теперь виденная мною вчера долина р. Ойми. Население ее находилось в эту минуту в полном бегстве. Из домов выходили нагруженные всяким скарбом и продовольствием женщины и поспешно удалялись, угоняя с собой скот. Мужчины частью следовали за своими женами, частью же, расположившись по гребням: горных отрогов, наблюдали за нами. Очевидно было, что увещания раса – покориться добровольно – не имели пока никакого успеха.

Часам к 11 окончена была наконец расчистка дороги, и войска хлынули в долину, где и рассыпались в разные стороны, спеша пополнить свой запас продовольствия. Всякие запреты были бы немыслимы и бесплодны, так как на таких реквизициях зиждилась вся продовольственная система похода. Местность покрылась скачущими во всех направлениях абиссинцами, и в усадьбах закипела деятельная работа: из маленьких, приподнятых на сваях над землей клунь солдаты скидывали снопики шэфа и машеллы и тут же на дворе обмолачивали их палками на разостланных шаммах. Некоторые счастливцы находили в домах муку и, радуясь этой находке, торжественно несли ее на бивак. Скоро все идущие к нашей стоянке тропинки покрылись тяжело нагруженными солдатами: кто нес зерно, кто связку соломы для мулов, кто кур, кто гнал барана. Солдаты были довольны и перекидывались шутками.

Бивак раса расположился по гребню отрога, возвышавшегося над р. Ойми. Место моей палатки было впереди ставки раса. По возвращении я зашел навестить его и поздравить с переходом границы. Он был окружен старшими офицерами и составлял приказ по войскам – ауадж.

Приказ начинался обычной формулой и гласил следующее: "Не отлучайся от своей части без разрешения начальника. Не заходи далеко для реквизиций. Не убивай, если на тебя не нападают. Старайся брать в плен, чтобы добыть проводников. Если встретишь в походе затерявшегося мула, не расседлывай его, но представь со всем находящимся на нем имуществом мне. Виновному в ограблении потерявшихся груженных мулов отрежу руку. Пленных и скот немедленно приводи ко мне".

Сорока ударами в нагарит (литавры) отряд был оповещен о предстоящем объявлении ауаджа, после чего приказ был прочитан перед собравшимися офицерами и старейшими солдатами. Захваченных в этот день пленных и скот собрали и представили расу.

Всех пленных было трое: одна старуха и две молодые женщины, из них одна – беременная. Все в высшей степени уродливые. Черты лица типичные негритянские. В проколы, сделанные в толстых губах, вставлены маленькие деревянные палочки, зубы торчат вперед, а нижние резцы выбиты. Разрез глаз узкий, белки красноватые; волосы, коротко–остриженные вокруг макушки, отпущены наверху и свиты в висящие пряди, обильно вымазанные смесью глины и масла. На руках и на ногах красуются железные браслеты, в ушах – маленькие деревянные серьги. Одеты они в две большие воловьи выделанные кожи, из которых одна обернута вокруг поясницы, а другая прикреплена нижним концом к первой и верхними концами перевязана через плечо. На спине, в образуемый верхней кожей мешок, они кладут грудных детей, передняя же пазуха на груди служит им складом всякого добра. Чего только не нашли мы тут у взятых в плен женщин: и продовольствие, и разную хозяйственную утварь, и железные ручные и ножные браслеты, и витые, в виде спиралей, железные украшения, которые они носят на веревочке, повязанной вокруг бедер. Это поясное украшение служит им, вероятно, в некотором роде decolette manches courtes и надевается во время плясок и пиров.

Женщин в присутствии раса допросили, но узнать удалось очень немногое. Тупо и несвязно отвечали они, растягивая слова и отвратительно гнусавя. Рас велел накормить пленниц. Одну из них он оставил проводницей, а остальных отпустил, приказав передать своим соплеменникам, чтобы те шли изъявлять ему покорность, обещая в этом случае полную неприкосновенность имущества и свободу. Пленницы благодарили раса, целуя землю и ударяя себя в грудь руками, и ушли, клянясь исполнить, его волю. Их вывели вместе с захваченным в этот день скотом за пределы лагеря и отпустили на все четыре стороны.

По уходе пленных мы остались с расом наедине. Сознавая тяжесть своего положения, рас не счел нужным скрывать его от меня. Теперь он перешел границу и под его начальством находилась тридцатитысячная армия, оторванная совершенно от базы. Притом армия его обладала лишь самыми скудными подъемными средствами и должна была рассчитывать исключительно на продовольственные средства неизвестного края. Мы решительно не могли предугадать, что ожидало нас впереди: будущее наше было так же неведомо, как малоизвестна нам была цель наших операций – оз. Рудольфа, которого мы желали достигнуть. – Я от заботы не сплю, не ем, не пью. Единственным утешением для меня служит чтение псалтыря, – сказал мне рас. – Но как бы это ни было трудно, я выполню свою долг или погибну! – энергично заявил он вдруг после небольшой паузы и попросил меня помочь ему в выборе пути для отряда.

Я с удовольствием согласился и на следующий же день должен был отправиться с полком фитаурари Атырсье и с Ато–Баю в первую разведку. Атырсье командует полком уаруари и состоит главным фитаурари раса. Место его как в походе, так и на биваке всегда впереди всего отряда. Происходит Атырсье из простых крестьян и выдвинулся благодаря личным боевым заслугам. Он участвовал почти во всех войнах и бывал несколько раз ранен. Я как сейчас вижу его верхом на маленьком белом муле, с длинным дротиком в руках и с засаленной фетровой шляпой на голове, всегда веселого, отпускающего шуточки и оглашающего звонким смехом всю нашу колонну, причем его толстенькая фигура плавно раскачивается.

Совершенная противоположность ему – Ато–Баю, типичный современный абиссинский царедворец, молодой, красивый, сдержанный, тонкий в разговоре и изящный в обращении. Он служил в детстве эльфинь–ашкером (пажом) у раса Дарги и при дворе его научился от европейцев разным мастерствам. Однажды он собственноручно сделал ружье и поднес Менелику. Пораженный талантливостью мальчика, император взял его к себе, и с тех пор Ато–Баю стал любимцем Менелика, сопровождал его во всех походах, блестяще выполнял возложенные на него тайные поручения и, наконец, получил в управление золотоносную Уалагу, находящуюся на западных границах абиссинских владений и граничащую с Бени–Шангулом – эмира Абдурахмана. Завязав сношения с последним, он убедил его послать к Менелику посольство с дарами в знак признания над собой его сюзеренитета. Но время для посольства было выбрано неудачно, так как Менелик приготовлялся тогда к войне с Италией, и вопрос о Бени–Шангуле был отложен.^[69] Назначение Баю в богатую золотом и слоновою костью страну возбудило к нему зависть: многие стали говорить, что Баю зазнается, что он дружит с европейцами, обогащается на счет императора и т. п. Наветы произвели свое действие, и император лишил Баю области под тем предлогом, что он приютил у себя бежавшего из заточения родственника. Чересчур уверенный в своем влиянии на Менелика, Баю был дерзок и несдержан, когда негус объявил ему свою волю, и подвергся за это окончательной опале. Он пробыл год в кандалах, заточенный в Анкобере, но затем был освобожден и отправлен в ссылку к расу Вальде Георгису. Теперь уже четыре года, как он находится у раса, с которым за это время успел близко сойтись и сделаться его ближайшим советником во всех делах.

5 февраля. Я еще лежал в постели, когда в палатку вошел Ато–Баю и сказал, что нам пора выступать. Я быстро оделся и, кликнув своих оруженосцев, поспешил на сборное место. Только что начинало светать. Свежо и сыро (+6°R). Отряд еще спал, и солдаты, закутавшись с головой в шаммы, лежали, как мумии, на покрытой росой трава. Кой–кто, озябнув, возился у потухшего за ночь костра, стараясь развести огонь. Среди общего безмолвия раздавалось далекое заунывное пение разгонявшего свой сон часового да громкий отвратительный рев осла. Мы миновали ставку раса, окруженную кольцом палаток его охраны, затем биваки передовых полков и вышли наконец за пределы лагеря. Полк фитаурари Атырсье был уже в сборе. Солдаты столпились на маленькой полянке, нетерпеливо ожидая выступления. В неподвижной повелительной позе, опершись на длинную трость, стоял фитаурари впереди своих солдат и, обратившись к ним лицом, удерживал на месте свое стремившееся вперед войско.

Не успели мы тронуться, как каждого охватило желание быть впереди других в первом деле своей части, и все неудержимо ринулись вперед. Это было какое–то стихийное, массовое движение, и приказания остановиться в данном случае были бы бесполезны. Фитаурари и офицеры поскакали к узкому проходу среди густого леса и, став здесь поперек прохода, остановили часть. Шум и гам в эту минуту стоял невообразимый. Фитаурари и офицеры удерживали своих солдат, и по щитам передовых градом сыпались удары офицерских палок. Старые солдаты помогали в этом деле офицерам и удерживали прикладами рвущихся вперед товарищей. Когда порядок был восстановлен, мы двинулись дальше. Впереди было 10 человек, составлявших наш головной отряд, за ними под охраной нескольких солдат покорно шла вчерашняя пленная проводница. За нею следовали: я, фитаурари и Ато–Баю и, наконец, полк. Проводнице надели на шею веревку, которую держал переводчик Габро Мариам, громадный, типичный негр. Одиннадцатилетним мальчиком попал он в плен к абиссинцам, выращен и воспитан ими, совершенно освоился с абиссинскими обычаями и теперь относится с глубоким презрением к своим прежним соотечественникам, считая их зверьми и дикарями. Очень часто потом, когда я хотел спросить пленных про их быт, Габро Мариам изображал на своем лице самую презрительную гримасу и говорил мне:

– Гета (господин)! Зачем вы их об этом спрашиваете? Разве они люди, они звери!

Габро Мариам был в отряде единственным переводчиком языка шуро и поэтому должен был впоследствии сопровождать меня во всех моих разведках, что ему очень не нравилось; он горько плакал, прикидываясь хромым, не переставая выпрашивать себе мула...

Мы направились к видневшейся невдалеке горе Кайфеш, чтобы с высоты ее рассмотреть местность и наметить путь нашей разведки, и в 7 часов утра достигли вершины горы. Открывшаяся перед нами местность представляла из себя систему полого спускавшихся к западу горных отрогов главного хребта. На юго–западе виднелась долина р. Себелиму, впадавшая, вероятно, в р. Мену. К востоку же от высокого хребта находилась, по словам туземцев, большая р. Шорма, или Шорум (вероятно, р. Омо).

Гора и находящиеся к северу от нас ближайшие гребни были покрыты густейшим лесом, составлявшим границу шуро и гимиро. На крайних же участках порубежного леса деревья были повалены, кустарники выжжены,^[70] вероятно для посевов или для поселений. К югу от горы Кайфеш местность густо населена. Я взял азимуты на видневшиеся горы, записал названия ближайших из них, которые мне поименовала проводница, и наметил себе отсюда путь для разведки. Мы спустились с вершины и, двигаясь на юго–запад, вступили в очень густо населенную местность. Вблизи от границы частые усадьбы туземцев были окружены высокими плетнями для защиты от случайных нападений соседей гимиро, далее же к югу заборов уже не было. Дома здесь низенькие, крытые соломой и похожие больше на временные шалаши, чем на постоянные жилища. Рядом с домом устроены навесы, в которые загоняется на ночь скот, и небольшие клуни, приподнятые над землей, для защиты от термитов; поля обработаны, но не так тщательно, как у гимиро, и засеяны машеллой (дурра) – кукурузой, шэфом (поа), дагассой (элевзина), попадались на возвышенных местах и кого и ячмень. Около домов возвышались громадные сикоморы, увешанные ульями. Жители покинули свои жилища. Женщины и дети ушли на юг, а воины, рассыпавшись по гребням окружающих гор, зорко следили за нами, атакуя иногда отделившихся от отряда абиссинцев и партии солдат, возвращавшихся с добычей. Шуро отступали перед нами, и тревожные звуки их рогов извещали население о нашем приближении. В 9 часов утра они неожиданно атаковали нас. Мы только что начали втягиваться в густой лес на дне узкого ущелья, как вдруг раздались боевые клики туземцев и затрещали ответные выстрелы нашего головного отряда. Ближайшие к нему быстро побежали на помощь, и фитаурари Атырсье, собрав несколько десятков солдат, пустил их цепью в атаку на лес. Выбрав затем полянку на холме, с которой, как на ладони, видно было место боя, он остановился там, и к нему стал собираться растянувшийся по узкой тропинке полк. Для поддержки атакующих фитаурари посылал постепенно новые части. Через 10 – 15 минут после первых выстрелов шуро уже отступали, энергично преследуемые абиссинцами.

Дорога перед нами была теперь свободна, и никакой надобности в дальнейшем кровопролитии не было. Но остановить преследование было теперь не так легко. Фитаурари и мы все кричали увлекшимся преследователям, чтобы они не убивали туземцев, а старались взять их в плен и возвращались к отряду. Но поймать живьем голого шуро, замечательно ловко проходящего сквозь чащу, было очень трудно. Велико было также чувство соревнования – убить или взять врага в плен в первом бою, – охватившее преследователей, и так как очень часто за одним шуро гналось несколько абиссинцев, то никому из них не хотелось отдать "приза" сопернику и они спешили друг перед другом пристрелить бегущего.

Чтобы укрыться от абиссинских пуль, шуро взлезали на высокие деревья, но пули находили их и там, и негры, как подстреленные птицы, летели оттуда на землю, а победители радостными, пронзительными криками возвещали товарищам о своей победе. Один старик шуро тоже влез на дерево, но, увидав, что его заметили, быстро опустился на землю и пустился бежать. Несколько абиссинцев бросилось за ним в погоню, но старик замечательно ловко пробирался сквозь густые колючие кустарники, перепрыгивая через поваленные стволы деревьев... Мы кричали солдатам, чтобы они его не убивали, а взяли в плен, но вопрос, кто именно убьет или возьмет в плен старика, был так для абиссинцев важен, что они, невзирая на наши крики, посылали вдогонку бегущему выстрелы, к счастью для него, неверные. Наконец старик зацепился за лиану, упал, и на него насел абиссинец. Преследовать было больше некого, так как враги, как говорится обыкновенно в абиссинских реляциях, "кто убит был – убит, а кто бежал – бежал", и к нам стали возвращаться один за другим победители. В геройском речитативе (фокырате) приходили они повествовать своему начальнику о победе и, выражая ему свою преданность, кланялись до земли, на что фитаурари равнодушно отвечал обычной поздравительной фразой: "Экуан каных" – "Наконец тебе повезло"... Пленный старик дрожал от недавнего волнения и тупо смотрел на нас своими узенькими красноватыми глазами, недоумевая, должно быть, отчего его до сих пор не убивают. Он был совершенно голый; тело его было сильно поцарапано колючками. Мы успокоили старика, обещали ему свободу, если он будет верно служить нам и говорить правду, и стали его допрашивать. Старик знал только ближайшую местность и показал, что на востоке есть большая дорога, ведущая на юго–запад. Мы дали напиться старику, привязали его за руку к руке проводницы, похоронили убитого солдата и, сделав перевязки двум раненым, отправились искать дорогу. В этом деле мы потеряли одного убитым и двух ранеными.

Старик принадлежал к той народности, которую каффцы называют "шуро", т. е. черные. Сами они так себя не называют, и вообще мне не удалось найти общего для всех этих племен имени.

По типу, языку, религии и культуре шуро отличаются от известных мне до сих пор племен. Черты лица, форма черепа, острый лицевой угол,^[71] курчавые волосы, узкие глаза с тупым выражением и красноватыми белками – все это обличает в них негритянское происхождение, но цвет кожи, хотя и более темный, чем у каффцев и гимиро, имеющей каштановый оттенок, дает право считать их за не вполне чистых представителей расы банту, а смешавшихся до некоторой степени с другой, не негрской.

Язык шуро совершенно отличается от языка сидамо и гимиро. Замечательно некрасиво выговаривают они, произнося слова как–то в нос. Веруют в бога Туму, но жертв ему не приносят. Обрезание им неизвестно. Покойников хоронят в сидячем положении, с подогнутыми к плечам коленями, в неглубоких могилах. Жен покупают, платя их родителям выкуп. Богатство шуро выражается в количестве жен. Культура этого народа, благодаря главному свойству его характера – лени, стоит на довольно низкой ступени развития. Выделка тканей, например, им совершенно неизвестна. Женщины одеваются в шкуры, а мужчины даже и ими не прикрываются, и только некоторые из них обвязывают себе вокруг пояса маленькую шкурку козленка. Вооружены они метательными копьями, небольшими круглыми кожаными щитами (некоторые имеют только 5 – 6 вершков в диаметре) и деревянными тяжелыми палицами.

Шуро разделяются на множество отдельных племен, управляемых самостоятельными князьками, но начала государственности находятся у них еще в зачаточном состоянии. Быт крайне прост. Занимаются шуро хлебопашеством, но держат также и скот. Питаются преимущественно растительной пищей, употребляя, впрочем, и мясо домашних животных и птиц, но мясо слонов, гиппопотамов и других диких животных не едят и этим отличаются от других, родственных с ними по типу и языку племен, которые не брезгуют никаким мясом. Шуро называют их поэтому презрительным именем "иденич" – "сыны нелюдей".

Вскоре мы вышли на дорогу, которую отыскивали. Это была довольно узкая тропинка, очень удачно проложенная по гористой местности и утоптанная бежавшими жителями и скотом. В 11 ½ часов мы спустились в глубокое каменистое ущелье и остановились на берегу речки Килу.

Небо было безоблачно. Время приближалось к полудню, я выслал в сторону видневшихся на хребте и следящих за нами туземцев цепь солдат на случай их нечаянного нападения и стал производить солнечное наблюдение. Остальные абиссинцы обступили мой инструмент, с любопытством глядя на непонятные для них действия; некоторые же старики, видя в этом колдовство фрэнджа, с отвращением отворачивались и плевали. Когда я окончил наблюдения, мы двинулись обратно и в четыре часа дня пришли на бивак. Рас был очень доволен результатами этой первой разведки. Ему представили пленного, которого он приказал одеть в шамму, повязать ему голову красной повязкой и накормить. Старик был в восторге от своей судьбы, разглядывал свою одежду и все время повторял: "Буши! буши!" ("Хорошо, хорошо"). Недавно пережитое волнение выражалось в нем только неутолимой жаждой. Он пил в дороге у каждого ручья и теперь не переставал просить воды. Старик остался при отряде проводником; пленную же женщину рас отпустил на свободу, подарив ей шамму и повторив ей, чтобы она передавала своим соплеменникам приглашение добровольно покориться.

Я лег спать совершенно больной: меня во время разведки искусали пчелы. Спускаясь с крутой горы по узкой каменистой тропинке я вдруг заметил, что шедшие впереди люди почему–то падают на землю и закрываются с головой шаммами. Не понимая, в чем дело, я продолжал ехать дальше, но не успел я сделать несколько шагов, как меня и моего мула облепили пчелы, и мул как сумасшедший поскакал вниз по тропинке. Я отбивался как мог, но ничто не помогало. Наконец я надвинул каску на уши, положил руки в карманы и предоставил мула самому себе. Он карьером понесся с горы и внизу буквально влетел в кучу спустившихся туда до появления пчел абиссинцев, которые покрыли меня и мула шаммами и отбили насекомых. К вечеру меня сильно лихорадило, голова болела и лицо сильно распухло.

6 февраля. В 5 часов утра меня разбудил резкий звук сигнального, рожка, раздавшийся со ставки раса. Через двадцать минут последовал второй сигнал, извещавший о том, что рас выступает, и по дорожке, проходившей рядом с моей палаткой, хлынула толпа народа. Я вскочил на мула и, оставив Зелепукина с обозом, поспешил в сопровождении своих оруженосцев присоединиться к расу. Поздоровавшись, я поехал с ним рядом. Его чудный мул шел иноходью, и конные – рысью, а пешие бегом старались поспевать за ним.

Вдоль пути стояли выстроившиеся для встречи командиры полков со всеми своими офицерами и свободными от наряда людьми и в ответ на приветствие раса: "Эндьет уалатчух" ("Как поживаете?"), произносимое его агафари, кланялись до земли, а затем быстро присоединялись к двигающейся колонне, образуя, где местность допускала идти строем, резервную колонну или вытягиваясь на тропинках в длинную непрерывную вереницу.

В авангарде шел полк фитаурари Атырсье, выслав вперед и в стороны разведчиков – салай. За авангардом шли главные силы, за ними следовал обоз под охраной не находящихся в строю солдат, и, наконец, в хвосте колонны двигался арьергард – уобо.^[72]

Мы шли очень быстро по разведанной накануне дороге и быстротой марша головной части достигали сокращения времени, потребного на вытягивание всей колонны, затруднявшееся тем, что по издавна принятому в Абиссинии обычаю все войска поднимаются с бивака одновременно.

Пронзительными криками: "Хид! Хид!" – "Иди! Иди!" – подгоняли пеших ехавшие сзади офицеры, и неутомимые, казалось, солдаты, легко, без устали бежали. Замечательно воинственны и красивы были их сухие стройные фигуры! В этом на вид не совсем дисциплинированном войске ощущался удивительный подъем духа и энергия!

Поравнявшись с одним из холмов, возвышавшимся неподалеку от дороги, я отделился от колонны и поднялся на него, чтобы рассмотреть местность. Недолго пробыл я на вершине, и недалеко ушла от меня голова колонны. Но когда я спустился с горки, я очутился среди такой сплошной массы людей и животных, что уже не мог из нее выбраться и только на биваке вновь соединился с расой. Словно бесконечный червяк, тихо извивался следовавший за отрядом обоз. Над колонной высоко поднималась пыль; солдаты, женщины, дети, лошади, ослы и мулы шли вперемежку сплошной массой, и невообразимый стон, в котором смешались рев животных, хохот, крики, ругань, стоял над этой толпой...

Стихийно, неудержимым могучим потоком катилось это людское море вперед, следуя за своим вождем. Воображение невольно переносило меня в далекие времена переселения народов.

Как разнообразны лица и типы! Вот старый, бывалый воин, обросший густой черной бородой, с большим шрамом на лице от полученного когда–то в бою сабельного удара, гонит перед собою маленького тяжело нагруженного ослика. Чего только не навьючили на него: тут и бурка – "бурнус" солдата, и маленькая его палатка, и два меха, наполненных зерном, и мех с мукой, и всякий иной домашний скарб – деревянная чашка, в которой месят хлеб, железная сковорода и т. п. Ослик тихо плетется под своей ношей, а хозяин подталкивает сзади и, погоняя, спокойно повторяет: "Хид, вандымье, хид" – "Иди, братец, иди!"

Но ослу надоело идти, жарко, душно, пыльно, вот он видит в стороне от дороги развесистое дерево и, круто повернувшись, бежит под тень его и останавливается к полному изводу его хозяина, награждающего теперь своего недавнего "братца" палочными ударами и перебирающего при этом весь лексикон абиссинских ругательских слов. За солдатом идет его жена, молодая, красивая абиссинка, и несет на спине тыкву, в которой квасится тесто для хлеба. Мальчишка, родственник или родной сын солдата, несет на плечах связку палок от палатки, ружье и щит.

Рядом с этой группой идет громадного роста солдат – галлас с мужественным, но диким выражением лица. У него нет никакого обоза: все его имущество при нем. Одежда не скрывает его великолепной мускулатуры. На нем только штаны, шамму же он свернул в комок и подложил под мех, наполненный зерном, который он несет на голове. Из поясного патронташа торчит один или два десятка патронов, за поясом небольшой кинжал, на плечах старый ремингтон, называемый абиссинцами "снайдер".

Вот двигается тэдж–бьет, то есть медоварня раса. Целая вереница женщин несет на спинах в кувшинах, обвязанных красными платками, бродящий тэдж. Носилыщицы весело кокетничают с солдатами, вступают иногда друг с другом в перебранку, острят над товарками и заливаются звонким хохотом. Начальник медоварни едет за ними, закрывши нос шаммой, и имеет такой важный вид, как будто он сам главнокомандующий.

Тут же уот–бьет – кухня раса. Несколько мулов везут кухонную палатку из черной шерстяной материи и различную утварь. Начальник кухни и главные поварихи молча, с достоинством едут верхами на мулах. Кухарки считаются в отряде самыми большими франтихами. Они разукрашены серебряными ожерельями, кольцами и браслетами. Рядом – вереница женщин энджера–бьет, то есть хлебопекарни; эти несут на спинах в больших тыквах квасящееся тесто. У них царит такое же веселье, как и у их товарок тэдж–бьета. Вот вьючный обоз раса – целое стадо нагруженных всяким продовольствием мулов, окруженных погонщиками, под надзором начальника обоза – чинча–шума. Достигнув края возвышенности, дорога сужается и спускается вниз по крутейшему скалистому склону, извиваясь по узеньким карнизам, допускающим движение только по одному. Перед спуском – целое море людей и животных, а сзади прибывают все новые и новые массы. Растущая толпа походит в эту минуту на бурную, полноводную, неожиданно запруженную реку. Казалось, что беды не миновать, т. е. стоит только задним слегка надавить на передних, ожидающих на краю обрыва очищения места, и они полетят в пропасть. Но, к моему глубокому удивлению, этого не случилось и предоставленная самой себе толпа, оказалась дисциплинированной. Все шумели, но порядок оставался образцовым, и каждый старался поддерживать его. Чуть только кто–нибудь протискивался вперед, на него тотчас же сыпались со всех сторон крики и заклинания: "Ба Вальде Георгис Амлак! Ба гора!" ("Во имя бога Вальде Георгиса! Во имя теснины!") – и виновный останавливался, ибо иначе товарищи употребили был против него силу. Трудный спуск был пройден благополучно, без всякого несчастья; я, например, даже ни разу не был прижат. Впервые видел я такую сознательность и разумность толпы, что не могло не поразить меня и заставить глубже вглядываться в кажущийся беспорядок абиссинского войска.

Мы перешли вброд небольшую речку Килу, и звук рожка известил нас о том, что голова колонны стала на бивак. На одной из полянок забелела палатка раса. Направление фронта указывалось стороной, куда был обращен вход в нее, и, ориентируясь этим, командиры полков разбили свои ставки, а по ним расположились установленным порядком их части. Впереди палатки раса была разбита моя. Налево от меня остановился дадьязмач Балай, направо – Гета–Уали, впереди начальник охраны – агафари Мэнтырь, а рядом с ним – литаврщики, начинавшие тотчас же по приходе на бивак соответствующий "бой". За первой большой палаткой раса, служившей ему столовой и приемной, находилась вторая, меньшая, с двойной крышей, в которой помещалась, спальня. За ними раскинулись разные отделы походного хозяйства раса: тэдж–бьет, энджера–бьет, уот–бьет, ceгa–бьет, гымжа–бьет (медоварня, хлебопекарня, кухня, мясная, кладовая), его мулы и лошади, на коновязи и т. п. Тут расположился секретарь раса и Ато–Баю.

Ставку главнокомандующего окружали палатки его охраны. По приходе на бивак часть солдат рассыпалась по окрестностям в поисках за фуражом или продовольствием, находя в то же время удобные места для пастбища и водопоя. Мулы, как только расседлывались, пускались пастись, и командиры назначали дежурные части, располагавшиеся на некотором расстоянии вокруг бивака. Когда я прибыл на бивак, рас в своей палатке читал положенные утром по случаю постного дня (среды) псалмы и молитвы. Около его ставки сидели офицеры, дожидаясь обеденного времени: "когда тень человека будет длиной в 7 ступеней", так как в пост разрешалось есть только после полудня. Главнокомандующий через своего агафари просил меня отправиться немедленно на разведку дороги для завтрашнего дня, а перед выступлением приглашал прийти выпить рюмку водки. Я вошел в палатку. Рас, сидя поджавши ноги на кровати с книгой на коленях, вполголоса быстро читал псалтырь. Не отрываясь от чтения, он поклоном ответил на мое приветствие. Геразмач Земадьенах подал мне рюмку водки ("скипидарки", как мы ее называли с Зелепукиным) и, когда я пил, закрыл меня полой своей одежды. Мы простились затем с расом так же молчаливо, как поздоровались, и я отправился на разведку.

В 11 часов дня мы выступили и стали подниматься на гребень возвышенности. В то время как я остановился здесь, чтобы произвести полуденное солнечное наблюдение, рядом со мной завязался бой между отделившимися в сторону нашими солдатами и внезапно напавшими на них шуро. Абиссинцы скоро отбили нападение, потеряв одного убитым и двоих ранеными. Убитому одно копье пронзило горло, а другое – грудь. Мы оставили при нем нескольких человек для погребения, сами же двинулись вперед.

Местность оказалась дальше еще гуще населенной, но жителей совсем не было видно. Они ушли в глубь страны, угнав свой скот, и только воины издали следили за нами. В 5 часов вечера мы вернулись на бивак.

Рас встретил меня вопросами: "Нашлась ли дорога? Винтил ли ты солнце?" (так называл он солнечные наблюдения) и "Много ли осталось нам идти градусов?". На последний вопрос мне пришлось ответить, что впереди у нас столько же пути, сколько было накануне. Действительно, мы прошли за сегодняшний переход не более 10 верст к югу, да с такой большой армией и невозможно было продвигаться быстрее. Тридцатитысячное войско при 10000 животных должно было направляться по узкой тропинке, допускающей идти только по одному, отчего приходилось растягиваться на 5 – 7 часов пути. Самое большее можно было делать двадцативерстные переходы, но в этом случае арьергард приходил бы только к вечеру. Очевидно, при таких условиях нам немало нужно было времени, чтобы достигнуть оз. Рудольфа.

Солнце заходило, и наступило время вечерней молитвы. Перед входом в палатку на разостланном коврике стал главнокомандующий, обратившись лицом на восток, рядом с ним – отрядные священники, а за ним полукругом – его приближенные. Один из мальчиков – пажей, став перед молящимися, вынул из кожаного футляра образ и бережно снял красный шелковый платок, которым он был обернут. То была икона Богоматери, московской работы; при виде ее все поклонились до земли. Началось молебствие, называемое Удасье Мариам, то есть славословие Богородицы; священники про себя читали установленные молитвы; большая часть присутствующих знала их наизусть и шепотом повторяла за священниками. Час молитвы был временем, когда у ставки раса вступал очередной ночной караул, прибывший в середине молебствия в полном составе и боевом вооружении. Поклонившись до земли расу, караул стал фронтом против его места. Суровые лица солдат, вдохновенный взор раса, тихий шелест ветерка в густой листве громадной сикоморы, смешивавшийся с шепотом его молитвы... В конце молебствия один из дабтаров обошел несколько раз молящихся, назначая каждой группе имя святого, которому она должна молиться, затем священник прочел отпустительное "Отче наш" и молебствие окончилось.

Чудное впечатление производила эта молитва. Словно на корабле, затерявшемся в беспредельном океане, казалось, были мы с отрядом среди этих неведомых земель... Кто из нас здесь останется, кто вернется?..

Рас вошел в палатку и через несколько минут прислал своего агафари просить меня. Абиссинским этикетом требуется, чтобы хозяин входил в дом раньше гостя.

Взятых в этот день пленных допросили и затем отпустили на свободу. В одном из пленных наш проводник признал своего внука. Замечательно трогательна была их встреча. Старик нежно обнимал своего ребенка, плакал от радости и бил себя в грудь, когда рас отдал ему мальчика. Их обоих накормили и увели на бивак.

Один за другим входили в палатку вожди раса, чтобы откланяться и проститься с главнокомандующим. Агафари передавал им касающиеся их распоряжения и наряд на следующий день. Наконец палатка опустела, и нам подали ужин. Официальный день раса кончился; вечер он посвящал беседе со своими друзьями и отдыху. К ужину собрались дадьязмач Балай, Гета–Уали и отрядный иеромонах, духовник раса, аба Вальде Мадхын – обычные гости раса. Нам дали вымыть руки; кухарки принесли несколько корзин с энджерой и горшочков с приготовленным кушаньем. Аба Вальде Мадхын прочитал молитву, и мы начали нашу скромную трапезу.

С удовольствием вспоминаю я эти минуты. Живо представляется мне теперь палатка раса – широкая, круглая, обтянутая внутри зеленой материей, поддерживаемая одним внутренним столбом. На одной из сторон стоит походная кровать, а над ней маленький балдахин из белого холста. Тут же воткнута в землю сучковатая палка, служившая вешалкой для всех ружей и патронташей раса; на одном ее сучке висят карманные часы. Хозяин сидит на кровати, поджав под себя ноги, мы расположились рядом с ним на коврах; прислонясь к столбу палатки, стоит один из пажей раса и держит в руках длинную восковую свечку, бросающую свой тусклый свет на красивое лицо пажа, то и дело заботливо снимающего нагар, на ближайшую группу стоящих вокруг эльфинь–ашкеров, агафари и других приближенных раса, а в углы палатки свет не проникает.

Оживленный разговор не умолкает. В беседе участвуют все, даже самые младшие, даже недавние рабы, и большой семьей, сплоченной крепкими узами боевого товарищества, представляются мне главнокомандующий и его сподвижники.

Вспоминаются мне и окружающие раса. Вот громадного роста черный оруженосец Ильма, которого изводят его галласским происхождением, элегантный секретарь Ато–Мелк, которого заставляют рассказывать про его любовные похождения. Преданный расу, как собака, маленький, тщедушный геразмач Земадьенах не спускает глаз со своего хозяина. Никто не умеет так услужить расу, как он, он и подушку знает, как подложить, и усталые ноги умеет размять... Геразмач глух, над ним острят, смеются, но он этого не слышит. Справочной книгой при всех исторических рассказах служит храбрый каньязмач Алемнех. Он все помнит, и когда рас начинает что–либо рассказывать, он обращается постоянно к Алемнеху, чтобы тот сообщил подробности... Агафари Мэнтыр – исправнейший служака. Стоит он всегда на одном и том же месте у входа в палатку и держит в руках длинную палку. Его не интересует разговор: он занят исполнением своих обязанностей и ждет, когда рас кончит есть и наступит время звать других приглашенных к ужину. Два мальчика–пажа стоят обнявшись: им, видно, хочется спать. Один из них, без сомнения, будущий герой: я наблюдал сегодня, как он у костра доказывал сверстникам свое мужество, прижигая себе руку тлеющей тряпкой. На прожженных местах останутся блестящие черные пятна, а кожа будет походить на шкуру леопарда...

А как интересны друзья раса: дадьязмач Балай, Гета–Уали и аба Вальде Мадхын.

Первый был лишен владений за междоусобную войну с соседним владетелем Уоло, расой Уали (родной брат императрицы Таиту), и сослан в Каффу к расу Вальде Георгису. Перед этим он пробыл год в оковах при дворе Менелика и только по настоянию Вальде Георгиса, жене которого он приходился двоюродным братом, Балаю было смягчено наказание. Дадьязмач Балай известен своей храбростью, и Менелик называет его самым отважным тигрейцем. Балай – сухой, на редкость красивый, типичный абиссинский аристократ. Цвет кожи у него замечательно светлый для абиссинца; этому он обязан своим происхождением от некоего раса Али, пришельца из Аравии. Обращение дадьязмача отличается всегда необыкновенным достоинством, и во всех его поступках чувствуется природный барин. Удивительно деликатен был рас в своих отношениях к находившемуся под его властью Балаю. Дадьязмач был званием ниже раса, от которого он при его настоящем положении был вполне зависим. Почти ровесник расу, дадьязмач был совершенно разорен. Рас кормил его и его слуг, ссужал деньгами, одевал и оказывал ему, ввиду его былой славы и постигшего его несчастья, такие почести, каких не оказывал бы равному себе. Рас, например, вставал при входе его и на приветствие дадьязмача отвечал земным поклоном.

Гета–Уали – давнишний друг Вальде Георгиса, глава одного из самых воинственных магометанских племен в Уало, славящихся своею отчаянною смелостью и наездничеством. Это человек лет пятидесяти, высокого роста, обросший густой черной бородой с коротко остриженными усами, которые придают ему немного свирепый вид. Рас познакомился с ним во время одной из войн Менелика против раса Микаеля и подружился, несмотря на разность религии, служащую в Абиссинии большим препятствием к сближению. Теперь, отправляясь в поход, он известил об этом своего старого приятеля, который, бросив дом и семью, поспешил на его призыв.

Одной из симпатичнейших личностей был наш отрядный священник – аба Вальде Мадхын. Идеалист и мечтатель, тихий, кроткий, снисходительный к другим, но строгий к себе, он представлял собою полную противоположность встречающимся среди абиссинского духовенства законникам, которые своею слепою преданностью обрядностям напоминают древних книжников и фарисеев. Весь высохший, обратившийся в мумию от строго соблюдаемых, несмотря ни на какие обстоятельства, тяжелых постов, он при всей своей кажущейся тщедушности проявлял замечательную выносливость и никогда не показывал и вида утомления.

Когда наш ужин приблизился к концу и казначей раса, начальник гымжа–бьет (кладовая), подал нам кофе,^[73] сели ужинать приближенные раса, сначала старшая его свита: Ато–Баю, каньязмач Алемнех, агафари Мэнтыр, геразмач Замадьенах и другие, а после них уже и остальные приближенные и, наконец, эльфинь–ашкеры (пажи).

Невдалеке забили в литавры обычный вечерний бой. Далеко раздававшиеся глухие минорные звуки должны были, по мнению абиссинцев, устрашать неприятеля. Угощение кончилось; мы допили наши графины с мутным неперебродившим тэджем, казавшимся нам в походе верхом совершенства, и, прослушав послеобеденную молитву, прочитанную аба Вальде Мадхыном, простились с расом и разошлись по своим ставкам.

Около выхода из палатки меня ожидали пришедшие за мной ашкеры, и, конвоируемый ими, я вернулся на свой бивак. Один из пажей по приказанию раса освещал мне путь факелом.

Дома меня ожидала еще работа. Надо было записать свои наблюдения в дневник, нанести на карту сегодняшний маршрут, разрядить и зарядить фотографический аппарат, и только в 11 часу мне удалось лечь спать.

7 февраля. В 5 ½ часов утра мы выступили и вытянулись в обычную походную колонну, сделав пятнадцативерстный переход, мы стали биваком на плато, составляющем водораздел рек Себелиму и Килу, вблизи поселений шуро. Палатку раса разбили в тени громадной сикоморы, а на ветвях ее устроили площадку и приспособили к ней лестницу. Отсюда рас рассматривал в подзорную трубу местность. По прибытии на бивак я отправился по приказанию раса на разведку с очередным полком каньязмача Алемнеха. Меня сопровождали, как и накануне, Ато–Баю, Габро Мариам и пленный старик. В этот раз он нес на руках своего внука, с которым ни за что не хотел расставаться. Местность имела тот же характер, как и накануне, и была так же густо населена, но жителей мы нигде не видели – и нам попался на дороге только один мертвый, совершенно голый громадный шуро, умерший от огнестрельной раны во время бегства. На нем были медные и железные браслеты, и рядом лежали копье и щит.

К 4 часам вечера мы вернулись на бивак. Меня ожидало по обыкновению немало больных и раненых; одного очень тяжело раненного принесли на носилках. Он отправился накануне за добычей и с несколькими товарищами отдалился в сторону от бивака. Шуро напали на них из засады и одного убили. Другому копье вошло в спину и вышло в живот около пупа. Раненый, однако, не потерял сознания, сам вынул копье и продолжал отстреливаться до тех пор, пока к нему не подошла выручка. Рана оказать очень тяжелой; из ее выходного отверстия торчали наружу кишки, с кулак величиною, и были так зажаты краями раны, что для вправления их обратно необходимо было бы продолжить разрез. Но это было бы совершенно бесполезным и к тому же могло повести только к нареканиям, будто человек умер от моей операции. Я засыпал рану йодоформом и перевязал. Раненый сильно страдал, но не издавал ни стона, ни жалобы. Он, видимо, не сомневался в исходе своей раны и спокойно ожидал смерти. Умер он только на следующий день.

В этот день мы захватили несколько женщин, таких же уродливых, как и взятые в плен раньше, губы у них тоже были проткнуты. Одна из пленниц была женою местного царька, и у нее за пазухой нашли какую–то лепешку, похожую на кусок затвердевшей золы. Оказалось, что это соль, которую шуро выменивают за скот у племени дулумэ, обитающего вблизи р. Шорма, или Шорум (Омо). Соль здесь очень дорого ценится и имеется только у богатых, употребляющих ее как большое лакомство. Дулумэ приготовляют эти лепешки из золы какой–то травы, смешивая ее с водой.^[74]

Перед заходом солнца я производил солнечное наблюдение для определения часового угла. Рас полюбопытствовал посмотреть, как "винтят солнце", и его конвой толпой обступил мой инструмент. Я показал Вальде Георгису солнце, которое удивило его своим быстрым прохождением через волосок, и даже прочел маленькую лекцию по астрономии, объяснив установку инструмента по уровням, значение отсчетов, годовое и суточное вращение Земли и пр. Он меня очень внимательно слушал и большую часть того, что я говорил, пересказывал по–своему окружающим, а те от удивления только быстро щелкали языком "Ць, цъ, ць, ць!" – и издавали другие, выражающие удивление восклицания: "Ойёугуд. Ытжыг!" и т. п., усиленно порываясь к инструменту, чтобы увидеть, как это в трубе ходит небесное светило.

С закатом солнца совершена была обычная вечерняя молитва, после чего я, поужинав дома, занялся проявлением фотографических снимков.

К ужину рас прислал мне чудного белого душистого сотового меда, и это послужило поводом Зелепукину следующим образом оформить давно уже, вероятно, занимавшие его мысли:

– Вот, ваше высокоблагородие, в страну позаехали: соты–то в феврале подрезают!..

8 февраля. Было заговенье перед великим постом,^[75] соблюдаемым абиссинцами строго как дома, так и в походе. Абиссинские вожди с нетерпением ждут наступления поста, так как в это время солдаты не употребляют пищу сырого мяса и более гарантированы от заболеваний.

По случаю заговенья рас устроил большой пир, все офицеры и старейшие солдаты были приглашены; также Зелепукин и все мои ашкеры. В хлебопекарнях целую ночь шла деятельная работа; к утру зарезано было несколько десятков быков и баранов. Обе палатки раса, соединенные в одну, образовали помещение, где могло собраться одновременно около 200 человек.

В 9 часов утра пришел ко мне один из эльфинь–ашкеров звать на пир, прошедший обычным порядком, ничем не отличаясь от тех, которые рас давал своим войскам у себя в столице. Среди солдат нашелся даже певец, услаждавший нас во время обеда своим пением. Только в 3 часа мы разошлись по ставкам.

Вернувшись домой, я заметил, что у меня в палатке кто–то хозяйничал в мое отсутствие, так как часть проявленных и находившихся еще в ванне негативов оказалась испорченной. Я произвел строгий допрос, и виновником оказался Адера, мой второй повар. Ему хотелось пить, воды на биваке не было, и вот он выпил содержимое ванны. Адера упорно отпирался, но Фаиса видел, как он пил, и подтвердил свое показание присягой на ружье. Любопытна, между прочим, обрядность этой присяги: к животу Фаисы приставили заряженную винтовку с возведенным курком, и он, произнося клятву, лизнул дуло ружья языком. Против такого свидетельства Адера не в силах был возражать и был жестоко наказан.

9 февраля. В 5 ½ часов утра мы выступили и к 10 часам стали биваком на берегу р. Себелиму, спустившись с высоты 1600 метров над уровнем моря на высоту 1000 метров. Спуск был крутой, скалистый. Из горных пород стали попадаться граниты и гнейсы.

Река Себелиму течет в р. Мену. В этом месте она представляет из себя довольно значительную речку (25 шагов ширины), с очень быстрым течением. Среди многочисленных видов акаций, которыми поросли ее берега, я впервые увидел дерево, впоследствии, южнее, попадавшееся мне чаще. Похожее видом на акацию, оно отличается от нее своими громадными плодами, кажущимися издали большими слоновыми клыками. Каждый плод напоминает строением огурец и имеет в среднем от 1 – 1 ½ аршин в длину и до ¼ аршина в разрезе, оболочка его довольно крепкая, сердцевина с небольшими, как в арбузе, белыми семенами, внутри мягкая.

С бивака я отправился на разведку с двумя полками: геразмача Замадьенаха и каньязмача Вальде Тенсае. Я перешел с ними необитаемую долину р. Себелиму и поднялся в горы. Местность оказалась довольно густо заселенной, но не в одном определенном центре, а кучками.

В одном из ущельев нам попались навстречу две женщины. Одна из них, молодая, с криком бросилась бежать, другая же, старуха, совершенно спокойно и ничуть не смущаясь подошла к нам. Она была страшно уродлива: редкие зубы торчали наружу, а на месте выбитых нижних резцов виднелась черная брешь. Звали ее Белемуса. Она была торговкой, знала поэтому отлично окружающую местность и согласилась служить нам проводницей. Мы отпустили молодую негритянку, а старуху привели с собой на бивак. Оказывается, что у этих народов вся торговля ведется старыми женщинами, беспрепятственно переходящими по землям различных племен; мужчины же не допускаются в пределы другого племени.

По возвращении у меня было совещание с расой по поводу производимых нами ежедневно разведок. Они казались мне мало достигающими цели, потому что обследовался лишь очень ограниченный район, не более как на 4 – 5 часов пути впереди бивака, а между тем разведки эти были связаны с очень большой и совершенно непроизводительной затратой сил. Не говоря уже о том, что все последние дни несменяемые участники разведок – я, Ато–Баю и наши ашкеры, – выступая в 5 часов утра, возвращались на бивак только к 4 – 5 часам вечера, все время будучи без пищи: смешно было бы, по абиссинским понятиям, брать пишу с собой в военные предприятия, с которых к вечеру мы должны уже вернуться на бивак.^[76]

Между тем совершенно бесцельно утомлялись наряжаемые в разведки полки, принужденные делать в один день по крайней мере тройной переход, а именно: выступая вместе с войсками раса, очередная часть шла с ними до следующего бивака, а оттуда тотчас же отправлялась дальше и, найдя новый бивак, возвращалась обратно. Более дальние разведки были бы, по моему мнению, целесообразнее и применительнее. Посредством их можно было бы гораздо лучше и дальше осветить впереди лежащую местность и выбрать удобнейший путь для отряда. В таком случае и люди не стали бы делать двойных переходов туда и назад, а, выполнив свою задачу, оставались бы выжидать прибытия главных сил или новых приказаний.

Эти соображения я высказал расу, который согласился со мной и, собрав на военный совет своих фитаурари, сказал им следующее:

– Ыскындер Булатович находит, что наши теперешние ближние разведки приносят мало пользы, и советует предпринять более дальние. Что вы скажете на это?

Большинство одобрило мое предложение, но так как отдаляться на значительное расстояние от главных сил противно духу абиссинской тактики, то было решено, что завтра мы выдвинемся только на два перехода вперед и, разведав дорогу и выбрал бивак, пошлем донесение расу, сами же будем дожидать на месте его прибытия.

10 февраля. Со светом мы выступили на разведку с полком фитаурари Имама. Мы оставили весь наш обоз при главных силах, и только начальники захватили с собой по мулу с палаткой и небольшим запасом продовольствия. Со мною ехал также и Зелепукин. Проводницу Белемусу мы посадили на мула одного из солдат фитаурари Имама. Старуха, никогда не видевшая перед этим мула, боялась сесть на него, и несколько солдат подхватили ее, кто за ноги, кто под руки, при общем хохоте водрузив ее на животное. Хороша была Белемуса в эту минуту: она вся перегнулась вперед, крепко уцепилась за переднюю луку, ее голые ноги беспомощно болтались. Солдаты хохотали и острили над ней, но ее это не обижало, и, изобразив на своем лице отвратительную гримасу, она старалась улыбаться.

По утоптанной бежавшими шуро тропинке мы поднялись на горный отрог, который тянулся к западу от главного хребта, и около 10 часов утра взошли на вершину Голда (1800 метров над уровнем моря). Отсюда я взял азимуты на окружающие горы, и Белемуса назвала мне ближайшие из них. Гора Голда покрыта травой и кустарником, склоны же ее довольно густо заселены шуро. На берегу ручья, в урочище Горну, рас расположил свой бивак, а мы, спустившись с горы, двинулись далее к юго–западу и скоро дошли до крутого края отрога. Внизу начиналась широкая долина неизвестной реки, названной Белемусой очень сбивчиво: не то Чому, не то иначе. На юго–востоке высился горный хребет, относительно которого она также не дала мне никаких сведений, отговариваясь полным незнанием как его имени, так и того, кем и насколько он населен.

Мы спустились в долину с высоты 1600 метров на высоту 1000 метров над уровнем моря и стали биваком в урочище Шабали, у подножия отрога.

Во время подъема на гору Голда у наших солдат произошла маленькая стычка с туземцами, стоившая последним нескольких убитых, а при спуске с нее мы захватили в плен одного шуро, скрывавшегося в кустах около самой дороги. Это был еле двигавшийся старик лет 60 – 70, совсем непохожий на негра. Цвет кожи его был светлее, черты лица довольно правильные, одежда в противоположность другим состояла из длинной воловьей, отлично выделанной шкуры, надетой через одно плечо и концами искусно вделанной в железные кольца; несколько железных и медных браслетов и один ременный украшали руки, на шее на ремешке висела табакерка, сделанная из небольшого клыка кабана. Копье его отличалось тоже более изящной отделкой. Пленный все время ругался и не хотел отвечать на вопросы. Он казался нам не совсем обычным негром, и мы, взвалив его на седло, повезли с собой на бивак. Там, после того как мы его накормили, он стал милостивее и отвечал на некоторые из наших вопросов. Старик оказался царьком этой местности и назывался Коморути–Геда. На западе, по его словам, по горному отрогу живут тоже шуро (в местности, называемой Джири). С их царьком он был в дружбе, ходил иногда к нему пить пиво. О юго–восточном же хребте он не сказал ничего положительного.

То он говорил, что там в двух–трех днях пути есть изобилующая хлебом земля, то, наоборот, что в этой стороне, кроме слонов и других зверей, нет ничего. Мы переспрашивали его десятки раз и все–таки не могли добиться определенного ответа. Переводчик Габро Мариам совершенно измучился, повторяя все те же вопросы и выслушивая все тот же отрицательный ответ: "Ы, ы, ы".

Оставалось пока довольствоваться предположениями и догадками. Принимая во внимание, что видневшийся на юге хребет отстоял не настолько далеко от нас, чтобы его климатические условия могли быть другими, или что на нем воды менее, чем на этом отроге, мы решили, что и он должен быть так же населен, как и этот, но что, вероятно, население его принадлежало к другой народности. Главное направление нашего пути должно было пройти через эти горы, и их необходимо было разведать. В таком духе фитаурари послал донесение расу, и мы остались ожидать его прибытия.

На всех тропинках виднелись свежие следы людей и животных, в окрестностях бивака то и дело раздавались выстрелы наших солдат, с которыми вступали в бой шуро. В этот день было убито несколько десятков негров и один абиссинец. На моего ашкера Вальде Маркына один негр напал из засады; в то время как он рвал траву для мулов, негр бросил в Вальде Маркына копье, но, к счастью, промахнулся. Противники сцепились врукопашную, и Вальде Маркын заколол туземца кинжалом. В этой долине, очевидно, сосредоточилось все бежавшее население и приготовилось отчаянно сопротивляться абиссинцам. Мы ожидали поэтому нападения, теснее расположили свой бивак и выставили усиленное охранение, а на ночь разложили по краям бивака большие костры. Предосторожности, однако, оказались излишними: ночь прошла совершенно спокойно.

11 февраля. В 10 часов утра прибыл рас с головой колонны и сделал вторичный допрос Коморути–Геда, после чего на собранном совете было решено на следующий день всем отрядом перейти западнее, к подножию горы Джаша, и стать там биваком, полкам же фитаурари Дамети и фитаурари Габро Мариама вместе со мною и с Ато–Баю отправиться расследовать расположенные на юге горы, а полку фитаурари Чабуде – с тою же целью двинуться на запад. Рас выждет на месте окончательных результатов обеих разведок, а тем временем войска пополнят в горах свои продовольственные запасы.

Запрещение раса вступать в бой с туземцами оказывалось теперь невыполнимым: они, очевидно, были далеки от какого бы то ни было намерения покориться и, напротив, нападали первыми. Окрестности, как и накануне, оглашались выстрелами, и в лагерь то и дело возвращались победители с отбитыми трофеями, пленными и скотом, распевая победные песни.

Пронесли несколько убитых, причем товарищи громко оплакивали покойников; доставили ко мне для перевязок несколько раненых. Один из них пострадал очень тяжело: копье пробило ему грудь насквозь, войдя у правой лопатки и выйдя около середины груди, наравне с соском. Ширина раны сзади была 5 ½ сантиметров, а спереди – 3 ½; кроме того, он сильно порезал себе ладонь правой руки, схватившись в момент удара за торчащее спереди острие копья, так что мякоть руки между большим и указательным пальцами была отделена до самой кости. Я промыл и засыпал раны йодоформом и зашил их.

Женщин и детей наши не трогали. Скот пригоняли только солдаты из галласов, так как абиссинцы по случаю поста мяса не употребляли; зато галласы в этот день досыта наелись; бивак наш кругом был усеян, бычачьими внутренностями, отрубленными головами и костями убитых накануне животных. Поражаясь их количеством, я невольно задавал себе вопрос: по сколько же фунтов мяса пришлось на каждого едока?

12 февраля. Мы перешли к подножию горы Джаша. Отряд остановился тут биваком, а два полка (фитаурари Габро Мариама и фитаурари Фариса) отправились на разведку. С ними поехал и я. Весь обоз мы оставили при главных силах и захватили с собой только продовольствия дней на десять.

Мы спустились в низменную долину р. Чому (возвышается на 800 метров над уровнем моря) и шли по направлению к видневшемуся на горизонте отрогу хребта. Местность здесь очень скалистая, поросшая невысокой травой и редкими деревьями. Среди камней, попадаются граниты самой разнообразной окраски, кремни и слюдяные сланцы.

Долина р. Чому совершенно пустынная, вода держится в ямах, в сухих руслах речек, окрестности которых изобилуют дичью. Встречались нам следы слонов, но самих животных мы не видели.

В 4 часа дня мы перешли русло р. Чому и на ее берегу сделали небольшой привал. Здесь мы нашли воду в глубокой яме и напоили наших мулов. Было очень жарко; от ослепительного солнечного света, отражавшегося мириадами лучей в рассыпанных кругом светлых камнях, болели голова и глаза. Я чувствовал уже себя очень слабым – вероятно, старая лихорадка возвращалась ко мне.

Но фитаурари Габро Мариам – веселый, беззаботный солдат, рубака, никогда не пропускавший случая выпить с хорошим человеком, – разгонял мою усталость. Он поднес мне большой роговой стакан своего крепкого тэджа, который за ним всегда носил в громадном бычачьем роге один из ашкеров. Мед меня немного опьянил, но зато и ободрил.

Мы двинулись дальше, когда совсем стемнело, и стали на ночлег в лощине около небольшой водяной ямы. На противоположных горах блестели огоньки, – очевидно, там были люди. Но бывшая с нами проводница Белемуса не знала, что за народ обитает в тех местах. За этот день мы одолели 58 верст, а до гор оставалось еще верст 15 – 20.

13 февраля. Ночью огней мы не разводили, поднялись еще до рассвета и быстро направились к горам. Впереди шел полк фитаурари Габро Мариама, во главе которого ехал командир полка, Ато–Баю и я, за нами фронтом в несколько шеренг шли офицеры и конные солдаты, и в 15 шагах за ними двигались тоже фронтом и в несколько шеренг пешие люди полка. За первым полком, шагах в 50, шел второй полк в таком же точно порядке. Командовал им не сам фитаурари Фарис, оставшийся по болезни с главными силами, а его старший офицер.

Около 8 часов утра мы увидали невдалеке хижины туземцев и около них мирно пасшиеся стада рогатого скота. Туземцы заметили нас и подняли тревогу. Горы огласились криками, воины сбегались кучками и устремлялись к нам навстречу. Мы без выстрелов подвигались вперед, заставив переводчика кричать, чтобы они успокоились, что мы желаем с ними мира. Но они, видно, не понимали языка шуро, на котором говорил переводчик, и мало–помалу со всех сторон окружали наш отряд. В нашу сторону полетел один дротик, другой... Мимо ушей просвистел камень, брошенный из пращи... Сдерживать далее наших людей было бы бессмысленно, так как мы не для того же пришли, чтобы жертвовать солдатами. Раздалась давно ожидаемая команда фитаурари Габро Мариама: "Белау!" ("Валяй!") – и весь наш конный отряд карьером бросился на неприятеля. Туземцы не выдержали натиска и рассыпались во все стороны. Но и от наших полков не осталось на месте ни одного человека. Давно жаждавшие боя солдаты с яростью спешили воспользоваться представившимся случаем и добыть наконец те лавры, о которых мечтали с первых дней похода. Каждый искал себе жертву...

Целый ряд разнообразных одиночных схваток происходил теперь перед нами. Вот абиссинец скачет на муле и погоняет его изо всех сил ногами, преследуя молодого голого туземца, бегущего всего шагах в 20 перед ним. Абиссинец высоко поднял шашку, приготовившись к удару, но туземец все увертывается. В руках его два копья и щит, но он и не думает защищаться и спешит к ближайшему дому, надеясь, в нем найти свое спасение. На маленькой резвой лошаденке беглецу перерезает дорогу другой солдат в развевающейся по ветру шамме. Вот он уже настиг его. Блеснула сабля, и туземец упал, обливаясь, кровью. С победными криками: "Я – зарраф!" (убийца) – хватает он свою жертву за волосы и привычным ловким движением сабли перерезает ей горло. Глаза его бессмысленно, дико глядят, опьяненный кровью, он в эту минуту кажется сумасшедшим.

Вот другого туземца настигает пеший абиссинец. Солдат стреляет и промахивается. Преследуемый быстро поворачивается и бросается с копьем на абиссинца. Последний теперь в беспомощном состоянии. У него нет сабли, а ружье он не успеет вновь зарядить... Но вот рядом раздается услужливый выстрел товарища, и туземец замертво падает во всю длину своего громадного тела...

Один из раненых успел скрыться в доме, но его выдает струйка крови на песке, и солдат стремительно бросается по следам, но тут же у порога падает, пробитый насквозь копьем... Товарищи храбреца окружают дом, внутри которого темно; никто не решается войти, и солдаты толпятся около норы, где только что скрылась лисица. У одного из них нашлась спичка, и через несколько мгновений дом пылает... Как сумасшедший выскакивает из пламени туземец, но меткий выстрел абиссинца укладывает его на месте. За ним выбегает его жена, которую солдаты забирают в плен. Несчастная дрожит от только что пережитого ужаса и, вытянув руки ладонями вверх, что–то бессвязно бормочет, умоляя, вероятно, о пощаде. Она довольно красива. На совершенно обнаженном теле ее на поясе к маленькому ремешку привязаны железные побрякушки, волосы вымазаны в желтую глину, в ухо вставлена большая каменная серьга... Вон два молодых солдата преследуют двух туземцев. Отчаявшись в своем спасении, беглецы бросаются на колена и свешивают голову до самой земли, покорно ожидая, смерти. Я вижу издали эту сцену и кричу солдатам: "Не бей! Не бей! Не бей! Бери в плен!" Но они недавно только получили ружья, и им очень уж хочется испробовать действие своего нового, оружия. Вот они прицеливаются, торопливо выпускают два выстрела – и промахиваются. В эту минуту я успеваю прискакать к ним, и мы забираем туземцев в плен.

На одном из холмов забелела палатка фитаурари. Она должна была служить маяком и местом сбора для рассыпавшегося отряда; сюда мало–помалу стали собираться солдаты. Большая часть их возвращалась с победными трофеями. Все были возбуждены и казались опьяненными убийствами и видом человеческой крови: нервные, порывистые движения, лихорадочный блеск глаз, быстрая, неестественная речь. Каждый рассказывал о случившихся с ним происшествиях; некоторые ссорились и тут же приходили судиться к фитаурари, кто убил действительно какого–нибудь туземца.

Пленных мужчин и женщин оказалось более ста. Все они совершенно не понимали языка шуро, и мы были лишены возможности объясниться с ними. В конце концов мы отпустили их на свободу.

Часов около 12, когда отряд собрался, мы двинулись вперед, намереваясь подняться на густонаселенный гребень хребта, на несколько сот метров круто возвышавшийся над нами. Разведчики разыскали тропинку, по которой туземцы сгоняли вниз свой скот, и мы, вытянувшись гуськом, стали осторожно подниматься. Доступ наверх был очень труден, и туземцы, заперши эту единственную тропинку, извивавшуюся к тому же по карнизу, легко могли бы сделать его совершенно неприступным. Спуская на нас обвалы, они могли наделать нам немало бед. Но утренний бой, на который они смотрели с высоты своих гор, ошеломляюще подействовал на них: точно с неба свалились новые, невиданные доселе люди, одетые в какие–то белые одежды, скачущие на диких зверях и убивающие врагов огненным дуновением, гул от которого раздается, как гром весенних гроз...

Мы беспрепятственно поднялись на гребень. Вершина его была сплошь застроена. Каждая усадьба, как и в других селениях, огорожена забором, внутри которого находились дома и отлично обработанные поля. Среди усадеб шла обсаженная деревьями дорожка. Невдалеке на холме виднелась небольшая роща высоких деревьев. Рядом с ней был большой дом, около которого столпились туземцы. Мы без выстрелов надвигались на них, и, когда приблизились на несколько сот шагов, они побросали свое оружие и, подняв руки к небу, по–видимому, просили о пощаде, крича нам: "Халио! Халио!"

Отряд наш остановился. Мы знаками стали приглашать толпу приблизиться. Чтобы окончательно уверить туземцев в нашем миролюбии, я приказал всем сесть и, сорвав пучочек травы, стал показывать его туземцам. Тогда одни, сложив руки на груди, а другие, схватившись рукой за то же плечо, что и рука, держа ее как бы на весу, нерешительно подошли к нам, повторяя все время: "Халио!" – и в 15 шагах перед нами сели на корточки.

Начались переговоры, какие, вероятно, редко случались в военной истории. Должно быть, так же происходили они во времена Христофора Колумба и Кортеца в Америке. Ни языка гимиро, ни языка шуро туземцы не понимали и только мычали в ответ на все наши вопросы.

Большой дом на холме принадлежал, вероятно, начальнику племени, и я хотел узнать, находится ли он здесь, перед нами, или отсутствует. Всячески старался я объяснить свою мысль, но мои попытки были напрасны. Рядом со мной, отдельно от остальной толпы, стояли, дрожа от страха и изображая своими руками виноградный листик, четыре переговорщика. Наконец я встал и направился к большому дому. Переговорщики заволновались и, став передо мной, как будто просили, чтобы я не шел туда. Теперь уже нетрудно было дать им понять наше желание видеть того, который находится в этом доме, самого большого человека. Туземцы поняли, что–то радостно замычали и, попросив меня сесть, побежали в дом. Через несколько мгновений оттуда вышла вереница людей, несших на головах несколько больших тыкв, наполненных густейшим пивом – турча, небольшой слоновый клык, несколько кур, несколько пакетиков меду, завернутых в банановые листья, свертки табаку и в довершение всего тащили за собой собаку. Эти дары присылал нам царек – Койс, как не переставал называть его, передавая дары, один из переговорщиков. Мы приняли приношения, но собака, к ужасу туземцев, вырвалась и убежала. Ее бросились ловить, но безуспешно, и взамен бежавшей нам принесли из дома двух щенят. Наконец показался сам царек, высокий, толстый, лысый старик, так же как и его подданные, голый и разукрашенный большим числом браслетов на руках и ногах. Он спокойно, исполненный чувства собственного достоинства, подошел к нам и сел напротив на корточки. Переговорщику он приказал поцеловать мне руку. Тот, подойдя ко мне, хлопнул сначала в ладони и, взяв мою руку в обе свои, повернул ладонью вверх и поцеловал, широко раскрыв при этом губы. Царек говорил: "Халио! Халио!" – я вслед за ним повторял: "Халио! Халио!" А абиссинцы хлопали туземцев по плечу, и между ними вскоре установилась самая тесная дружба. Из дома царька принесли еще дополнительные дары – несколько пакетиков имбиря (вероятно, одно из любимейших лакомств). Я взял кусочек, откусил половину, а другую дал Койсу. Мы объяснили, как могли, чтобы нам на бивак доставили продовольствия, и затем спустились с гребня к ранее разбитому биваку.

Абиссинцы были в восторге от туземцев. "Какие же это шанкала (негры), – говорили они, – хоть и голые, а совсем народ образованный. И царя своего уважают, и дома хорошо построены, и покориться сумели. Настоящие шанкала разбежались бы, как звери, и погибли бы до последнего человека, не додумавшись до того, что лучше покориться добровольно. Вот только зачем они собаку нам подарили, или они, подлецы, думают, что мы их едим, или сами они их едят, может быть..." Меня это обстоятельство тоже удивляло. Было ли в дарении собаки какое–нибудь символическое значение или действительно туземцы употребляют их в пищу, мне так и не удалось выяснить.

Жители этих гор не походят ни на одно из известных мне племен. Я почти не заметил в них ничего общего с неграми. Черты лица красивые и правильные, высокий лоб, форма черепа продолговатая; глаза выразительные, осмысленные. Все большого роста, крепкого сложения, с сильно развитой мускулатурой; большие заскорузлые руки хлебопашцев говорят о трудолюбии этого народа. Волосы у некоторых отпущены до плеч и свиты в маленькие космочки, у иных коротко острижены или взбиты кверху и обсыпаны пеплом. Совершенно голые, как я уже сказал, мужчины разукрашены большими браслетами из железа, слоновой кости, очень редко из меди. У одного на локте я заметил большой железный браслет, к которому был прикреплен торчащий назад маленький клык слоненка. У воинов правая часть груди и рука татуированы, для чего проведено несколько глубоких надрезов в виде прямых параллельных линий с узорчатым бордюром внизу. Операция эта, должно быть, очень мучительная и производится, как я потом узнал, раскаленным ножом. Я видел одного воина, недавно нататуировавшегося. Надрезы у него были ярко–красные, и казалось, что у него со всей руки содрали кожу... Край уха у всех широко прорезан, и в него вставлены большие деревянные или каменные серьги в виде диска, дюйма 1 ½ в диаметре. На головах некоторых повязки из шкуры обезьяны, у других шапочки из кожи того же зверя. У многих посередине лба я заметил особое украшение. В волосы спереди вставлена деревянная шпилька, а к ней прикреплена красная шкурка, снятая с головы хорошенькой птички. Может быть, это какое–нибудь боевое отличие.

Вооружение состоит из большого копья и круглого кожаного щита.

Язык изобилует свистящими зубными звуками: т, ц, с; произношение походит на язык гимиро, но они друг друга не понимали и даже не знали никогда о существовании друг друга.

Культура описываемых туземцев гораздо выше, чем у их соседей шуро. Дома куполообразной формы, отлично построены. Поля очень глубоко вскопаны и хорошо обработаны; засеяны по большей части известными в Эфиопии хлебами. Существует и скотоводство. Из ремесел очень распространено кузнечное. Железные изделия оказались отлично выделанными; почти в каждом доме мы находили кузнечные инструменты.

Пища главным образом жидкая. Приготовление хлеба либо квашеного, либо пресного им, по–видимому, неизвестно, и вместо него они пьют очень густое кисловатое питье, сделанное из муки и зерен разных хлебов. Похоже оно не то на квас, не то на пиво (называется турча), очень вкусно, замечательно питательно и не действует опьяняюще.

С бивака фитаурари Габро Мариам послал ночью же донесение расу. Его повез один из офицеров со сборной командой в 20 человек. Мы окружили лагерь засекой и приняли предосторожности на случай ночного нападения.

Палатки у меня с собой не было, и я поместился с Ато–Баю, палатка которого находилась в самой середине лагеря. Бросив себе на землю абиссинскую шамму, положив под голову седло, я накрылся буркой и крепко заснул, полный недавно пережитых впечатлений.

14 февраля. Мы поднялись на горы для разведок находящихся далее к югу земель. Часть отряда осталась на биваке, а часть пошла с нами. Жители встречали нас, сидя на корточках вдоль нашей дороги. Не было ни одной женщины. Мы поднялись на холм, с которого прекрасно открывалась местность; здесь я остановился, чтобы произвести некоторые наблюдения. Вскоре пришел Койс и принес несколько тыкв с турчей. Он угостил наших солдат и потом своих подданных. Последние очень бережно принимали от царька ковшик обеими руками и пили по два сразу, рот со ртом. (Удивительно: правило принимать от старших что–либо двумя руками, а не одной существует также и в Абиссинии.) Вместе с царьком явился маленький юркий старичок, который накануне первый понял меня во время наших переговоров. Лицо его светилось умом, и я стал допытываться от него, как называется эта земля и окружающая местность. Пришлось, конечно, объясняться знаками: я топал ногой, касался земли ладонью, потом вопросительно вскрикивал и т. д., много раз проделывал я то же самое, но старик все не понимал меня и только подражал мне во всех моих движениях и мычал, как обезьяна. Наконец, страшно обрадовавшись, он вскрикнул: "Беру! Ко–Беру! Беру!" – повторял он десятки раз, касаясь ладонью земли и показывая на поселения. Самое трудное было сделано, и теперь можно было узнать другие названия.

Ко–Касси – назвал мне старик густонаселенный холм к югу от Беру. Ко–Гаро, Ко–Дами, Ко–Канта, Ко–Мору – перечислял он одну за другой окружающие горы. Когда я не знал, о какой именно идет рёчь – – ближней или дальней, он резко вскрикивал "и" и пальцем показывал вниз, когда же гора была дальняя, он, щелкнув пальцами, вытягивал руку вперед и произносил: "Чо–ло–ло–ло–ло–ло...".

15 февраля. Воскресенье. Отряд отдыхает. Утро я провел за довольно оригинальным занятием – вел войну с многочисленными обитателями моего белья. Ато–Баю делал то же самое. Мы сидели рядышком в более чем легких костюмах и увлеклись нашей работой. Старая тетушка Ато–Баю, неизменная спутница его во всех походах, стыдливо отвернулась, приготовляя для нас в другом конце палатки питье – мед с водою. Когда кому–нибудь из нас удавалось поймать очень большой экземпляр, мы хвастались друг перед другом и показывали его старой тетушке. Она конфузилась и с ужасом восклицала: "Эре Ба Егзиабеер" ("Ах, ради Бога!").

В 9 часов утра я установил универсальный инструмент для солнечного наблюдения. В день боя я позабыл завести хронометр, и теперь надо было определить по соответствующим высотам момент истинного полдня. В промежутке я произвел наблюдение щироты и даже успел пообедать. Мои ашкеры сжарили мне на вертеле курицу и испекли пресную лепешку – соли у меня в это время уже несколько дней не было.

После полудня пришел Кира (так звали старика, назвавшего мне накануне местность). Он принес турчи, маленький слоновый клык, несколько пакетиков кофе и большой медный браслет. Кира поцеловал мне руку, положил принесенные дары передо мной, объясняя, что прислал их царек Койс, затем вскочил и стал топтаться на месте, показывая, будто он идет, повторяя: "Горо, горо, горо". Наконец он вопросительно вскрикнул "э". Я понял, что Кира явился посланником от Койса, прося нас взять дань и уйти из их земли. Тогда я усадил Киру, сам встал, приподнял полотно палатки, объяснил знаками, что там, у горы Джаша, есть еще много абиссинцев и очень большой человек, что все они направляются сюда и что потом мы все пойдем на юг – "горо, горо, горо". Кира вначале очень грустно слушал, но последнее ему понравилось, он вскочил, стал топтаться рядом со мной и перечислять те земли, куда, по его понятиям, мы должны были пойти: "Беру! Э? Касси! Э? Балис! Э? Мену?" При слове "Мену" он протяжно мычал, что, вероятно, означало, что Мену – крайний предел известных ему земель.

Чем дальше, тем лучше понимали мы с Кирой друг друга, и в конце концов у нас выработался даже свой особый язык, состоявший из условных жестов и из нескольких слов незнакомого для нас обоих языка шуро. Кира сумел даже объяснить мне свое положение при царе. Он происходил из другой земли, и, когда был грудным ребенком, его сюда принесла мать. Когда я допрашивал его, есть ли на юге очень большая река, Кира сказал, что невдалеке к востоку течет большая р. Кибиш, в которой вода доходит до бедер, а дальше есть очень большая р. Шорум, в которой плавают гиппопотамы, причем Кира изображал, как они ныряют и фыркают. О существовании на юге большой стоячей воды – оз. Рудольфа – Кира, видимо, не знал.

Он до вечера просидел у меня в палатке, забавляя нас песнями и пляской, и ушел, только когда стемнело. Я просил его прийти ко мне на следующий день, как только пропоет петух; Кира понял и обещал явиться.

16 февраля. Рано утром пришел Кира. Я взял с собой часть отряда и поднялся на горы, направляясь к Касси. Мы перешли ручей, берега которого поросли густым лесом, составляющим границу между землями Касси и Беру. Жители, завидев нас, подняли тревогу, но Кира закричал им, чтобы они успокоились, бросили оружие и садились на землю. Без выстрела прошли мы среди их поселений и, достигнув холма, с которого далеко на юг видна была окружающая местность, остановились. Навстречу к нам вышел царек Касси в сопровождении толпы своих подданных и принес нам в дар несколько тыкв, турчи, табаку и большой слоновый клык.

Я установил универсальный инструмент и стал производить солнечное наблюдение для определения широты, а затем стал брать азимуты и расспрашивать Киру про то, какие есть земли к югу.

Внизу текла речка Кори, а за ней была земля Балис. К юго–востоку тянулся высокий хребет, на котором возвышались три остроконечные вершины Канта. К юго–западу от хребта виднелись скалистые его отроги. Кира показывал на запад и говорил, что там земля Мену, или Мен. По его словам, там было так много хлеба, что им хоть сморкайся, в пояснение чего он брал горсточку зерна и, бросая его на землю, сморкался. Но где была эта Мену – близко или далеко, этого мне не удалось выяснить. На видневшихся остроконечных скалистых пиках едва ли могла быть плодородная земля. Я добивался от Киры, сколько раз мы будем ночевать в походе, прежде чем дойдем до Мену, но Кира, видно, и сам хорошо не знал и давал очень сбивчивые ответы. Не то три дня, не то пять...

17 февраля. Ночью был ураган, чуть не сорвавший палатки. Утром прибыл посланец от раса, поздравлявшего с благополучным исходом разведки. Рас прислал мне в подарок большую рыбу, похожую на сома, которую он поймал накануне в Чому.

В 11 часов дня верстах в семи от нас внизу показалась палатка раса, и я отправился вместе с Ато–Баю к главнокомандующему. Мы взяли с собой и Киру. Кира сразу понял, кто главнокомандующий, целовал ему руку, смешил его пением и танцами и ушел, совершенно очаровав раса.

Мои ребята радостно встретили меня. Некоторые из них в геройских возгласах хвастались передо мною своей победою. Запевала Либан заколол одного шуро кинжалом. Войска за это время произвели несколько реквизиций в горах Джири. Туземцы упорно сопротивлялись, понесли значительные потери, но и нам нанесли урон...

Несколько моих ашкеров были больны. Зелепукин тоже страдал лихорадкой.

18 февраля. Ночью была буря с дождем. Утром отряд перешел к подножию хребта и стал биваком около земли Гаро. В полдень пришли два царька из Беру – Койс и Кияс – и несколько тысяч человек их подданных. В числе пришедших был и старый жрец. Кира назвал его Дорморо и, указывая на небо, сказал: "Даду" ("бог"). На шее жреца был сальник из только что принесенного в жертву барана.

Царек принес в дар расу большой слоновый клык. Сплошная толпа туземцев сидела на корточках перед расом, а Кира от имени обоих царьков целовал главнокомандующему руку. Торжественный прием был молчаливый: мы не могли объясняться.

Рас подарил Койсу и Киясу красные шерстяные плащи (на которые они, впрочем, смотрели довольно презрительно и надели не особенно охотно), а затем отпустил их домой. Киру он намеревался оставить проводником при отряде и приказал задержать. Кире это сначала очень не понравилось, но потом он как будто смирился со своей судьбой и за ужином в палатке раса смешил нас своими шутками. Его должны были в предупреждение побега заковать в кандалы, но мне было жаль Киры, и я просил отдать его мне на поруки, на что рас согласился.

К вечеру на правом фланге лагеря стали раздаваться выстрелы. Жители Гаро, на границе поселений которых мы теперь стояли, напали на абиссинцев, отправившихся за дровами и травой и в поисках отдалившихся от лагеря. Командир флангового полка, услышав выстрелы, пошел на выручку. Гаро были отбиты, но и абиссинцы потеряли несколько человек убитыми.

Я положил Киру спать в моей палатке, рядом с моей постелью, а к дверям приставил караул. Кира снял с себя подаренные ему расом штаны и, свернув их в комочек, положил под голову, покрылся подаренной ему шаммой и через несколько минут захрапел...

19 февраля. Проснувшись утром, я увидел на том месте, где спал Кира, только его штаны и шамму. Кира бежал! В его побеге был виноват я со своей неуместной сентиментальностью. Как бы то ни было, без Киры отряд был в очень затруднительном положении, и я решил попытаться найти и вернуть Киру. Он, наверное, скрылся у Койса. Надо поехать к Койсу и потребовать его выдачи. Отряд еще не выступал, когда я взобрался на горы Беру. За мной шли мои три оруженосца: присоединился также Ато–Баю со своим оруженосцем, увидавший меня, когда я проезжал мимо его палатки. Солнце еще не всходило, когда мы поднялись на гребень и подъезжали к дому царька. Несмотря на ранний час, там уже толпилась масса народа, и странно: мирные, дружественные беру были теперь поголовно вооружены копьями и щитами. Уж не поднял ли Кира все население какой–нибудь сочиненной им басней? По всем дорожкам спешили к дому царька запоздавшие воины и, завидя нас, скрывались за домами и деревьями. Я направился прямо к толпе. Оттуда послышались возгласы: "Халио! Халио!" – и передовые стали прятать оружие. Навстречу выбежал Койс. Я стал объяснять причину моего прихода и требовать немедленно выдачи Кира. Койс что–то промычал в ответ, быстро побежал в дом и через несколько минут вернулся одетый в пожалованный ему накануне костюм, думая, должно быть, что это было именно то, чего я от него требовал. После долгих объяснений он меня наконец понял и, указывая на восток, сказал, что Кира у Кияса, другого царька беру. Тогда я потребовал, чтобы мне привели Киру, вошел во двор дома царька и сел там, показывая, что не уйду, пока не явится Кира.

Двор представлял из себя круглую площадку, шагов сорок в диаметре, огороженную высоким плетнем, к его южной стороне прилегал высокий дом со свешивавшейся до полу крышей и низенькой, плотно закрытой дверью. Посредине был устроен навес для скота, и под ним стояло несколько отличных коров. Направо от дома было отведено место для жертвоприношений, о чем свидетельствовала куча пепла, в которой был зарыт большой слоновый клык, а рядом лежала большая четырехугольная каменная плита, на которой сохранились следы выливаемого во время жертвоприношений пива. Жилище царька, по–видимому, считалось священным. Там, кроме нескольких стариков, никого не было, и мое присутствие тут, кажется, чуть ли не осквернявшее верховные права их вождя, приводило народ в ужас.

Туземцы сильно шумели за оградой и живо о чем–то толковали. Несколько стариков подошли ко мне, что–то объясняя, но я настойчиво повторял слово "Кира", требуя, чтобы мне его привели. Они показывали на восток, по–видимому, говорили, что Кира у Кияса и что сами они привести его оттуда никак не могут. Тогда я решил идти к Киясу и, взяв царька за руку, приказал вести меня туда. Он повиновался. Я сел на мула, Койс с десятком туземцев пошел впереди. Шагах в двухстах за нами, крадучись за кустами, двигались все собравшиеся к дому царька воины. Некоторых из них, чересчур открыто осмелившихся показываться перед нами с оружием в руках, я лично обезоруживал или приказывал моим ашкерам отнять копья. Ато–Баю и мои оруженосцы были встревожены поведением туземцев и не переставали уговаривать меня не доверяться дикарям. Они ожидали каждую минуту нападения, и в виду этого ружья были заряжены, курки взведены и между пальцами левой руки было наготове по несколько патронов... Я не менее их понимал опасность положения, но чувствовал, что тронуть нас туземцы не посмеют, несмотря на нашу малочисленность.

Кияс жил внизу по долине, верстах в пяти от дома царька, но дойти туда нам не пришлось, так как в это время поднявшиеся на гребень наши войска завязали жаркий бой с соседним племенем гapo. Невдалеке вдруг затрещали их выстрелы. Койс страшно перепугался, затрясся весь от испуга, вырвался вдруг от державшего его ашкера и бросился бежать, а с ним и все его спутники. Это было сигналом к общей панике туземцев. Ловить бежавшего царька теперь было бесполезно: все равно живым он нам в руки не дался бы, убивать же его совсем не входило в мои намерения. Поэтому, когда один из ашкеров прицелился и готов был спустить курок, я (к счастью, вовремя) остановил его. Розыски Киры, конечно, не могли повести теперь ни к каким результатам. Оставалось, как ни печально было, отказаться от этого намерения и возвратиться к отряду. Я направился в Касси, где шел кровопролитный бой.

Еще накануне я предчувствовал, что если завяжется бой с гapo, то абиссинцы, ввиду неопределенности границ, перейдут и в мирную, ни в чем не повинную землю Касси, предупреждал об этом раса и уговаривал его принять меры. Он действительно оградил заставами путь к Беру, но думал, что окажется возможным пройти Касси, не причинив вреда ее жителям, собрав предварительно весь отряд в Гаро, что, как видно, ему не удалось. Пограничный лес, в котором скрылась масса туземцев, был окружен абиссинцами, буквально избивавшими врагов. Со всех сторон раздавались выстрелы, мимо ушей то и дело жужжали пули, повсюду лежали окровавленные трупы дикарей, среди которых попадались и абиссинские. Вид трупов с громадными ранами был ужасен. Не было почти такого, на котором не зияли бы следы сабельных ударов, так как пристреленного туземца почти всегда прирезывали еще шашкой. Порой попадались и раненые. Как теперь помню одного из них. С распоротым копьем животом и вывалившимися кишками он еще в сознании молча смотрит на проезжающих. Видно, как сильно он страдает, но не издает ни звука...

На полянке, где мы так недавно еще мирно пили турчу и я показывал дикарям поражавший их блестящий компас и часы, лежали замертво павшие царек Касси и главные представители племени... Они, вероятно, вышли навстречу абиссинцам, но те не поняли их миролюбивых намерений и всех перестреляли...

Теперь рас был не в силах остановить кровопролитие; войсками овладела жажда крови и убийства. Не жалели не только людей, но и животных,^[77] трупы которых с перерезанными шеями массами валялись на дороге. Только женщины и дети избегали смерти, и их забирали в плен.

Главнокомандующий был глубоко огорчен происшедшим. Он чуть не плакал от жалости и ехал молча, закрыв себе лицо шаммой. Сопровождавшие его офицеры тоже были сконфужены, всем было тягостно, неприятно.

По трудному спуску мы спустились к р. Кори и стали на берегу ее биваком. Мало–помалу стал собираться отряд. Принесли нескольких раненых, которым я сделал перевязки. Солдаты гнали перед собой скот и пленных.

Когда все были уже в оборе, забил нагарит и известил войска о том, что объявляется приказ. Литаврщик прокричал обычную вступительную формулу приказа, содержание которого прочитал затем секретарь раса – Ато–Мельке, стоявший рядом с духовником раса. "Разве мои слова – слова кухарки? – гласил приказ. – Зачем убиваете безоружных и даром тратите патроны? Я не считаю героями тех, которые сегодня убивали. Я их считаю за мышей. Да не смажут они себе маслом головы и не заплетут волос в косы в ознаменование сегодняшних убийств. Кто был со мной в Ауссе,^[78] тот знает, что такое настоящее мужество, и показал свою храбрость. Да знают все, что с теми, которые станут убивать, если не будут к этому вынуждены, я поступлю так, как поклялся сегодня моему духовнику. Соберите весь скот и пленных. Пусть каждый верный солдат, который узнает про другого, что он преступает мои приказания, убивает туземцев или отбивает скот и режет его, пусть донесет об этом мне".

Когда приказ был прочитан, все поклонились до земли и молча разошлись. Всех пленных набралось около тысячи человек. По приказанию раса их вывели за бивак и отпустили на свободу. Я снял несколько фотографий и, между прочим, с одной довольно красивой пленницы. Когда я стал наводить на нее аппарат, она начала кричать, думая, вероятно, что я собираюсь пристрелить ее, и я мог снять ее не иначе, как заставив солдат держать ее за руки.

20 февраля. Отряд перешел землю Балис. Мы не имели теперь ни проводников, ни переводчиков. Кира говорил мне про землю Мену, но где она и как в нее пройти? Главнокомандующий решил остановиться здесь и приказал двум полкам, фитаурари Дамти и фитаурари Чабуде, и мне вместе с ними разведать местность и найти Мену.

В 12 часов дня с нового бивака я отправился на разведку. Со мной пошел Зелепукин, мои оружиносцы и несколько ашкеров; обоз мы оставили при главных силах, захватив с собою продовольствие только на несколько дней. Мы направились на юг и скоро вышли за пределы обитаемых земель. Было жарко. В тени 27° R. Мы шли по пустынному скалистому плато. Почва была покрыта острыми каменными обломками, в промежутках между которыми росла тощая трава и низенькие редкие колючие деревца. Русла речек были сухие, и только в одной нашли мы немного очень скверной воды. Изредка попадались полуразрушенные хижины и небольшие открытые загоны для скота, но, судя по засохшему навозу, можно было заключить, что селения оставлены жителями. Сюда, вероятно, перекочевывали туземцы со своими стадами во время дождей.

В 5 ½ часов вечера мы достигли скалы, указывая на которую Кира говорил: "Мену". Следов населения поблизости, однако, абсолютно никаких не оказалось. Солнце заходило. Наши солдаты были с 5 часов утра почти в беспрерывном движении и с 12 часов дня не пили. Пора было становиться биваком, и мы разослали во все стороны конных искать воду. Долго поиски были тщетными, и только в половине седьмого прискакал один из разведчиков с донесением, что вода найдена, и мы стали палить из ружей, чтобы вернуть остальных.

Бивак мы разбили около самой воды. Мои ашкеры быстро поставили палатку, развели огонь, заварили кофе (последнюю пригоршню, которая у меня еще оставалась). Ко мне пришли оба фитаурари и Ато–Баю. Я угостил их кофе; тут же они составили донесение и отослали его к расу с одним офицером и 20 –солдатами.

21 февраля. Наш рекогносцировочный отряд разделился на две части, и с раннего утра мы отправились на разведку. Ато–Баю и фитаурари Чабуде пошли на юг, а я с фитаурари Дамти направились на юго–запад. Для охраны бивака (от зверей, а не от людей) мы оставили несколько десятков солдат.

Чем дальше мы подвигались, тем бесплоднее казалась местность. Угрюм и суров, но вместе с тем и замечательно красив был ее пейзаж. Кругом гранитные скалы самых причудливых форм, и только одни камни всевозможнох оттенков – от розового до темно–серого – виднелись вокруг. Через несколько часов мы нашли воду в русле одного ручья и вокруг нее свежие следы людей и животных. Тут скрывались, вероятно, бежавшие из Бале жители. Вблизи возвышался высокий холм; поднявшись на его вершину, мы стали рассматривать в бинокль и подзорные трубы окрестности. Верстах в 15 к юго–западу виднелась долина какой–то речки, о существовании которой свидетельствовала лента зеленеющих деревьев. Река текла, должно быть, на юго–восток, и в нее впадали русла тех пересохших речек, которые мы только что перешли. Далее к западу возвышались скалистые горы, а на горизонте на западе виднелись пологие скаты неизвестных мне гор. Их мягкие очертания, походившие на очертания Беру и Касси, давали некоторое основание предположить, что они населены. Если Мену действительно существует, то она, по всей вероятности, должна быть там.^[79] По моему мнению, нам надлежало спуститься в долину видневшейся на юго–западе речки, а на следующий день искать Мену на западе. Но мои спутники энергично запротестовали. Им казалось, что горы, на которые я указываю, отстоят чересчур далеко, что если мы пойдем туда, то не вернемся к главным силам раньше недели, а рас не приказывал уходить так далеко. Ближайшие горы были, очевидно, безлюдны, и они полагали, что нам ничего более не остается, как вернуться к расу и передать все на его усмотрение. Я был гостем, и мне не приходилось навязывать им свои мнения... Мы вернулись на бивак, навьючили мулов и отправились к главным силам.

Разведка была безрезультатной: мы не выполнили возложенной на нас задачи, и вопрос о том, есть ли на более или менее близком от нас расстоянии населенная земля, оставался открытым. Все это было очень досадно, в душе я обвинял моих спутников в нерешительности, но теперь, хладнокровно обсуждая все условия недавней экспедиции, я принужден отнестись к этой неудаче гораздо снисходительнее. Действительно, обстановка похода была самая необычная: это был не столько военный поход, сколько географическая экспедиция пятнадцатитысячного отряда по абсолютно неизвестной земле. Превосходные абиссинские войска были совершенно неподготовлены к этой новой для них деятельности.

Солнце уже зашло, когда мы возвратились на бивак. Главнокомандующий пригласил меня к себе в палатку и стал расспрашивать про разведку. Я откровено высказал недовольство ею.

– Ты прав, – возразил он мне, – но я предвидел, что это так случится. Мои солдаты храбры, любят войну, но не терпят пустыни. Теперь они уверены, что дальше уже людей нет, и, куда бы я их ни стал посылать, они будут возвращаться все с одним ответом: идти дальше никак невозможно. Только за мной еще они пойдут вперед. Но куда?.. Как поступить?

– Наше положение не так безнадежно, – доложил я главнокомандующему. – Недалеко, позади нас, богатая хлебом земля. Мы можем оставить там всех больных, слабых и большую часть отряда, а с отборными людьми двинуться дальше, следуя по течению р. Кори, направляющемуся, по–видимому, на северо–запад. У нее должны быть притоки как справа, так и слева, и по одному из них мы могли бы потом идти к югу. Водой мы будем обеспечены, продовольствия возьмем с собой дней на 10. Когда оно выйдет, мы найдем в изобилии дичь, если не будет хлеба. Может быть, Мену совсем не так далеко, как кажется. Если на юге найдем густонаселенную, богатую хлебом местность, мы перетянем туда часть отряда, устроим второй опорный пункт, вторую базу и пойдем дальше.

Главнокомандующий с большим вниманием слушал меня и, когда я кончил, сказал:

22 февраля. Утром был военный совет. Рас открыл его речью, в которой обрисовал нашу теперешнюю обстановку, указав вместе с тем на необходимость во что бы то ни стало идти вперед, так как такова была воля императора. В заключение рас предложил присутствующим высказать свое мнение, но все молчали.

– Завтра мы возвращаеся в горы. Там останется часть отряда, больные и слабые. Мы запасемся продовольствием, и я с лучшими людьми пойду вперед.

Накануне около бивака нашли следы пребывания здесь итальянской экспедиции Ботего – несколько железных скоб от вьючных ящиков, выстреленные гильзы Ветерли, бумажные гильзы 10–го калибра и каким–то чудом уцелевший листок из "Теории вероятностей" на итальянском языке. Астрономическое положение этого места – 6° 48' с. ш. и 35° 26' в. д. от Гринвича.

Пленные, захваченные в этой местности, принадлежат к совершенно отличной от прочих соседей (горцев Беру и Касси) народности. Они больше походят на негров шуро, но языка последних тоже не понимают. Мужчины и женщины очень уродливы, у всех выбиты нижние передние резцы. Особенно непривлекательны женщины. Нижняя губа у них широко прорезана и отрисла вниз, обнажая редкие торчащие зубы с брешью посередине на месте выбитых передних резцов. В прорез вставлен деревянный диск около двух вершков в диаметре.^[80] Среди пленных оказался царек племени – Джуфа.

23 февраля. Мы выступили обратно к р. Кори и стали на берегу ее к юго–востоку от нашего прежнего бивака. В большой водяной яме в русле реки нашли массу рыбы, которую солдаты вылавливали своими шаммами. Главнокомандующий тоже отправился удить рыбу, поймал 14 штук и прислал мне в подарок. Кроме того, Зелепукин с ашкерами наловили полную кастрюлю. В этот день один из полковников сделал мне, как нельзя более кстати, дорогой подарок – кусок соли. Мы сварили себе с Зелепукиным чудную уху и объедались ею.

В послеобеденное время я занимался лечением и перевязками. Около моей палатки, как всегда, толпилась масса больного народу. Больше всего войска страдали от кровавого поноса, и мой запас висмута и касторового масла быстро истощался. Болели также лихорадками и воспалением глаз. Глазные болезни я очень успешно лечил неизвестными еще в медицине каплями (секрет И. С. Джевинского, моего домохозяина в Царском Селе). Немало приходилось пользовать и раненых. Некоторые, более легко раненные, очень быстро поправлялись, и сегодня, например, я снял лубки с одного солдата, которому в один из первых дней по переходе границы ударом камня из пращи сломали руку. Другому, у которого за несколько дней перед тем копье пробило насквозь мускулы на груди, миновав грудную полость, я тоже сегодня снял перевязку и залил заживающие раны коллодиумом. Но один бедняга, которому у горы Джаша пробили грудь насквозь копьем, не поправлялся. Он страшно похудел. Зашитая было мною рана открылась, и из нее при выдыхании вытекал белый жидкий вонючий гной и выходили пузырьки воздуха.

24 февраля. Ночью был ураган, а все утро шел дождь, сопровождавшийся сильнейшим ветром. С неимоверными усилиями поднялись мы на горы по крутой скользкой тропинке. Гребень был густо населен тем же народом, что и Беру. Постройки их такие же, и поля так же тщательно обработаны. Все население бежало при нашем приближении, и ни одной души не было видно. Голова колонны прибыла на место бивака к 9 часам утра, арьергард же – только к 6 часам вечера, и обоз целый день дефилировал перед нашими палатками. Невеселую картину представлял из себя хвост колонны. Непрерывной вереницей тихо тянулись больные и раненые, кого несли в носилках, кто шел пешком, поддерживаемый товарищами, другие ехали верхами на мулах и держались, чтобы не упасть, за плечи идущих рядом людей. Одного умирающего галласа везли на муле, причем его положили животом на седло, ноги подогнули назад и всего прикрепили к седлу ремнями. Беднягу некому нести на носилках, а на седле он все равно не усидит. Ужасен вид больных черной оспой, которой страдают главным образом солдаты из галласов или слуги и служанки абиссинцев. Сами же абиссинцы, прививая себе оспу, перенесли ее большею частью еще в детстве.^[81]

Полуголые, покрытые серыми большими нарывами, со страшно распухшим лицом, на котором почти не видно глаз, они томились на дожде и ветре. Уже с 5 часов утра несчастные верхом трогались в путь, удивительно терпеливо перенося все страдания и невзгоды.

После полудня рас произвел лично рекогносцировку и выбрал место для будущей крепости. Это был холм, возвышавшийся на оконечности горного отрога, представлявший из себя очень крепкую и удобную позицию. У подножия протекал ручей, вблизи в изобилии были и трава для мулов, и топливо.

25 февраля до 4 марта. Отряд перешел на выбранное место и тесно расположился биваком, сгруппировавшись вокруг палатки раса. Тотчас же по прибытии приступили к устройству частокола вокруг бивака и дома раса, в который он перешел в тот же вечер. По войскам был объявлен приказ: запрещалось оставлять в лагере отбросы и предписывалось сохранять особенную чистоту. Каждый солдат должен был копать себе отхожие ямки и каждый раз засыпать их землей.

На биваке в Колу мы простояли с 25 февраля по 4 марта. Дни эти прошли в ежедневных фуражировках и работах по укреплению крепости, которую окружили высоким частоколом и окопали рвом. Солдаты построили себе шалаши и дома для начальников. Враждебность населения, среди которого мы теперь находились, вызывала с нашей стороны усиленные меры охранения. Днем высылались сторожевые заставы от одного из полков по очереди, становившиеся на возвышенных и открытых местах, впереди водопоев, пастбищ, порубок и почти целый день ведшие войну с туземцами. Последние пользовались всяким случаем, чтобы нанести нам урон, и нападали из своих засад не только на солдат, но и на женщин и на наших мулов, ослов и лошадей. Над убитыми надругивались. Я видел, например, одну женщину, которой распороли живот, вырезали груди и т. д.

27 февраля был военный совет, на котором окончательно был определен состав выступающего с расой отряда. Всего набралось 5664 ружья. В этом числе были почти все офицеры и большая часть конных солдат. В крепости оставались под начальством фитаурари Фариса весь его полк и около трех тысяч человек из других полков, больные, слабые, а также весь обоз и все женщины. Если кто–либо из офицеров пожелал взять с собой кухарку, он обязан был дать ей непременно мула. С отрядом шла только часть патронного обоза и продовольствие, которое каждый солдат должен был взять с собой не менее как на 10 дней. Забота о продовольствии возложена была на самих солдат: ехал на муле, вез его с собой или грузил на вьючного мула, остальные несли его на головах.

26, 27 и 28 февраля были произведены реквизиции в окрестностях, для чего полки были разделены на три очереди. Происходили эти реквизиции следующим образом. Очередной полк, получив направление, в котором он должен был действовать, выступал в полном своем составе. Дойдя до населенной богатой местности, солдаты рассыпались, отгоняли туземцев и нагружали своих, мулов и лошадей продовольствием. Часть полка составляла резерв на случай нечаянного нападения и располагалась в центре такого района. На обратном пути на бивак резерв следовал в хвосте отряда и служил арьергардом.

За эти три дня было собрано месячное довольствие для остающегося отряда и пятнадцатидневное – для выступающего.

Я между тем отдыхал. Часть дня я обыкновенно занимался – наносил на карту маршрут, делал кое–какие наблюдения, лечил больных, а все свободное время проводил с расом. Тихо и мирно протекали эти дни. С раннего утра главнокомандующий выходил на свое излюбленное место, с которого как на ладони был виден весь лагерь. Завидев главнокомандующего, командиры полков, офицеры и солдаты спешили к нему на поклон. Легким, грациозным движением сбросив с плеч свои шаммы, они кланялись до земли, затем усаживались тесным кружком, и вскоре раса, таким образом, окружала толпа. Главнокомандующий сидел здесь с утра до обеда и от обеда до захода солнца. Занимались делами или развлекались разговорами, играми. Приходили судиться офицеры и солдаты. Зачастую решались серьезные дела. Вот два типичных дела и удивительно простые резолюции: император Менелик, переменив дислокацию своих войск, отобрал у раса Вальде Георгиса его владения на левом берегу р. Омо, отдав их другим начальникам, а расу предоставил взамен все земли к юго–западу от Каффы. Когда войска эвакуировали отобранные области, много солдат перешло на службу к новому властителю, и благодаря этому во многих сотнях расположенных раньше в этих местностях полков численность уменьшилась до того, что они стали существовать только номинально: в некоторых сотнях остался только командир и несколько офицеров. Довольствие, однако, получали все сотни поровну. Ввиду этого несколько сотников одного из полков жаловались расу на ненормальность такого положения. Рас признал их жалобу совершенно основательной. Командиры отвечали за численность своих частей и, следовательно, были виновны, если сотни у них не в полном составе. На основании этого рас приказал людей из неполных сотен перечислить в другие, более полные, а офицеров – разжаловать в солдаты... Другое дело возникло из–за того, что командир одной из сотен под предлогом болезни второй год уклонялся от похода, а вместо него командовал его вахмистр Туки. Перед настоящим походом эта сотня должна была получить 12 новых ружей, но Туки отказывался принять их, так как ответственность за них должна была лежать на нем, как на командире. Вахмистр был известен как отличный солдат.

– Ты не хочешь принимать эти 12 ружей? – спросил рас.

– Ты второй год командуешь за своего больного начальника?

– Ну так принимай сотню и будь сотником (ямато–алака)!

Приводили также главнокомандующему солдат, уличенных в захвате скота у туземцев и закалывании его, что было запрещено расой под страхом строгого наказания. Попадались преимущественно галласы, абиссинцы же постились и мяса не ели. Виновных наказывали 10 ударами жирафа, подобно пистолетным выстрелам раздававшимися по лагерю, под жалобные вопли. Одного солдата, уличенного в том, что он, не будучи к этому вынужден, хотел убить туземца и выстрелил в него из ружья, наказали 40 ударами. Счастье для него, что он промахнулся: иначе он был бы, наверное, казнен.

В промежутках между делами беседовали, вспоминали интересную быль или просто острили друг над другом. Как во всякой товарищеской среде, и здесь были свои присяжные остряки, среди которых в особенности отличался один каньязмач. Я забыл его настоящее имя, но все звали его каньязмач Янье–Уададж ("мой друг"), потому что он всех так называл. Годжамец родом, сухой, с замечательно комичным лицом, с маленькой торчащей бородкой и с такими длинными ногами, что, когда он ехал на своем маленьком муле, они у него волочились, казалось, по самой земле, он всегда был весел, беспрестанно острил, поднимая на смех то одного, то другого из товарищей и вызывая дружный взрыв хохота.

Играли с большим азартом в гебету или рассматривали в подзорную трубу окружающие горы. У раса было две трубы, которые он брал с собой всюду, и смотреть в них было его любимейшим занятием. (Впрочем, подзорная труба составляет один из атрибутов всякого абиссинского вождя, и на своих картинках абиссинцы изображают военачальника во время боя стоящим на холме и глядящим в подзорную трубу.) Сначала смотрел в трубу сам главнокомандующий, затем она переходила от одного к другому, и маленькие пажи с нетерпением ждали того момента, когда и им наконец удастся взглянуть. Рас знал все тонкости устройства трубы и с особой любовью и даже некоторой гордостью разбирал и протирал не только свои трубы, но и трубы своих офицеров.

Гебета занимала большую часть нашего свободного времени, и я к ней в конце концов очень пристрастился.^[82] Мы целыми часами с увлечением просиживали над доской. Все присутствующие принимали в игре живейшее участие, и всякая субординация в это время исчезала. Главнокомандующий со своими партнерами лежали животами над доской и иногда с азартом спорили. Самый лучший игрок и неизменный партнер раса был его ашкер – носитель его зонтика.

Когда вечерело, ковры убирались и мы становились на молитву. Затем рас приглашал меня в свой небольшой уютный домик, угощал меня скудным ужином и графинчиком разбавленного водой тэджа или рюмочкой самодельной водки. Сам он во время великого поста не ужинал и ел только один раз в сутки, после полдня, делая исключения из этого правила лишь в воскресные дни. Даже рыбы в великом посту он не ел.

Домик раса разделялся на две половины: в первой помещалась его кровать, во второй – стояли два его боевых коня и два мула. Лошади были знаменитые, одна серая – известный Соугуд, другая – караковая. Абиссинцы очень суеверны и различают счастливых и несчастливых лошадей. Оба эти коня были счастливые. Соугуд – буцефал Вальде Георгиса – принадлежал раньше Менелику и считался диким; но рас, по словам приближенных, выпросил его себе у императора и совершенно укротил. Когда рас выехал на Соугуде во время битвы при Эмбабо,^[83] ему посчастливилось взять в этот день в плен 35 человек, после чего конь стал главным cheval de bataille раса и сопровождал его во всех походах. Караковый конь был также в почете; на нем рас воевал с гому и с него убил в один день трех носорогов.

Наша довольно продолжительная стоянка имела благие последствия. Туземцы, видя, что сильные пришельцы не уходят, а построили себе дома и по всем признакам остаются, решили, что волей–неволей придется покориться, и 1 Марта пришла первая депутация от земли Дука с изъявлением покорности. Во главе ее прибыл князек, старик Мурута–Бабус, и принес в дар расу большой слоновый клык. Мурута оказался для нас очень счастливой находкой, так как, будучи из той же народности, что и геру, знал в то же время и язык шуро и мог служить переводчиком. Это обстоятельство выводило нас из того беспомощного состояния, в котором мы находились до сих пор, не имея возможности объясниться с покоренным народом. Муруту–Бабуса обласкали, одарили, одели в красный шерстяной плащ и оставили при отряде переводчиком, заковав его на всякий случай в кандалы, чтобы он не удрал, как Кира. Ему обещали, если он будет верно служить нам, сделать впоследствии главным правителем всех этих земель.

Теперь мы могли разговаривать с горцами, но нам недоставало, еще другого переводчика, который бы знал язык пленного Джуфы, но на следующий день и он отыскался. Жители земли Канта, одноплеменные с беру, пришли тоже с изъявлением покорности, и один из них знал язык Джуфы. Явилась депутация и от жителей ближайшей горы Дами, родственных касси, беру, колу и дука. Это были замечательно крупные и рослые люди. Их царек был ростом в два аршина и 12 вершков. Татуировка у них глубже и больше, чем у других соплеменников, украшения те же.

Обласкав и одарив пришедших, рас отпустил их, передав через Муруту–Бабуса, чтобы они известили все окружающие племена о том, что абиссинцев бояться нечего, что зла они никому не делают, а требуют только покорности.

Произведенный в тот же день допрос всем пленным дал нам некоторые сведения о пребывании здесь итальянской экспедиции и о впереди лежащей местности.

"Гучумба", как называл европейцев Джуфа, пришли, по его словам, с юго–востока, но откуда именно – он не знал. Они разбили бивак рядом с селением Джуфы и пробыли тут несколько дней, требуя под угрозой действия своим огнедышащим оружием безвозмездной доставки хлеба, а затем ушли на северо–запад. Словом "гучумба", как оказалось впоследствии, называли европейцев все племена отсюда до самого оз. Рудольфа. "Гучумба" дословно значит "бродяги".

Джуфа поведал нам также, что знал относительно местности, лежащей к югу и западу. Мену, или Меун, богатая хлебом область, находилась, по его словам, на западе, в трех–четырех днях пути. Другая хлебородная земля – Мурле, лежащая где–то на юге, – была далеко, и дороги к ней он не знал. (Эта страна, как потом оказалось, расположена на берегу р. Омо, у ее устья.) Джуфа ничего не слышал о существовании большого озера на юге, но ему известно было другое, в нескольких днях пути к северо–западу, в которое впадала р. Кори. Он называл это озеро Кий и соглашался быть нашим проводником, говоря, что по дороге к нему есть богатая хлебом земля, самые же берега озера, по его словам, не имеют оседлого населения, и по ним скитаются лишь дикие охотники, вооруженные луками и стрелами. Я спросил, какой они народности и знает ли Джуфа их язык. "Все они – иденич", – ответил Джуфа, и Габро Мариам, передавая мне это, с презрением отвернулся от допрашиваемого; то же сделали и Мурута–Бабус и Канта. Меня удивило это презрительное отношение дикарей к дикарям же, и я просил объяснить мне, что такое иденич. "Нелюдские дети! – сказал Габро Мариам. – Они дикие звери, едят мясо и слонов и ящериц, хлеба совсем почти не сеют. Они уату", – добавил, наконец, Габро Мариам, с отвращением при этом сплюнув. Уату – парии Абиссинии, презираемые всем остальным населением Эфиопии, они представляют из себя, вероятно, остаток какого–то племени, принадлежащего к низшей расе. Обитают уату в густых лесах и низменных нездоровых долинах рек, занимаются преимущественно охотой, убивают гиппопотамов, из кожи которых делают распространенные во всей Абиссинии кнуты аланча и щиты, мясо же употребляют в пищу, как иденич, не брезгая вообще никаким мясом. Я видел в Абиссинии несколько уату и нашел, что по внешности они имеют много общего с Джуфой и теми соплеменниками его, с которыми я потом познакомился: так же некрасивы и неопределенны черты их лица, такое же тупое выражение глаз. Может быть, уату и иденич принадлежат к одной и той же расе и являются северными и южными представителями ее, причем в этих маловодных пустынях и густых лесах они сохранились, менее всего смешавшись с другими племенами?..

Плато к югу от главного хребта заселено кочевниками иденич, которые в ближайших к горам местностях живут более оседло и занимаются хлебопашеством. Встречал я их и в лесах на берегу р. Омо, где главное их занятие составляли охота и рыбная ловля. Везде они были одинаково презираемы другими племенами, не иденич. Говорят они в этой местности на языке, близком к языку шуро, бога называют Тума, но имеют о нем самое смутное представление, жертв не приносят никаких. Отличительной чертой этого племени служит выбивание передних нижних резцов, уродование женщин и употребление в пищу всякого мяса. Я не имел возможности выяснить цель обезображивания: может быть, они это считают красивым или делают для того, чтобы отнять охоту у храбрых соседей отбивать их жен?..

На основании показаний Джуфы был принят следующий план действия: 4 марта (3–го был большой абиссинский праздник) рас с отборным отрядом выступает на запад; мы следуем вниз по течению р. Кори до впадения ее в озеро, если таковое действительно есть, а оттуда избираем себе путь на юг или юго–запад через Мену или другую хлебную область – какая попадется на пути.

Во время стоянки в Колу мне пришлось наблюдать довольно необычное метеорологическое явление: каждый вечер, перед заходом солнца, на безоблачном небе появлялись с западной стороны маленькие тучки; часов около 9 подымался в горах сильнейший шум, возвещавший о приближающемся урагане, который наконец налетал на нас со страшной силой несколькими порывами и сопровождался дождем; к полуночи все стихало. Первый раз произошло это явление в ночь на 15 февраля и с тех пор повторялось ежедневно, только с разной силой, в зависимости от высоты местности. Спустившись 20 – 21 февраля на плато в Бенеман, я больше не замечал ураганов, но затем в Колу они стали повторяться с еще большей силой, так что сносили наши палатки. Первый раз испытал я такую неприятную историю 26 февраля. Мы не подозревали надвигающейся беды и спокойно улеглись спать. На маленьком столике рядом с моей кроватью лежала раскрытая записная книжка и барометр; в ванне мокли фотографические отпечатки.

Часов около 9 вечера вдали зашумело в горах, земля как бы задрожала, и налетевший первый страшный порыв ветра сорвал с колышков края палатки, поднял, как перышко, столик и перекинул его через мою постель. Следующий порыв, еще более сильный, вынес внутренний столб палатки, который упал своим нижним концом мне на голову, а палатка прикрыла нас с Зелепукиным. Несколько уцелевших веревок не давали еще ей улететь, и она билась о землю, как подстреленная птица, то поднималась от ветра, то снова хлопалась, и громко раздавались удары ее краев. Как ни жутко было в этy минуту, но о том, чтобы созвать слуг и вновь поставить палатку, нечего было и думать; оставалось только лежать под буркой, защищая себе голову руками от ушиба, и ждать, что будет дальше. Когда стихало, намокшая крыша придавливала нас, образуя как бы сплошной согревающий компресс, под которым мы задыхались от духоты. Во время затиший мы с Зелепукиным старались дать себе отчет в происшедших авариях.

– Что, Зелепукин тебя не пришибло? – спрашивал я его.

Фотографии нет, ее унесло вместе со столом, а барометр я успел спрятать под бурку. Налетевший в этот момент новый порыв ветра заглушил наш разговор.

На следующий день я с вечера принял меры для укрепления палатки, но мои старания оказались напрасными, и ее снова снесло. На третий день я окружил ее забором – опять снесло, и, только когда колья глубоко вбили в землю, прикрепили к ним двойные веревки и обтянули всю палатку посередине длинным вьючным ремнем, чтобы полы были натянуты, она устояла. Наученные опытом, мы принимали на ночь предосторожности, как на корабле в ожидании бури, и, когда солнце заходило, отдавали приказ укреплять снасти. Все, что только могло промокнуть или быть унесенным ветром, складывалось во вьюки; ружья прятали под брезент. Затем мы ложились и ожидали урагана, с тревогой думая, снесет или не снесет палатку.

9. От Колу к оз. Рудольфа

4 марта. В 5 ½ часов утра отборный отряд в 5664 человека под начальством раса Вальде Георгиса покинул крепостцу Колу. Я сопровождал его.

Так как мы выступили налегке, я взял только 11 ашкеров и несколько вьючных мулов. Зелепукин был, конечно, со мной.

Перед выступлением меня осадили оставшиеся в Колу больные и раненые, прося дать лекарство про запас. Тяжелораненый, с пробитой насквозь грудью, был в отчаянии, говоря, что теперь он остается без помощи и, наверное, умрет...

Перед расой вели всех четырех переводчиков. Старик Мурута–Бабус в пожалованном ему красном плаще ехал верхом. Ноги, чересчур длинные, беспомощно болтались, так как он не мог упереть их в короткие стремена. Джуфа бодро бежал впереди и вел отряд. По крутому, усыпанному камнями скату спустились мы к р. Кори и пошли, следуя по ее течению, на запад. В 4 часа дня, после десятичасового безостановочного перехода, мы достигли населенной и обработанной местности Лесси и стали тут биваком. Туземцы разбежались при нашем приближении; тем не менее солдатам удалось захватить в плен нескольких женщин того же племени, что и Джуфа, и таких же уродливых, как взятые нами в плен в земле Балис.

Гучумба – европейцев – они, оказалось, тоже знали и говорили, что они проходили через их землю в прошедшем году и их царек приносил европейцам в дань зерно, кур и баранов. Отсюда гучумба пошли к северу. Про существование озера туземки достоверно не знали, но говорили, что близко есть "место, где вода ложится". Пленниц мы оставили в качестве проводниц.

Ручей, на берегу которого мы разбили наш бивак, изобиловал рыбой, и главнокомандующий по приходе отправился с удочкой на ловлю. Я пошел с ним посмотреть. На берегу маленького озерца, окруженного отвесными скалами, сидели офицеры. Было очень душно, и я стал взбираться на одну из скал, надеясь, что наверху будет прохладнее, а также, чтобы снять сверху фотографии с оригинальной группы удящего рыбу главнокомандующего, окруженного всем своим штатом. Моя затея чуть было не обошлась мне дорого. На высоте двух саженей над водой оборвался камень, на который я вступил, за ним другой, большой, в несколько обхватов, упиравшийся, должно быть, на нижний, маленький. За камнями с кручи вниз покатился и я. Рас и его офицеры, видя это, вскрикнули от ужаса. Большой камень катился как раз надо мной и, казалось, неминуемо должен был меня раздавить, но я как–то счастливо отскочил в сторону, и он, промчавшись совершенно рядом со мной, с шумом упал в воду, подняв целый столб брызг. Этот день был вообще богат для меня приключениями. 1) На прыжке через каменистое русло, мой мул споткнулся и упал через голову, увлекши и меня с собой. 2) Во время подъема по крутейшей горе, поросшей густым кустарником, когда, наткнувшись на колючую ветку, я откинулся назад, сучок захватил за револьверный шнур, и, прежде чем я успел отцепить или схватить быстро взбиравшегося вверх мула за повод, меня стянуло с седла, и я упал на спину головой вниз, под ноги следовавшего тотчас за мной другого мула. Отделался оба раза счастливо, только ушибами.

5 марта. Мы миновали поселения Лесси и вступили в низменную, ненаселенную долину р. Кори, представляющую из себя широкую скалистую равнину, возвышавшуюся всего на 700 метров над уровнем моря, покрытую редкой травой и деревцами мимоз и акаций. Воздух здесь замечательно сухой, неподвижный, к тому же и жара стояла сильнейшая. В тени 29° – 30°R.^[84]

По приходе на бивак мы отправились к реке ловить рыбу, и наши солдаты случайно вытащили маленького крокодила.

На самом месте бивака поймали двух туземцев иденич. Они знавали проходивших в прошлом году европейцев (Ботего), а один из них приводил им даже на продажу барана. Существование поблизости озера они отрицали, земля же Мену была отсюда в двух переходах.

Старик Джуфа продолжал утверждать, что озеро близко, вчерашние же пленные женщины говорили сегодня более уверенно, чем накануне, что в одном переходе вода реки "ложится", и мы решились спуститься еще немного вниз по реке, чтобы удостовериться, есть ли там действительно озеро.

6 марта. Место, где вода "ложится", нашлось. Это было слияние р. Меру с Кори, и действительно, течение тут было очень тихое – не более четырех верст в час; ширина реки – 40 – 60 шагов.

Мы стали биваком немного ниже слияния Меру и Кори, и я отправился в сопровождении своего оруженосца к небольшой скалистой: вершине, видневшейся верстах в семи от бивака, и измученный трудным подъемом при палящем зное, обливаясь потом, я взобрался на нее.

За мой труд я был вознагражден чудным видом и далеким кругозором, который отсюда открывался. На северо–востоке возвышался в виде громадной гряды, скрывавшейся в дымке горизонта, хребет, который мы недавно покинули. На севере, насколько хватал глаз, тянулась низменная долина р. Кори, и линии горных отрогов, справа и слева от нее, обозначали впадавшие в нее притоки. На одном из этих отрогов возвышалась гора Джаша, у подножия которой мы стояли биваком 10 – 12 февраля, а за ней виднелась долина р. Себелиму, впадавшей в Кори.

Здесь должны были, очевидно, соединиться все стекавшие с западных склонов пройденного нами хребта речки и образовать многоводный Собат, или Джубу, граничащую на западе с абиссинскими владениями. Находящийся на востоке хребет составляет водораздел рек Омо и Собата, что, несомненно, разрушает существовавшее раньше предположение, будто р. Омо впадает в Собат, огибая Каффские горы с юга и минуя оз. Рудольфа. Антуан д'Абади, покойный президент Парижского географического общества, впервые сделал такое предположение, нашедшее многих сторонников среди лиц, интересовавшихся этим вопросом. В числе их были, между прочим, император Менелик и его приближенные европейцы. Граф Телеки и Хенель, открывшие оз. Рудольфа, найдя у северной его оконечности устье большой реки, впервые высказали мысль, что это и есть р. Омо. Утверждения их были пока довольно голословны и вскоре были опровергнуты Дональдсоном, Смитом, поднявшимся на несколько десятков верст вверх по реке. Он принял, впрочем, за главную реку один из ее притоков и, ввиду его маловодности, подтверждал впервые допущенную д'Абади гипотезу. Ботего удостоверил своим путешествием, что Омо впадает в оз. Рудольфа, но труды этой экспедиции были ко времени моего путешествия еще не разработаны и мне неизвестны.

Отправляясь в нынешнее путешествие, я вместе с большинством держался того мнения, что р. Омо огибает Каффские горы на юге и есть не что иное, как начало р. Собата, впадающего в Нил. 28 января, когда с горы Бока я увидел далеко на юг тянущийся из Каффы хребет, не значившийся до того еще ни на одной карте, во мне зародилось первое сомнение в справедливости этого предположения. Теперь же оно было окончательно опровергнуто. Открытый мною хребет разделял бассейны Омо и Собата и отгонял воды своих западных склонов от их естественного, казалось бы, бассейна – оз. Рудольфа – в далекий Нил и Средиземное море. Хребет этот назван с высочайшего разрешения и с согласия императора Менелика хребтом Николая II.^[85]

Но куда же могло исчезнуть озеро, про которое я слыхал из трех совершенно различных источников? Еще в городе Андрачи туземцы бенешо говорили мне, что на юго–западе от них есть какое–то оз. Бошо, в которое впадают их главные реки. Проводница Белемуса говорила, что на западе есть какое–то озеро с горячей водой, на берегах которого ее соплеменники добывают соль, и, наконец, иденич Джуфа показывал на северо–запад и определенно говорил, что там есть оз. Кий, на берегах которого бродят дикие, вооруженные луками и стрелами охотники.

Если озеро действительно существует, то оно должно находиться в этой низменной, покрытой туманом долине реки, в чем меня убеждала кроме показаний туземцев еще высота реки над уровнем моря, достигавшая всего 700 метров. При весьма малом падении и очень медленном течении реке предстояло пройти громадное расстояние раньше, чем соединиться с Нилом.

Главная цель нашего похода была на юг, и поэтому я, к сожалению, не имел возможности удостовериться в справедливости моих предположений.

Возвращаясь на бивак, я увидел толпу народа, окружавшую мою палатку. Ждали моего возвращения. Оказалось, что принесли только что покусанного крокодилом солдата, и раненый был так перепуган, что лицо его казалось зеленоватым. Он купался вместе с товарищами, и крокодил, схватив его пастью поперек всего тела, потащил под воду. При виде этого солдаты подняли крик, и крокодил выпустил свою жертву. На плечах и на груди у солдата было 12 глубоких ран, нанесенных как будто острыми зубцами пилы. Раненый жаловался на то, что у него болит сердце, и думал, что укус крокодила ядовит. Я зашил ему раны и наложил 32 шва. (Через несколько дней он выздоровел). В этом месте реки довольно много крокодилов. Один из наших солдат погиб во время купания, и мы после этого не решались больше купаться.

7 марта. Отряд двинулся на юго–запад по направлению к Мену. Ведут нас два иденича, которых мы взяли в плен 5 марта. Степь, по которой мы идем, изобилует дичью, иногда из–под ног вырываются дикие козы и как сумасшедшие скачут вдоль всей нашей колонны. Я убил одну большую газель. Величиной она была с небольшого быка, а скакала с легкостью серны, длинным широким махом кровной скаковой лошади. Шерсть на ней была светло–желтая, морда бычачья и такой же хвост, рога витые, довольно прямые. Я отрубил шашкой одну из задних ног газели и, взвалив ее на плечи оруженосцу, отправился догонять отряд, ушедший, пока я охотился, далеко вперед.

Около 11 часов дня мы нашли воду в русле пересохшей реки, выкапывая в песке ямки. Отсюда местность стала подниматься. Мы перевалили через несколько горных отрогов и наконец около 3 часов дня вступили в первое поселение Мену. Дома здесь расположены группами, и каждый хуторок окружен невысоким забором, промежутки засеяны машеллой и кукурузой; в долинах паслись стада коз и баранов. Жители разбежались при нашем приближении. Солдаты рассыпались по усадьбам в поисках за мукой и зерном, пополняя истощившийся за эти дни запас продовольствия. Несколько туземцев попались в плен, и их привели к расу для снятия допроса. Они принадлежали к племени иденич, тому же, что и Джуфа, и ни по типу, ни по языку не отличались от них, только женщины были не так обезображены и нижняя губа у них, хотя и проткнута, не была так широко прорезана, как у женщин земли Бенемане.

В числе пленных находился и царек этой местности – Бесела, большой дряхлый старик, одетый в накинутую через плечо бычачью шкуру и с тяжелыми железными браслетами на руках. Окружающая местность была ему совершенно неизвестна, и он никогда не слыхал про озеро на северо–западе или на юго–востоке. Далее к югу местность была, по его словам, совершенно пустынна, и люди там не жили. Когда его спросили, видал ли он когда–нибудь европейцев – гучумба, то он, к нашему большому удивлению, ответил, что они находятся совсем недалеко от нас, на южных границах его земли. Пленные женщины тоже видали их, а одна только вчера возвратилась оттуда, выменяв муки на нитку бус. На вопрос, сколько среди них белых людей, они сказали, что все белые, – вероятно, потому, что все одеты в белые одежды, – а на вопрос, много ли их всех, они показали на бивак одного из наших полков.

Весть эта была настолько важной, что главнокомандующий немедленно созвал своих начальников частей, чтобы сообщить им ее. Неизвестно было, кто эти европейцы: может быть, это был отряд английских войск майора Макдональда, который должен был из Уганды выступить на север навстречу Китченеру (про неудачу его экспедиции мы в то время еще не знали), или какая–нибудь научная экспедиция. Во всяком случае, расу Вальде Георгису даны были совершенно определенные инструкции императором Менеликом, как действовать при встрече с теми или с другими европейцами, и поэтому было решено на следующий день идти туда, где они находились. В этот день было уже чересчур поздно и войска слишком утомлены безостановочным десятичасовым переходом и следовавшей за ним реквизицией, чтобы предпринять тотчас же дальнюю разведку, да и полагаться ночью на пленного проводника в совершенно неизвестной местности казалось рискованным.

Бесела согласился признавать над собой власть Менелика и вместе со всеми остальными пленными был отпущен на свободу; одного же из своих подданных он назначил состоять при нас проводником.

8 марта. До света разбудил нас сигнальный рожок главнокомандующего. Вперед высланы были разъезды. Отряд построил резервную колонну, все полки имели полное число рядов и отделили только самых необходимых людей в обоз. Впереди всех двигался полк фитаурари Атырсье, за ним, на 25 шагов дистанции, в затылок шел полк фитаурари Габро Мариама, затем, на той же дистанции, – полк фитаурари Чабуде. В 100 шагах за ним, окруженный двумя полками азаджа (гофмаршала) Габре, следовал главнокомандующий, непосредственно охраняемый людьми своей личной охраны. Внутри кольца, образованного ими, несли впереди раса знамя; везли его палатку, литавры, вели его боевых коней, и оруженосцы несли его ружья. За полками азаджа Габро шел полк фитаурари Убье. Направо от раса, на интервале 200 – 300 шагов, шли полки фитаурари Имама и каньязмача Алемнеха, а налево, на том же интервале, – полки фитаурари Дубье и фитаурари Дамти. За резервной колонной следовал обоз, за ним – арьергард, состоящий из очередного полка.

Каждый полк был построен фронтом в несколько шеренг, причем впереди в каждом полку шли пешие солдаты (в 6 – 10 шеренг), шагов на 15 дистанции – конные (2 – 4 шеренги), в промежутке между пешими и конными ехал командир полка. Глубина фронта каждого полка была около 40 – 60 шагов. Ширина – 50 – 70.

Я любовался их стройностью, порядком и умением приспособляться к местности.

Замечательно искусно проходили части через теснину: передние, пробежав через нее на некотором расстоянии, вновь выстраивались. Делалось это так ловко и быстро, что середина колонны шла почти без задержки.

Около 9 часов утра мы поднялись на вершину гребня, у подножия которого, по словам проводника, должен был находиться лагерь европейцев. Но когда мы достигли вершины, мы увидели только засеку, окружавшую место их лагеря, да дымок от потухающего костра, свидетельствовавший о недавнем их пребывании.

Мы остановились на гребне. Внизу, на опушке рощи, находившейся на берегу ручья, толпились бежавшие от нас туземцы, и мы через переводчика на расстоянии около 500 шагов начали мирные переговоры. Мы им кричали, чтобы они спокойно шли по своим домам и не боялись нас, так как зла мы не сделаем и их царь Бесела со вчерашнего дня стал нашим другом. Долго наши уверения не имели успеха, и только спустя довольно продолжительное время некоторые смельчаки, прячась за деревьями, отважились приблизиться к нам шагов на 200 – 300. В руках у них были веточки – символ мира, мы тоже взяли ветви и листья и, этим убедив их окончательно в нашем миролюбии, начали непосредственные переговоры.

Совершенно голые туземцы эти хотя и принадлежали к расе иденич, но черты лица были у них гораздо правильнее, с гороздо более осмысленным выражением, чем у их соплеменников. Будучи оседлыми, они, очевидно, превосходили кочевников своей культурой. Их копья и щиты оказались отлично сделанными, на руках красовались многочисленные железные браслеты. Голову украшали страусовыми перьями.

Наши парламентеры сообщили, что гучумба ушли сегодня ночью и что в их лагере было очень шумно. При свете факелов из сухой травы они повьючили своих животных и поспешно ушли на восток – в Белу или Балис – туда же, откуда пришли шесть дней тому назад.

Я ездил в их лагерь, который был расположен очень удачно, на границе поселений, вблизи тенистого ручья. Круглая площадь около 60 шагов в диаметре, с двумя воротами, была огорожена довольно высокою засекою из срубленных и поваленных друг на друга деревьев. Внутри было два места для палаток, место для кухни, обсыпанное перьями кур, для склада продовольствия (возвышающаяся на фут над землей каменная площадка), 13 малых шалашей, где жила вероятно, прислуга, и 11 загончиков; из них, судя по навозу пять – для мулов и ослов, а шесть – для рогатого скота. О поспешности их ухода свидетельствовала разрушенная засека. Вероятно, казалось чересчур долгим выгонять скот через ворота, и для ускорения этой процедуры был разрушен забор. Большая часть рогатого скота осталась брошенной на дороге, и вообще уход скорее походил на паническое бегство. Рас удивлялся проявленному беглецами несомненному страху, так как, судя по величине отряда, они составляли научную экспедицию, которой нечего было нас бояться. В этом смысле рас послал им вслед письмо, выражая также недоумение о причинах их бегства.

Найденные в оставленном лагере вещи наводили на мысль, что экспедиция состояла из англичан.

Наш отряд стал биваком немного ниже бивака английской экспедиции, на берегу того же ручья; я поднялся на один из ближайших холмов, чтобы ориентироваться. Гребень возвышенности, покрытый густым лесом, закрывал горизонт на юге. Дальше в этом направлении людей нет, как говорили туземцы, водятся там лишь слоны и другие дикие звери.

Из Мену расу предстоял довольно трудный выбор дальнейшего пути для отряда. Двигаться далее на юго–запад казалось невозможным. По словам туземцев, обитаемых земель нет, время было уже позднее, и скоро должен был наступить период дождей. Поэтому рас решил отложить дальнейшее движение на юго–запад до следующего года, а теперь завладеть устьем р. Омо, важнейшим стратегическим пунктом этих областей, и, вернувшись оттуда в Каффу, окончательно завоевать все находящиеся внутри пройденного нами пути племена и расположить в их землях гарнизоны.

Мне очень хотелось исследовать, насколько местность к юго–западу от Мену действительно необитаема и непроходима. Со своим маленьким отрядом я думал отделиться от раса, но, уступая его просьбе, отказался от этого намерения и решил идти вместе с ним искать пресловутое оз. Рудольфа.

10 марта. Мы отдыхали... Так как туземцы не знали, где находится оз. Рудольфа, то единственным нашим проводником оставался теперь компас.

Я определил приблизительно географическое положение Мену, указал расу направление, в котором должна была находиться северная часть оз. Рудольфа, и он решил напрямик вести туда свой отряд. Я не вполне одобрял это решение.

После разведки 20, 21 февраля я сомневался в возможности большому отряду пройти через скалистое, маловодное плато прямо к озеру. Кроме того, мне казалось, что необходимо было бы, прежде чем оставить Мену, основательно разведать лежащую к юго–востоку и юго–западу местность.

Рас Вальде Георгис лучше меня знал состояние духа и сил своих солдат. Предпринимать теперь разведки частями отряда он считал бесполезным, заранее уверенный в их безрезультатности. Надо было двигаться вперед, не теряя времени, и, как бы ни было рискованно подобное решение, пользоваться той инерцией сил, которой обладало еще войско. Рас как опытный вождь знал те законы, которым повинуются человеческие массы, он чувствовал степень напряженности энергии своего отряда и предвидел, что остановка грозит для него, гораздо большей опасностью, чем неизвестность пустыни.

11 марта. На рассвете нас поднял, как всегда, сигнальный рожок; мы покинули поселения и, направляясь на юго–запад, вступили в пустыню. Вблизи от поселений попадался скот, брошенный прошедшей тут два дня тому назад английской экспедицией, а в нескольких часах пути от Мену в одном ущелье, над которым летало много обративших наше внимание хищных птиц, у ямы с водой мы нашли свежие кости и внутренности баранов. Тут, должно быть, отдыхала эта экспедиция днем после ночного марша с 8 на 9 марта.

В 11 ½ часов мы нашли воду и стали биваком. Я произвел солнечное наблюдение и нанес на карту наше приблизительное астрономическое положение.^[86] Рас, живо интересовавшийся результатами наблюдения, прислал своего эльфинь–ашкера (пажа) с обычным вопросом: винтил ли я солнце? сколько чисел (т. е. минут или градусов) мы прошли? – и просил принести показать ему на карте место, где мы находимся.

Я послал ему карту, сам же не в состоянии был двинуться и лежал в полном изнеможении в своей палатке. У меня начиналась лихорадка; к этому прибавился еще сильнейший понос от отвратительной пищи. Пшеничная мука уже несколько дней вышла, и мои ашкеры на небольшом каменном бруске сами мололи муку из добытого зерна. Это была, собственно говоря, не мука, и раздробленное зерно. Из нее мы пекли на железных сковородах пресные неквашеные лепешки, которые составляли основание нашей пищи. Мясо ели только в дни удачных охот или в населенных землях, если удавалось захватить козу или барана. Соли^[87] у меня уже давно не было, и благодаря этому мясо можно было есть только поджаренным на углях, обливая его немного желчью для вкуса. Вареное пресное мясо и суп из него были чересчур отвратительны. Вместо лепешек мы иногда ели поджаренные на сковородах зерна машеллы. Это замечательно красивое блюдо. Каждое зерно лопается на несколько частей, скрепленных около основания, и походит на белоснежную миниатюрную розу; оно вкусно, но вредно для желудка, так как шелуха раздражает его.

Ни консервов, ни вина, ни кофе давно уже у меня не было. Осталось несколько коробочек бульона (Magi) на случай болезни, которыми я теперь питался, да бутылочка коньячной эссенции, которую я подбавлял по несколько капель в кипяченую воду, подсыпал туда сахарину и пил вместо чая. На биваке мы с Зелепукиным выпивали по несколько кастрюль этого питья, избегая сырой воды; во время переходов пить воздерживались.

Неприятно болеть вообще, а в походе неизмеримо тяжелее, в особенности при таких условиях. Бесконечными кажутся тогда длинные переходы, мучительно считаешь каждый шаг мула, но не легче и по прибытии на бивак. Кровати с собой нет, травы тоже близко не добыть. Лежишь на разостланном прямо на каменистой почве брезенте, приспособляясь к торчащим под ним камням. Палатка маленькая, солдатская, сделана из скверного шитинга; солнце просвечивает. Температура 28 – 29°R в тени. Духота страшная, обливаешься потом и ждешь не дождешься вечера. Наконец солнце заходит. Загораются костры – наше освещение и отопление, лагерь утихает, становится прохладнее, но вот новая беда. Налетает ураган, валит палатку, и под проливным дождем промокаешь до косточки...

В этот день мы сделали семичасовой переход и стали биваком у подножия горы Буме, отмеченной мной со скалы 21 февраля.

12 марта. Мы выступили на рассвете, и рас выслал вперед разъезды искать воду. Местность, по которой мы шли, очень скалистая, острые камни резали босые ноги солдат и обивали копыта мулам. Между камнями кое–где скудная травка, местами выжженная, и низенькие деревца мимоз и акаций. Около 12 часов дня мы захватили; в плен несколько женщин племени тирма, живущего на возвышающихся на востоке горах. Они собирали здесь бобы одного дерева, похожего на акацию и называемого абиссинцами комора или рок. Фрукты коморы имеют вид стручков, внутри которых парные семена с мясистой оболочкой. Эти фрукты служат для приготовления кислого питья, и женщины, собрав их тут, относят в Мену, где обменивают эти плоды на зерно.

Пленницы слыхали про гучумба (европейцев), которые прошли, через их землю дней 8 – 10 тому назад. Европейцы купили у их племени хлеба за бусы и взяли проводника до Мену.

Про существование на юге озера они не знали; земля Мурле, про которую говорил наш проводник Джуфа, была им тоже неизвестна. Воды, по их словам, вблизи не было. К счастью, мы нашли несколько луж с водой, собравшейся после ночного ливня в русле пересохшей реки. Разъезды наши вернулись поздно вечером, по огням костров разыскав бивак, найдя одну лишь пустыню.

После совершенно тихого и ясного дня ночью поднялся ураган с дождем.

Я чувствовал себя лучше и понемногу оправлялся от болезни.

13 марта. Главнокомандующий продолжал упорствовать в своем намерении следовать напрямик к оз. Рудольфа, несмотря на отсутствие воды.

Мы оставили на северо–востоке горы Тирма (откуда были пленницы) и стали понемногу спускаться по пологим юго–восточным скатам плато, двигаясь вдоль русла речки, на берегу которой стояли накануне.

Пейзаж здесь такой же грозный и красивый. Местами возвышаются отвесные скалы, расставленные как декорации. Очертания их в высшей степени своеобразны.

На юго–востоке вырисовывалась высокая скалистая гора, походившая на усеченную пирамиду, на верхней площадке которой как будто поставлена другая, меньших размеров. Я впервые увидел эту гору 20 февраля, теперь же начиная с 8 марта она все время возвышалась на горизонте впереди нас, служа нам маяком. Потом я видел ее 24 – 30 марта с долины р. Омо и, наконец, в апреле месяце с горы Кастит. Местное название ее осталось мне неизвестно. Очень часто приходилось мне наносить ее на свой планшет, и, когда в долгие, томительные часы длинных безостановочных переходов, страдая от зноя и жажды, я переносился мыслью в далекую родину, гора эта почему–то напоминала мне Царский Валик в Красном Селе. Громадным военным полем казалось мне это плато, по которому как бы маневрировал наш отряд, а впереди Царский Валик с разбитой на нем, как в дни парадов, палаткой...

Называя поэтому в своем дневнике эту гору Царским Валиком, я оставил за ней это название и на своей карте.

Около 12 часов дня мы нашли после долгих поисков лужу воды в одном из сухих русел. Местность, куда мы пришли, в полном смысле слова царство животных. Ровная, на 1000 метров возвышающаяся над уровнем моря степь покрыта невысокой, невыжженной белой травой и редкими деревцами. Около воды скучилось все животное население. Стада зебр бродили вперемежку с антилопами и дикими козами, с удивлением рассматривая неожиданно появившихся людей, не спеша уходить от нас. В песке русла виднелись глубоко вдавленные следы носорогов и слонов...

Вокруг бивака раздавалась непрерывная стрельба: солдаты, у большинства которых запас продовольствия истощился, добывали себе пищу охотою.

Наши солдаты выступили из Мену с очень малым количеством продовольствия, надеясь, что новая обильная хлебом земля отстоит от Мену не далее, чем последняя от Колу, и у тех, которым приходилось нести весь свой запас на головах, он уже весь вышел. Обыкновенно строго соблюдающие пост и брезгающие мясом диких животных солдаты убивали теперь всякую попадавшуюся им дичь, не брезгая никаким мясом, и те, которым на охоте не везло, покупали себе мясо у более счастливых товарищей. Ко мне, например, во время обеда пришли два солдатика и, низко кланяясь, умоляли продать им кусок только что убитой мной антилопы за патрон... Трудно было двигаться дальше при таких условиях. Старик проводник Мурута–Бабус говорил, что в двух переходах на севере есть богатая хлебом земля Кира. Это подтверждали также вчерашние пленницы, и на следующий день рас решил подняться вновь в горы.

Тихо, невесело было на нашем биваке. Не слышалось ни песен, ни смеха, ни острот и прибауток, до которых такие охотники абиссинские солдаты.

Непонятной казалась им цель бродить по маловодной, ненаселенной пустыне и терпеть лишения. Среди них ходили фантастические слухи и толки; во всех своих бедах они обвиняли, конечно, иностранца, меня, и положительно осаждали моих ашкеров.

– Куда мы идем? – спрашивали они. – Да скоро ли наконец дойдем мы до вашего дома? Да ваш фрэндж нас всех погубить хочет! Ведь ему самому нипочем, он заколдован, может не есть, не пить, не устает!..

Иногда происходили даже драки между солдатами и моими ашкерами. Впрочем, по отношению ко мне как офицеры, так и солдаты были очень вежливы. Случаев оскорбительных на мой счет выражений, как было в первые дни моего знакомства с ними, больше не происходило, и хотя их чувства ко мне были неприязненны, но в то же время солдаты меня уважали. Злоба на меня росла в эти последние дни и начала достигать таких размеров, что некоторые из моих друзей сочли долгом предупредить меня, чтобы я остерегался...

14 марта. Мы повернули на север и стали подниматься в гору. Я охотился на антилоп и зебр, убил нескольких, но не мог взять, к сожалению, ни шкур, ни рогов антилоп и только взвалил к себе на седло одну из ног убитой зебры на ужин. С высоты 1000 метров над уровнем моря мы поднялись на хребет на высоту 1500 метров и по трудному, крутому спуску, пролагая себе дорогу в густых зарослях колючих кустарников, спустились к р. Дему на высоту 600 метров над уровнем моря. Воды в реке было очень мало, ее хватило только для людей, животных же поить было запрещено. Для соблюдения порядка был приставлен к воде караул. Мы шли в этот день безостановочно 11 часов при температуре +26°R в тени и на всем переходе нашли только один раз воду в 9 часов утра в небольшой яме на верху хребта.

В местности, где мы находились, кочевали со своими стадами иденич племени тилай. Солдаты захватили одно из их стад и пригнали его на бивак. Это было счастливой находкой для наших голодающих солдат. С криком, позабыв свою усталость, гонялись они за быками, козами и баранами, отбивая их друг от друга.

Попался в плен также один тилай, в 2 аршина 12 вершков ростом, вооруженный двумя копьями, его поймал семнадцатилетний солдатик.

Пленный знал находящуюся на севере и на западе местность, в том числе Мену. Он видал гучумба (европейцев), когда они проходили туда через его землю, и продал им козла. Про существование оз. Рудольфа он не слыхал, знал только, что р. Кибиш, в которую впадает р. Дему, впадает в свою очередь в большую реку Уар, находящуюся на востоке от нас в семи днях пути.

Из живущих на юге племен упоминал о бумби, которые издалека приходят отбивать у них скот.

15 марта. По густо заросшей кустарником долине мы перешли к р. Кибишу и стали биваком на ее берегу. Река Кибиш спускается с юго–восточных склонов хребта и впадает в Омо. Песчаное русло ее широко размыто вследствие резкого колебания уровня ее вод, течение ее вблизи места нашего бивака – около 6 верст в час, ширина – около 30 шагов, глубина – не более аршина. Высота над уровнем моря – 900 метров.

Около самого бивака солдаты нашли свежие следы пребывания европейцев: на берегу реки дымилось несколько костров, около которых лежали куски мяса, брошенные во время спешного ухода, одежда слуг и кое–какие вещи, например ножи с английскими клеймами.

Они, видно, еще не отделались от своего панического страха перед абиссинцами и, застигнутые врасплох, поспешно бежали. Нетрудно было бы расу догнать их теперь, если бы в этом была какая–нибудь необходимость, но надобности в каких–либо агрессивных действиях, конечно, не было, и рас предоставил европейцам спокойно удаляться.^[88]

В низменной, стесненной горами долине реки еще жарче. В полдень в тени +31°R. Я по обыкновению "винтил солнце" и определил астрономическое положение нашего бивака.

Погода днем была тихая, по заходе же солнца были порывы сильного северо–западного ветра, напоминавшие ураганы в Колу.

16 марта. Мы выступили в землю, называвшуюся Кира, и стали биваком среди густых поселений на высоте 1400 метров над уровнем моря. Около Кибиша мы наткнулись на самку носорога с маленьким, детенышем и убили их. Вступив в населенную землю, солдаты рассыпались, добывая себе продовольствие. Жители отступали перед абиссинцами, нападая только на наиболее увлекшихся. Изредка завязывались одиночные бои, стоившие нам несколько человек убитыми и ранеными. В числе убитых был один офицер, которого солдаты принесли на бивак и громко оплакивали.

Мои ашкеры тоже ходили на добычу и принесли несколько мехов зерна, несколько фунтов кофе и барана с большим курдюком. Добыча кофе меня очень осчастливила. Из жирного бараньего курдюка мы вытопили сало, из сальника же его сделали свечи, заменившие мне на два дня мое давно уже единственное освещение – пламя костра.

Было взято несколько пленных, принадлежавших к той же народности, что и горцы Беру, Каси, Дами и др.

17 марта. По случаю праздника в честь Богородицы отряду назначена дневка и запрещены фуражировки.

18 марта. Мы двинулись на восток, следуя по вершине тянущегося в этом направлении густонаселенного горного отрога. На севере возвышалась скалистая вершина Муй, а с обеих сторон гребня текли в глубоких долинах речки, впадающие в Кибиш.

Туземцы покинули свои жилища и, сидя на скалах в нескольких тысячах шагов от нас, глядели на нашу походную колонну, копьями показывая иногда дорогу, выражая этим желание, чтобы мы скорее уходили. Поселения были так же густы, дома построены и поля так .же хорошо обработаны, как и в Беру. На холмах виднелись усадьбы начальников племени и около них священные рощицы.

Дойдя до оконечности отрога, мы спустились по крутому, трудному скату к речке Карке и стали на берегу ее биваком.

Населенные местности остались позади, впереди вновь простиралось низменное, жаркое, маловодное и почти безлюдное пространство.

Непродолжителен был наш поход: всего 12 дней прошло с тех пор, как мы покинули крепость Колу. Немного верст сделали мы за это время, бродя по неизвестным местам, но, несмотря на это, солдаты наши были утомлены и животные приморились. В таких случаях, впрочем, не верстами и не временем измеряется трата сил отряда, а трудностями похода.

Не встречая часто воды от бивака до бивака, мы двигались безостановочно, делая иногда десяти, одиннадцатичасовые переходы под палящим зноем, без дороги, прокладывая себе тропинку по скалистой, усыпанной острыми камнями пустыне или среди густых зарослей колючих кустарников, обращавших в лохмотья нашу одежду. Сколько за эти переходы захромало людей и покалечилось животных и как мало времени на отдых оставалось при этих условиях солдатам!.. Как только отряд приходил на бивак, одни солдаты шли рвать траву для мулов (а ее на скалистом плато очень мало), собирать дрова, принести воду, мололи муху на походных жерновах для лепешек на ужин, другие же назначались в наряды и караулы. Только к ночи отряд успокаивался, да и то еще бродили люди, потерявшие за день мулов, призывая монотонными криками "во имя Або" (абиссинский святой) возвратить [...] или указать, где он находится.

Теперь предстояли новые труды. Солдатам было приказано запастись не менее как на десять суток продовольствием. Рас объявил офицерам, что мы пойдем к озеру, находящемуся в десяти днях пути, на берегу которого найдем себе продовольствие. Но кто в отряде был уверен, что существует в действительности это озеро, оправдаются ли слова раса? Пленные до сих пор очень неопределенно говорили, что есть какая–то река на востоке, Шорум, или Уар, очень большая, в которой, судя по фырканью, которое они производили, говоря это, плавают гиппопотамы, вода этой реки будто становится дальше очень большой и притом "ложится". Но где река "ложится" и кто населяет ее берега, оставалось невыясненным, да и относительно того, есть ли вообще это озеро, показания были самые противоречивые. Единственно, кто знал доподлинно о существовании и местонахождении озера, был я, и главнокомандующий мне вполне доверял. Офицеры же относились к новому походу очень несочувственно. Когда рас объявил им на военном совете свое решение, многие из военачальников протестовали, указывая на состояние отряда. Главнокомандующий был непоколебим и на возвражения ответил следующими словами: "Пускай трусы и бабы погибают или убираются вон! Я не возвращусь, нe побывав на берегу озера, и, если вы все меня покините, я пойду туда с Искындыр Булатовичем и с людьми моей охраны".

Не знаю, удалось ли бы другому вождю двинуть свое огромное утомленное войско, испытавшее только что перед этим ужасы голода, в новую неведомую, казавшуюся беспредельной пустыню, но рас Вальде Георгис, в высшей степени обладая даром военачальника владеть волей своих подчиненных, увлек их за собой.

19 марта. Мы выступили с бивака р. Карки и пошли на юго–запад. Ночью была буря с дождем, очень затруднившая нашу дорогу. Мы перешли несколько отрогов горы Сай и наконец к 3 часам дня стали биваком на низовьях р. Карки. Первое время нашими проводниками, были два молодых туземца племени, обитающего на западных склонах горы Сай. Они пришли накануне и принесли в дань расу два носорожьих рога. Туземцы эти слыхали, что на юге есть озеро, и называли его Бору. Около самого нашего бивака находилась покинутая с месяц тому назад стоянка англичан. По словам туземцев, европейцы пробыли тут довольно долгое время и потом ушли на запад. Замечательные красавцы были эти два горца. Смелое, открытое выражение лица с правильными чертами, большие выразительные глаза, прямые носы. Они вели нас к юго–западу до тех пор, пока мы не отдалились на значительное расстояние от их земель, а когда мы вступили в густые заросли, они быстро в них скрылись и бежали.

Высота над уровнем моря нашего бивака – 920 метров. В тени было +32°R.^[89]

Мне сильно нездоровилось; чувствуя приступы приближающейся лихорадки, я усиленными дозами глотал хинин.

20 марта. По низменной, черноземной степи, вязкой от лившего ночью дождя, перешли мы к р. Кибиш и стали на ее берегу. Здесь оказалась масса дичи: бродили стада коз, антилоп и зебр, и, не сходя с тропинки, я стрелял в них. Всего веселее было охотиться на диких коз; спугнутые, они вскачь мчались назад вдоль всей нашей походной колонны, иногда, как шальные, врываясь в ряды. Поднимался крик, в коз стреляли, метали копья, рубили шашками и затем торжественно делили добычу. Я убил одного козла с рогами длиною в 9 дюймов. В густом, тянущемся вдоль берега реки лесу атаковал нас носорог. Неожиданно он бросился из кустов на самую середину нашей походной колонны, и, убив одного мула (причем сидевший на нем абиссинец спасся каким–то чудом), он скрылся в противоположных кустах. Произошло это так быстро, что никто не успел даже выстрелить. Замечательно жарко было в этот день, хотя термометр показывал всего +28°R в тени. Парило точно в бане. По приходе на бивак я лежал в полном изнеможении под палаткой, подняв бока ее, сняв с себя абсолютно всю одежду и отпиваясь жидким теплым кофе. В полдень у меня еще хватило сил произвести солнечное наблюдение.

На восток, по словам проводников, должна была находиться в одном или двух переходах большая река (по всем вероятностям, р. Омо). Но что туземцы разумели под одним или двумя переходами и есть ли по дороге вода – оставалось невыясненным. Надо было произвести разведку, но на кого теперь положиться? Главнокомандующий решил сделать ее лично. Невдалеке подымался гребень возвышенности, откуда можно было хорошо видеть долину реки. Мы с расом взобрались на одну из вершинок, и перед нами на востоке открылась низменная долина. Верстах в 30 от нас, у подножия тянувшегося на той стороне долины кряжа, виднелась темная полоса деревьев, и здесь, очевидно, должно было быть водное пространство. Река Кибиш поворачивала на северо–восток, других притоков предполагаемой на востоке реки мы не заметили, и главнокомандующий принял смелое решение идти напрямик на восток. Путь вдоль р. Кибиша отнял бы много времени, а 30 верст, отделяющие нас, по–видимому, от реки, к которой наметили свой путь, мы сделаем без особого труда часов за 7.

Невдалеке от холма, с которого мы рассматривали окрестности, возвышалась более высокая гора, обещавшая мне более значительный кругозор, я отделился от раса и направился к ней в сопровождении одного своего оруженосца. Гора оказалась, однако, гораздо дальше, чем я предполагал, и от бивака по крайней мере в 10 верстах. Высота над уровнем моря более 1000 метров, гребень порос низкой травой и редкими деревцами. На вершине я увидел несколько ям со скопившейся после дождей водой; около них почва была положительно, утоптана копытами зебр и антилоп. Тут же шла свежая тропинка, проложенная слонами, по которой они, вероятно, перевалили через, горы, кочуя от р. Омо к р. Кибишу. Несмотря на такое обилие следов диких животных, мне на глаза попалась только одна антилопа. Солнце уже садилось, когда я достиг вершины. Я обманулся в своих ожиданиях: ничего нового с этой горы не было видно, и, взяв отсюда азимуты на окружающие горы, я поспешил обратно на бивак. Только к 9 часам вечера я вернулся, задержанный полной темнотой и трудным спуском.

Местность, где мы теперь находились, замечательно богата в минералогическом отношении. Русло речки засыпано обломками всевозможных пород гранита, гнейса; в горах попадались слюдяные сланцы, жилы кварца, горный хрусталь. Здесь туземцы, как нам потом стала, известно, добывали железную и медную руды.^[90]

21 марта. Этот день – один из памятнейших во всей экспедиции. В 4 часа ночи при свете костров мы навьючили наших мулов и, выступив от р. Кибиша, двинулись на юго–запад к предполагавшейся там р. Омо. Миновав вдоль берегов Кибиша густые кусты и оставив за собой горный кряж, на который я восходил накануне, мы вступили в широкую гладкую степь. Здесь почва, обращаясь в период дождей в вязкое болото, теперь сильно растрескалась, и наши мулы то и дело оступались. Дорога затруднялась еще липкой грязью ночного ливня.

Отряд наш шел, раскинувшись по степи широким фронтом.

К 10 часам утра местность стала изменять свой характер, и мы вступили в редкие кусты, точно клумбы стоявшие по степи. Тут было много дичи, но мы ее не трогали ввиду дальности предстоящего перехода. Только для жирафа было сделано исключение. Главнокомандующему очень хотелось убить этого зверя, единственного, которого он до сих пор еще не убивал; авангарду было даже приказано немедленно донести, как только жирафы будут замечены.

В 10 ½ часов утра из авангарда прискакал солдат с донесением, что стадо жирафов – невдалеке. Рас вскочил на коня, и мы все – кто верхом на муле, кто на лошади – поскакали в указанном направлении. Быстро настигли мы стадо. Очень смешное зрелище представляли бегущие жирафы: высоко вытянув длинные шеи (так что их морды возвышались над растущими кругом кустами), задними, короткими ногами вприпрыжку, как бы галопом, длинными же, передними, совсем не сгибая их, какой–то испанской рысью бежали они впереди нас. Наши лошади и мулы оказались более быстрыми. Я на своей чудной мулихе скоро догнал одного большого жирафа и поскакал рядом с ним. Очень хотелось мне рубнуть шашкой по его длинной тонкой шее, но проклятый мул ни за что не хотел приблизиться к страшному, невиданному зверю, и я наконец положил жирафа несколькими выстрелами из револьвера Маузера и, отрубив ему хвост в виде трофея, поспешил вернуться к проходившему уже довольно далеко в стороне от меня отряду.

Пройдя редкие кусты, мы вступили в густые заросли колючих деревьев, называемых абиссинцами контыр. Это низенькие деревца, почти лишенные листвы, с ветками, усаженными длиннейшими (около 1 вершка) шипами, обращенными к основанию. Бывали случаи, что колючки эти буквально забирали в плен. Один солдат, зацепившись плечом и желая высвободиться, зацепился за рукав. Другой хотел выручить пленную руку, но и она не избегла той же участи. Попробовал солдат зубами освободить ее, но колючка захватила ему губы в нескольких местах, и бедняга заорал благим матом...

Черноземную степь сменили солончаки. Колонна наша остановилась. Шашками прорубали мы в кустах узкую тропинку и медленно втягивались в нее. Жара стояла невыносимая. Солнце было почти в зените и прожигало нас своими отвесными лучами. Воздух в зарослях был совершенно неподвижен и делался еще более удушливым от столпившегося множества людей. После быстрой ходьбы по трудной, грязной дороге всех томила невыносимая жажда, в особенности страдали те, кто поохотился за жирафами и участвовал в двадцатиминутной скачке за ними. Но вода давно уже не встречалась нам, а все, что мы захватили с собой, было выпито.

Все наши мысли и стремления сосредоточились на ожидаемой реке, но почти на каждом шагу нам готовились все новые и новые разочарования. Вот местность круто начинает понижаться, напрягаешь зрение, чтобы сквозь деревья увидеть желанную воду, но – увы! – это сухое русло реки; за ним следует второе, третье... Время проходит, томление становится еще невыносимее. Многие абиссинцы – привычные, казалось бы, к жаре люди – начинают валиться, падать от солнечных ударов или истомленные жарой и жаждой.

Уже 4 часа дня; прошло более 3 часов, показавшихся нам вечностью, как мы находились в таком, полном неизвестности мучительном состоянии. Сухие русла следовали одно за другим, близкого же присутствия реки не было даже и признака. Тяжелые минуты... Давила нас мысль, что мы могли ошибиться, полагая, будто в этих зарослях должна быть река. Может быть, ее в действительности нет, может быть она отдалена от нас еще на несколько десятков верст, может быть, даже находится по ту сторону гребня, что впереди нас, а здесь проходят только сухие русла ее притоков... Может быть, наконец, я сделал значительную ошибку, определяя долготу места нашего бивака, и мы на самом деле находимся гораздо западнее, чем я думал? Если это действительно так, то отряду грозит неминуемая гибель. Голова туманится от этих мыслей, мгновения кажутся вечностью. Считаешь каждый шаг мула, ежеминутно смотришь на часы, но они не двигаются, они как будто остановились...

Вдруг впереди раздался крик: "Вода!" Было 4 ½ часа дня. Под нашими ногами заблестела широкая водная полоса, на поверхности которой то там, то сям, вытянувшись во всю длину своих громадных тел, чернели дремлющие крокодилы.

Главнокомандующий приказал трубить в рожок – сигнал остановки на бивак. По всей колонне, как электрический ток, прошла весть о том, что вода найдена, и лес огласился радостными криками! Какое чувство ни с чем не сравнимого счастья испытывали мы в эту минуту! Вода была найдена! Отряд был спасен!

Мы поспешили к реке и без конца пили ее тепловатую воду. Я черпал своим шлемом и, чем больше пил, тем большую чувствовал жажду. Мое тело, бывшее до того совершенно сухим, покрылось сплошным потом. Один из офицеров так хотел пить, что, достигши воды, почувствовал сильнейшее головокружение и упал в реку.

Только к 7 часам вечера прибыл арьергард, похоронив в пути четырех солдат, погибших от солнечного удара. В общем же в этот день умерло более 10 человек, кроме того, несколько десятков заблудилось и пропало без вести.

Около самой реки нам попалась в плен женщина–иденич, собиравшая в лесу какую–то траву, употребляемую в пищу. Имя нашей пленницы – Келемиса; долину эту она называла Келесе, реку же – Уар. Келемиса принадлежала к племени бродящих в этих лесах дикарей, занимающихся рыбной ловлей и охотой и таким образом питающихся. Единственная обильная хлебом местность, как она слыхала, – земля, до которой, по ее словам, пять–шесть дней пути. Европейцев – гучумба – она тоже знала. По уверениям Келемисы, они прошли здесь четыре дня тому назад и немного южнее от нашего бивака переправились через реку.

Высота реки над уровнем моря в этом месте – 657 метров. Берега ее песчаные, обрывистые, возвышающиеся метров на 30 над водой. Ширина – 200 – 300 шагов, скорость течения – около 8 верст в час.

Мы оставили Келемису в качестве проводницы.

22 марта. Мы выступили по обыкновению на рассвете и пошли к югу, следуя на некотором расстоянии от русла Уара.

Я воспользовался ранней остановкой и поспешил на один из ближайших холмов, чтобы произвести полуденное солнечное наблюдение.

В описании своих путешествий Дональдсон Смит или Хенель (теперь хорошо не помню, кто из них) говорил, что те, которые думают, что путешествие только приятное препровождение времени, глубоко заблуждаются. И действительно, если только путешественник хочет добиться каких–нибудь положительных результатов, он бывает завален работой. В справедливости этого я глубоко убедился. Помимо целого ряда мелких хлопот, помимо постоянного напряжения внимания, забот и долгих, утомительных переходов сколько времени отнимается составлением маршрутной съемки, всякого рода наблюдениями, выбором пути и т. д. По приходе на бивак, вместо желанного отдыха вас ожидаюг новые труды: надо проложить на карте маршрут, записать дневник, произвести астрономические наблюдения и хотя приблизительно вычислить их, снимать фотографию и прочее. Если принять все это во внимание и то, что дневок за последнее время почти не было, что мы бывали в пути ежедневно не менее шести часов, причем наши обозы приходили только через два–три часа по прибытии на бивак головы колонны, то действительно день мой оказывался весь наполненным работой. Самым тяжелым делом для меня было производство солнечных наблюдений в полдень, в особенности в низменной долине р. Омо. Как только мы приходили на бивак, если это было до 12 часов дня, я спешил с инструментом на какой–нибудь возвышенный холм, откуда можно было бы рассмотреть также и местность. Запыхавшись, обливаясь, потом, при шестидесятиградусной жаре, добирался я до желаемой вершины. Полдень уже приближается. Отдыхать некогда. Спешишь установить инструмент, но как назло уровень долго не хочет успокоиться. От жары и быстрой ходьбы сердце учащенно бьется, пальцы, отказываются обращаться с микрометрическими винтами с должной осторожностью. Оруженосцы мои расходятся вокруг холмика, где я произвожу наблюдения, охраняя меня на случай нечаянного нападения со стороны спрятавшихся где–нибудь в засаде туземцев. Трудно сидеть, неподвижно на солнечном припеке. Солнце жжет немилосердно, пот градом льется со лба, на ресницы, мешает смотреть в окуляр инструмента. В висках стучит, голова кружится... но надо соблюдать полное внимание. С напряжением наблюдаешь момент, когда солнце коснется "края волоска". Надо не ошибиться в отсчете секунд по хронометру и в отсчете нониуса по "вертикальному кругу". Какое это все мучение и какого терпения это стоит!..

Пользуясь тем, что в этих широтах солнце находится почти в первом вертикале, я одновременно с наблюдением наименьших зенитных расстояний производил наблюдения момента наибольшей высоты солнца по соответствующим высотам. Вместе с тем я наблюдал место меридиана и универсальным инструментом брал истинные азимуты, на выдающиеся горы.

В этот день нам попались в плен несколько женщин–иденич, крайне уродливых и производивших впечатление совершенных идиоток.

После захода солнца налетел с северо–запада ураган, сопровождавшийся дождем.

23 марта. Отряд продолжал следовать вдоль течения реки, прорубая себе, как и накануне, дорогу шашками в густых зарослях. Река поворачивала на запад, и солончаковый берег ее был размыт дождями на довольно большом расстоянии, образуя миниатюры затейливых горных систем. Мы шли зигзагами, следуя поворотами реки и теряя только даром силу и время. Гораздо удобнее было бы следовать на более далеком расстоянии от реки, напрямик к выбранному биваку на ее берегу.

Рас остановился и стал лично допрашивать пленную Келемису, где находится Мурле^[91] и как ближе всего пройти туда, минуя задерживающие нас кусты. Но Келемиса, только два дня тому назад говорившая, что знает Мурле и дорогу к ней, теперь наотрез отказалась от своих, слов и заявляла, что ничего, дескать, про Мурле она и не слыхала. Вероятно, другие пленные переводчики, желавшие, чтобы отряд поскорее вернулся обратно, научили ее этому. Эта очевидная ложь произвела на толпившихся вокруг раса и внимательно прислушивающихся к допросу солдат громадное впечатление и, благодаря быстроте, с которой распространяются вести среди абиссинцев, могла иметь для нас дурные последствия. Все уже со слов раса верили, что в нескольких днях пути есть обильная хлебом Мурле, и вдруг обетованного уголка не оказывалось, и даже проводница наша отрицала его существование... К счастью, я находился в эту минуту с расом и поспешил вступиться в дело.

– Ты лжешь, – сказал я ей через переводчика, – вот я тебе за это вложу сейчас в рот такое лекарство, от которого ты немедленно умрешь, как только еще раз скажешь неправду.

Я велел солдатам открыть Келемисе рот, пристально глядя ей в глаза, втиснул между зубов пластинку хины. С ужасом смотрела на меня Келемиса.

– Где Мурле? – спросил я ее после этого. Она показала пальцем на юг.

– Либо, ие унто? Хлеб есть там или нет? (На языке иденич.)

Рас и я торжествовали: могущая постигнуть нас беда миновала.

После этого мы пошли дальше и к полдню вышли к воде. Келемиса послушно исполняла теперь наши приказания.

Около 11 часов дня мы стали биваком. На противоположном берегу реки виднелись частые усадьбы туземцев, окруженные полями машеллы. На нашем берегу поля тоже были кое–где обработаны, но поселений не было, и туземцы для полевых работ переезжали, вероятно, на эту сторону в челноках. Нам попались в плен двое мужчин и несколько женщин. Наружностью и одеждой они отличались от иденич и языка их не понимали. Они были гораздо красивее их. Нижняя губа была проткнута, и в нее вставлена маленькая палочка в несколько сантиметров длины, украшенная медными пластинками. В края ушей сверху донизу вдето несколько медных колец с красными бусами на них. Мужчины были совершенно нагие, а у женщин на бедрах был надет коротенький передник, расшитый раковинками, через плечо накинута бычачья шкура. Волосы коротко обриты и отращены только на макушке в завитые космочки.

Я "винтил солнце", а потом раздавал лекарство и делал перевязки осаждавшим меня больным и раненым. Санитарное состояние нашего отряда с каждым днем ухудшалось, много солдат порезали себе ноги о камни или занозили их колючками, а жаркий, тропический климат очень вредно отзывался даже на самых маленьких ранах, подвергавшихся сильному гниению. Кроме того, многие страдали нарывами. Немало было больных поносами, лихорадками. Было несколько раненых во время недавних фуражировок. Удивительно терпеливы эти люди, никогда я не видал еще такой выносливости.

Послеобеденное время я провел с главнокомандующим на берегу реки, под тенью громадного дерева. Мы наблюдали в подзорную трубу обитателей того берега и стреляли в крокодилов и гиппопотамов, когда они показывались на поверхности воды. Крокодилы были удивительно смелы и совсем не боялись людей.

24 марта. Река повернула на восток. Отряд следовал по ее течению, и около 12 часов 30 минут голова колонны стала биваком на берегу маленького озерца, образованного разливом р. Омо. Низменная часть берега поросла густым лесом, в котором деревья достигали гигантских размеров. Я "винтил солнце", и так как мы шли сначала на юго–запад, потом юго–восток, то почти не приблизились к пресловутому оз. Рудольфа, и Вальде Георгис пришел в отчаяние, когда я показал ему на карте место сегодняшнего нашего бивака. Он как будто начинал сомневаться, что мы когда–нибудь достигнем озера, и сегодня высказывал мне наедине свое раздумье. Сила и энергия как отряда, так и самого главнокомандующего, очевидно, падали. Характерным показателем этого было растягивание походной колонны: голова колонны пришла на бивак в 12 ½ часов, а арьергард – только в 7 часов вечера. Мулы, очень плохо перенося жару и находясь ежедневно под вьюком от 7 до 13 часов в сутки, с каждым днем все более и более слабели. Люди тоже страшно устали, а особенно те, которые за отсутствием вьючных животных несли свое продовольствие на головах.

Я сознавал справедливость опасений раса, но ведь озеро должно было быть совсем близко. Мы должны были найти там продовольствие!..

– Не надо падать духом, – говорил я расу. – Вы знаете, что никакое большое дело легко не делается, ведь даже женщина, когда родит, страдает.

Главнокомандующему эти слова понравились, он, рассмеявшись, ответил:

– Дай Бог, чтобы и мы поскорее родили твое озеро.

В 8 часов вечера был ураган, но слабее, чем накануне.

25 марта. День благовещения был для нас очень счастливым. Пройдя холмистые солончаки, мы вступили в ровную, поросшую сочной травой и кустам и степь, а в 8 часов утра увидели хуторки туземцев, зреющие поля машеллы и кукурузы и многочисленные стада рогатого скота и ослов. Какая это была приятная для нашего сердца картина после бесплодных солончаковых холмов и непроходимой чащи колючих кустарников!.. Солдаты, позабыв усталость, с гиком рассыпались по равнине. Они захватывали скот и забирались в дома в поисках за молоком и хлебом. Жители бежали, и только изредка раздавались выстрелы, свидетельствовавшие о происходящих одиночных схватках. В 9 часов утра отряд стал биваком в самом центре поселения.

Я поднялся на один из холмов, возвышающихся невдалеке от лагеря, и оттуда произвел солнечное наблюдение. В нескольких шагах от меня лежал ничком, уткнувшись лицом в землю и приложив к губам матаб (шелковый шнур с пришитой, к нему ладанкой, заменяющей абиссинцам теперь крест), только что убитый абиссинский офицер. На спине и на шее у него зияли громадные раны, нанесенные копьем...

Вернувшись на бивак, мы с Зелепукиным чудно пообедали бараниной, поджаренной на масле, и запили кринкой молока. Солдаты возвращались на бивак нагруженные зерном и гнали перед собой скот и пленных. Пленных допрашивали, и они показывали, что до озера всего два дня пути. Для всего отряда день этот был большим праздником. В первый раз за три недели похода мы могли заснуть без тяжелой заботы о следующем дне.

Долго не успокаивался бивак в эту ночь. Раздавшийся после ужина веселый бой в литавры – гыбыр, гыбыр!, – как его называли абиссинцы, – покрывался блеянием овец, мычанием коров и ревом ослов, вновь захваченных солдатами: кое–где пели, слышался веселый смех и оживленные рассказы о сегодняшних боевых эпизодах, и среди всех этих звуков раздавались обычные протяжные крики солдат, разыскивающих своих заблудившихся мулов. Около каждой палатки костер, и при свете его солдаты возятся с только что приобретенными ослами, приучая их к вьючке. Ослы вырываются, бьются, но в конце концов покоряются.

26 марта. В 5 часов утра раздался сигнальный рожок, и мы выступили. Вчерашний пленный ведет нас напрямик по гладкой, покрытой травой и редкими кустами степи. Поселения мурду^[92] остались позади. Около берега виднеются кое–где поля машеллы, но домов незаметно. Около 8 часов утра заблестела вдали поверхность озера. Вот она наконец заветная цель нашей экспедиции! Солдаты веселыми криками приветствовали долгожданное озеро. Наша походная колонна была опять так же шумна, стремительна и весела, как и раньше. Со смехом повторяли солдаты сложенные во время похода поговорки, выражавшие в юмористическом виде перенесенные им тягости.^[93]

Мы стали биваком на берегу маленького озерца, среди небольших поселений племени машай,^[94] и взяли в плен несколько жителей. Пленные в большинстве были хромые вследствие поврежденных сухожилий под коленом. Причины этого обстоятельства мне не удалось выяснить. Произошла ли хромота в борьбе с товарищами, вооруженными браслетообразными ножами, или она явилась наказанием за бродяжничество, дабы таким образом насильно прикрепить к земле?

10. Устье р. Омо и обратный путь до р. Кибиша

Река Няням, как называют Омо обитающие у ее устья туземцы, теснимая с востока – после соединения трех рек Гибье в одну – высоким горным хребтом, составляющим водораздел бассейнов оз. Уаламо (Regina Margherita) и оз. Рудольфа, а на западе высокими Каффскими горами – отрогами хребта Императора Николая II, являющегося водоразделом бассейнов рек Омо и Собата, – выходит к югу от 6° с. ш. из горных ущелий в широкую долину. Один из отрогов восточного хребта, возвышающийся в виде каменной гряды над левым берегом реки, отклоняет ее течение к западу, затем река огибает южную оконечность этих гор на 5°20' с. ш., течет отсюда ка юг и на 4°59' с. ш. и 36°14' в. д. от Гринвича и впадает затем в залив Рус, или Ырус, оз. Рудольфа. Залив отделяется узкой косой, поросшей высокими деревьями, наполовину затопленными, от другого залива, находящегося на востоке.

Вдоль правого берега реки, отстоя от него на несколько десятков верст, тянется параллельно ее течению невысокая горная цепь, на южной оконечности которой находится остроконечная скалистая вершинка – гора Курас. К западу от этих гор со скалистого плато спускается к озеру по временам пересыхающая речка, впадающая в широкий залив Лабур. С востока в р. Омо на широте 5°20' с. ш. впадает значительный приток (вдоль его левого берега поднимался Дональдсон Смит во время своего путешествия, принимая эту реку за Омо). Долина реки представляет из себя гладкую низменную солончаковую степь, покрытую травой, а вдоль течения – густыми зарослями колючих кустов и узкой полосой девственного густого леса. Вблизи от озера берег заливается в период дождей на значительное расстояние, на нем часто рассыпаны высокие причудливые столбообразные постройки термитов.

Берега р. Няням населены только у его устья; обитающие здесь племена: мурле, poгo, мурду, или муруту, машай и другие – родственны, судя по типу и по языку, дикарям иденич. В них заметны типичные признаки негритянской расы, но они культурнее, выражение их, лица гораздо умнее, чем у родственных им дикарей охотников и кочевников, обитающих выше по течению реки, бродящих в ее густых прибрежных лесах и на скалистом плато к северо–западу от озера. Народ этот поражал первых, открывших его европейцев как своей внешностью, так и достоинством, с которым он себя держал. Все отлично сложены, женщины далеко не уродливы. Мужчины не носят никакой одежды, женщины же носят вокруг бедер небольшую шкурку серпообразной формы, расшитую иногда раковинками, через плечо накидывают большую воловью, отлично выделанную шкуру, свешивающуюся до колен. Украшают себя мужчины и женщины железными браслетами, медными серьгами, продетыми по семи в каждом ухе, и маленькими палочками в вершок длины, которые втыкают в проткнутую нижнюю губу; иногда заменяют ее стебельком сухой травы и свистят в него. У женщин, кроме того, на шее надето ожерелье в несколько рядов, сделанное из мелко распиленных птичьих и крокодильих косточек или из глиняных бус, у некоторых же красуются европейские синие и белые бусы. Мужчины большей частью коротко острижены; у некоторых же волосы высоко взбиты и образуют два отдельных хохла, спереди и сзади. У женщин голова обрита вокруг макушки, наверху которой отращено несколько космочек, спадающих вниз.

Оружие воинов состоит из длинных копий, лезвия которых насажены на роговые черенки, прикрепленные к длинной трости. Копья сильно заострены и покрыты кожаными накладками. На руках они носят браслетообразные ножи, острые лезвия которых тоже защищены кожаными накладками. Кроме того, они употребляют в бою еще палицы. Оборонительное вооружение составляют щиты, украшенные сверху страусовыми перьями. Воины украшают себе головы шлемами, сделанными из сбитого из человеческого волоса войлока, обшитого наверху раковинами, или из плетеной сухой травы, богато украшенными страусовыми перьями.

Характерную принадлежность исключительно этого племени составляют маленькие низенькие табуретки, которые мужчины всегда носят с собой. Мужчины татуируют себе иногда правое плечо и правую руку крапинками и на лбу проводят несколько вертикальных черточек; нижние резцы обыкновенно как у мужчин, так и у женщин выбиты.

Язык их, судя по тем словам, которые я собрал, очень мало отличается от языка иденич.

Культура стоит сравнительно на довольно высокой ступени. Дома, куполообразной формы, отлично построены. Поселения расположены группами, усадьбы окружены заборами. Земля отлично обрабатывается. Занимаются скотоводством и разводят кроме рогатого скота еще ослов, мясо которых употребляют в пищу. Ослы здесь гораздо больше абиссинских, светло–гнедой масти и отлично сложены.

Большая часть поселений расположена на левом, более возвышенном берегу Няняма, и только племя мурду, или муруту, отличающееся своей воинственностью, раскинулось на правом берегу, не опасаясь набегов воинственных степняков–кочевников тургана,^[95] обитающих к западу от оз. Рудольфа.

27 марта. В 7 часов утра мы стали биваком на самом берегу реки, в тени высоких деревьев, у впадения Няняма в залив Рус. Отряд наш частью рассыпался по окрестностям в поисках за добычей, частью занялся постройкой шалашей на биваке. Я воспользовался ранней остановкой и, установив на небольшом холме на берегу озера универсальный инструмент, занялся производством солнечных наблюдений. Около 2 часов дня, закончив наблюдения, я направился к биваку. По дороге я перегонял возвращавшихся с добычей солдат. Одни несли на головах кукурузу, или машеллу, увязав ее в плащи, другие – громадные тыквы, полные кислого молока, некоторые счастливцы гнали перед собой стада ослов, быков, коз и баранов и тащили на плечах отбитые у туземцев щиты, копья и боевые шлемы – сегодняшние победные трофеи. Богатая добыча заставила абиссинцев позабыть недавние труды и лишения. Они пели боевые песни и перекидывались друг с другом остротами и шутками.

Меня встречали теперь с особенным уважением и низко мне кланялись. Некоторые целовали мои колени и наивно благодарили за то, что я их "привел в хорошую землю", как будто я был виновником этого...

Не успел я вернуться и пообедать куском мяса, поджаренного на ослином масле, как к моей палатке подошел рас и его духовник, окруженный толпою солдат. Они несли ко мне маленького мальчика, брошенного родителями и страшно изуродованного нашими кровожадными куло.^[96] На вид ему было около трех лет. Нашел его священник в камышах, где он лежал в беспомощном состоянии около самой реки. Священник поднял его и принес к расу, который теперь и притащил его ко мне с просьбой оказать помощь.

Мальчишка молча стоял передо мною, широко расставив ноги. Он был страшно окровавлен, но кровь большей частью присохла. Маленький страдалец не стонал и не плакал, а только кротко глядел на всех нас. Когда я его положил для перевязки на спину, он, увидав в моих руках ножницы, стал отбиваться всеми силами и жалобно кричать: "Аи! аи! аи!" – ударяя себя ладоньками в грудь. Суровые солдаты, пролившие на своем веку немало крови, и те не могли от жалости смотреть на невинно пострадавшего, обливавшегося кровью мальчишку и один за другим уходили. Первым удалился сам рас. Я очистил рану, обмыл ее составом сулемы и кокаина и, сделав перевязку, уложил мальчика в моей палатке.

Васька, как я почему–то назвал его, оказался хорошеньким, здоровым, пузатым мальчуганом; голова его была коротко острижена, только наверху торчали два пучочка волос. Нижние два резца выбиты. На ручонках и на ножках небольшие железные браслеты, а на шее на веревочке привязаны две небольшие крокодиловые косточки и надеты сделанные из глины бусы. Зелепукин хотел было снять их, но Васька уцепился за них и ни за что не отдавал.

Весь остальной день я провел в приятном dolce far niente на берегу реки. В душе над всеми остальными чувствами преобладало чувство необыкновенного спокойствия и "пресыщенности энергии", если так можно выразиться, какое бывает только после окончания какого–нибудь заданного себе трудного, продолжительного дела. Приятно сознавать, что оно уже кончено, но вместе с тем ощущаешь какую–то пустоту... Рас лежал на разостланной на высоком берегу реки шамме одного из пажей, положив голову на колени полковника. Остальные офицеры сидели или лежали вокруг. Мы глядели в тихо катящиеся мутные воды реки и стреляли в появлявшихся то тут, то там крокодилов и гиппопотамов. В подзорную трубу мы наблюдали за тем, что делается на противоположном берегу, да изредка, истомясь от жары и духоты, сбегали вниз попить теплой воды Няняма...

28 марта. Отряду назначена дневка. Войскам отдан приказ, чтобы каждый чин отряда раздобыл себе два камня для сооружения памятника в ознаменование нашего пребывания здесь. Одному из полковников приказано добыть челн и подготовить переправу небольшого отряда, чтобы водрузить на том берегу абиссинский флаг.

Утром я приказал Габро Мариаму (солдат–переводчик языка шуро) привести всех пленных переводчиков, причем каждого из них сопровождал солдат, которому он был поручен. Я усадил их всех в один ряд и стал расспрашивать. По–абиссински я обращался с вопросом к Габро Мариаму, который переводил мои слова на языке шуро старику Муруту–Бабусу, этот на языке горцев передавал их пленному земли Канта, тот в свою очередь иденичу, взятому несколько дней тому назад около р. Омо, который, наконец, сообщал мой вопрос последним пленным племени машай. Нелегкое это было дело. Каждый переводчик сначала: несколько раз повторял своему соседу: "Слушай хорошенько!" – и передавал ему мои слова только после того, как вопрошаемый также несколько раз отвечал: "Слышу хорошо". Таким образом путешествовал мой вопрос к машаю и обратно и, конечно, большей частью подвергался всевозможным искажениям. Поэтому приходилось начинать сызнова, не будучи, однако, обеспеченным от повторения ошибки, так как неизвестно было, в каком звене цепи она произошла. Даже самых простых, казалось бы, сведений, как, например, названия земли и племени нового пленного, можно было добиться только после долгих расспросов. Чтобы удостовериться в том, что мне отвечают действительно на вопрос, необходимо было обращаться к всевозможным проверкам, иначе могли бы получиться феноменальные извращения. Словом, я изощрялся, как судебный следователь во время трудного допроса.

В конце концов мне удалось все–таки кое–что узнать. Я составил нечто вроде словаря.^[97] Языки племени машай и иденич оказались до такой степени схожи, что я подозреваю, не произошло ли какой–нибудь ошибки, и не повторял ли пленный машай известных ему слов языка иденич.

Про обитающие вблизи племена я узнал следующее: к западу от устья реки есть земля Ломодок, жители которой богаты скотом, но хлебопашеством не занимаются. К югу от них вдоль западного побережья озера живут воинственные тургана, у которых также большие стада скота и много верблюдов. Хлеба тургана не сеют, а собирают на берегу озера какую–то траву, употребляемую ими в пищу (у многих женщин, которых мы взяли в плен у озера, солдаты находили запасы травы, но, не зная ее употребления, выбрасывали ее). У многих пленных на шее были голубые бусы, у некоторых медные гильзы патронов, которые, по их словам, им дали гучумба (европейцы). Действительно, около самого устья реки еще виднелись следы разрушенного лагеря европейцев. Невысокая засека окружала там небольшую площадь, в одном из углов которой была устроена вышка; вокруг засеки лежало много рыбьих и бараньих костей и среди них человеческий череп. Гучумба были здесь три месяца тому назад, а отсюда они прошли в землю Наруга вверх по течению р. Омо. По–видимому, эти европейцы были те, следы которых мы встретили в Мену. Туземцы, по их словам, других европейцев еще никогда не видали.

Измученный допросом, я пошел отдохнуть на берег реки, где в это время подготовлялась переправа к завтрашнему дню. Переводчиков рас потребовал к себе для переговоров с туземцами на той стороне.

Несколько черных голых фигур сидели на том берегу на низеньких табуретках под тенью развесистого дерева.

– Приходите к нам покориться, – кричал им машай по приказанию раса.

– Мы вас не знаем, – отвечали с того берега. – Вы гучумба (бродяги), уходите из нашей земли.

– Не придете добровольно, мы вас попалим огнем наших ружей, заберем ваш скот, ваших жен и детей. Мы не гучумба, мы ваши властители амара (абиссинцы) Менелика.

– Не знаем мы Амара–Менелик. Уходите, уходите!..

Переговоры не имели успеха, но, когда к нашему берегу подъехал найденный выше по течению реки челнок, туземцы сделались сговорчивее и стали спрашивать:

– Кто такой Амара–Менелик, что мы ему должны покориться?

В это время несколько абиссинцев причалили к противоположному берегу, чтобы переправить на нашу сторону стоявший там другой челн, и туземцы скрылись.

Перед вечером я сделал несколько операций: вскрывал трем больным нарывы, одному – кисти руки, а двум – на подошве.

На нашем биваке, несмотря на такое короткое пребывание, начинает распространяться зловоние от массы вокруг лежащих внутренностей зарезанных животных. Галласы буквально объедались мясом, абиссинцы же пока только нарезывали его тонкими лентами и сушили на солнце для будущих розговин. В особенности портят воздух выделываемые мехи для воды. Только что снятую шкуру предварительно намачивают и держат до тех пор, пока она не подгниет настолько, что шерсть начинает легко сходить. Затем шерсть соскабливают, мехи надувают и уминают ногами. Нет почти такого солдата, который не запасся бы мехом. Почти у каждой палатки видишь или намокающие мехи, отравляющие воздух гнилью, или сильно накачанные воздухом и сохнущие на солнце, на других видишь пляшет солдат, схватившись руками за ветку дерева и высоко подпрыгивая на туго надутом мехе.

Васька жив, и сегодня я делал ему перевязку. Сегодня мимо палатки, в которой он лежит, шел один из ашкеров резать барана. Как только Васька увидал у него в руках нож, он схватил камень и замахнулся на него. Такое молодечество в трехлетнем мальчике! Я вполне разделяю мнение тех исследователей Африки, которые утверждают, что здесь нет детей или, лучше сказать, все, стар и млад, одинаковые дети.

29 марта. В лагере утром все было готово, и охотники уже начали переправляться на ту сторону в двух добытых вчера челноках. Они были долбленые и очень валки. Люди садились по шесть человек, держась руками за борта, ногами обхватывая впереди сидящего. На корме стояли опытные лодочники раса племени куло, живущие на берегу Омо, и гребли длинными веслами. С озера дул сильный ветер, поднявший волнение на реке, и волны хлестали через низкие борта челноков. Переправилось около ста человек, которых с этой стороны должна была поддержать тысяча ружей. Последними переехали я и Ато–Баю с флагом, прикрепленным к длинному древку. Флаг привязали к верхушке большого дерева и с той стороны отсалютовали ружейным залпом и боем литавры.

По водружении флага мы с Ато–Баю возвратились обратно, а солдаты рассыпались по густонаселенному берегу, и раздававшиеся время от времени выстрелы показывали, что они делом подтверждали слова раса, убеждавшего туземцев добровольно покориться. Охотники собрались к обратному переезду только к заходу солнца и тем же порядком возвратились на нашу сторону. Рас не предпринял на той стороне никаких более серьезных операций, так как его владения оканчивались на правом берегу р. Омо.

К вечеру мы торжественно водрузили флаг у устья реки. По сигналу раса отряд выступил в резервной колонне к берегу озера. Каждый чин отряда, не исключая и раса, нес на плечах по два камня. На одном из холмов, на самом берегу, мы остановились и из камней сложили высокую кучу. Посредине утвердили столб (12 аршин высоты), связанный из нескольких стволов, и на конце его зашелестел шелковый зелено–красно–желтый абиссинский флаг. Тогда отряд выстроился покоем против флага тылом к озеру. На противоположной стороне лицом к озеру стал главнокомандующий и его свита, а за ним литавры, флейты и трубы. Рас взял в руки ружье. Все замолкло. Все глаза устремились на главнокомандующего, и войска с напряжением ждали его первого выстрела. Минута была торжественная. Впереди блестело озеро, то самое, давно желанное озеро, к которому мы так долго и неуклонно стремились. Направо тянулась низменная степь, а там далекие горы, налево – густой прибрежный лес р. Омо. И на этом фоне ярко выделялся фронт абиссинских войск. Пестрели шелковые рубашки, звериные шкуры, золотые и серебряные украшения, и развевались абиссинские знамена. Наконец выстрел грянул, и пять тысяч абиссинских ружей отсалютовали новым владениям Менелика и вновь водруженному его флагу. Забили литавры, затрубили трубы, засвистели флейты, раздались боевые песни... Умиленный рас Вальде Георгис обнял меня, и я его горячо я от души поздравил.

30 марта. Отряд выступил в обратный путь. Я отделился, намереваясь подняться на гору Курас, которая возвышалась на южной оконечности горной цепи, тянущейся в нескольких десятках верст от правого берега реки. Я хотел произвести оттуда наблюдения и связаться с вершинами находящегося на севере хребта, который должен был быть оттуда виден. По случаю переутомления отряда сопровождали меня только два моих оруженосца – Абаба и Аулале. Раса я не предупредил о моем намерении, зная, что он не согласится отпустить меня одного без конвоя. Мы выступили в 4 часа утра и быстро направились по равнине. Местность сначала была очень ровная, и я иноходью ехал на моей чудной мулихе, а Абаба и Аулале, первый с трехлинейкой и универсальным инструментом в руках, а второй со штативом, бегом поспевали за мной. Скоро взошло солнце; сделалось жарко, да и дорога стала трудней: рыхлая, размокающая во время половодья почва дала повсюду глубокие трещины; мул оступался каждую минуту. Мы пошли тише. Около 9 часов утра невдалеке от нас послышался из кустов разговор. Мои ребята кинулись туда и наткнулись на десяток туземцев с семьями; они только что зарезали большого барана и свежевали его. Застигнутые врасплох, туземцы бежали во все стороны, а мои ашкеры бросились за ними. Мой мул, который не мог бежать быстро благодаря трещинам почвы, отстал от ашкера. Это было, впрочем к лучшему, так как вскоре туземцы, заметив, что абиссинцев только двое, остановились и стали заходить моим ашкерам в тыл и только при моем появлении окончательно бежали. Абаба поймал наконец туземца, вооруженного копьем, щитом, луком и стрелами, а Аулале – его жену с грудным ребенком. В этом случае они показали себя молодцами, так как поймать вооруженного, хотя и бегущего, может только храбрый человек. Гораздо легче и соблазнительней застрелить его из ружья... Что касается до Аулале, та он преследовал совершенно безоружный, с одним только штативом от инструмента на плечах. Пленные были в полном отчаянии. Мужчина жалобно мычал и вытягивал руки вперед, повернув их ладонями вверх, а женщина выдавливала себе из груди несколько капель молока на ладонь и протягивала мне, умоляя о пощаде. Ребенок ревел. Маленькая собачонка, оставшаяся верной своим хозяевам, вертелась вокруг нас и заливалась лаем... Мне пришло в голову воспользоваться нашими пленными как проводниками, и я стал их успокаивать как мог, показывая на видневшуюся впереди гору и объясняя знаками, что хочу идти туда и потом отпущу их на свободу. Они, кажется, поняли и перестали трепетать... Мои ребята взвалили на них свою ношу – инструмент и штатив, и мы двинулись к горе.

Пленные были из племени тургана. Мужчина высокого роста, с довольно правильными чертами лица, прямым носом, совсем не похожим на негритянский. Губы не особенно толсты, глаза умные, выражение лица открытое. Он обрезан, и бедра нататуированы мелкими крапинками. На плечи накинута черная шкура козленка, свешивавшаяся с плеч назад и составлявшая всю его одежду. Волосы сплетены в длинный, свисающий до самых плеч шиньон, немного напоминающий прически в семидесятых годах наших дам, которые носили волосы в шелковых сетках. Конец шиньона овит в торчащий назад хвостик, на макушке были страусовые перья.

Его спутница была молодая, очень стройная и сравнительно красивая женщина. По типу похожа на сомалийку. Вокруг ее бедер обвернута воловья шкура. На руках железные браслеты. Волосы коротко острижены, только на макушке оставлен небольшой хохол. Губы у нее не проткнуты, как у женщин иденич, и передние резцы не выбиты. Около 10 часов мы достигли подножия горы и стали взбираться по усыпанному застывшей лавой и камнями подъему. Вскоре я принужден был слезть с мула и, оставив при нем одного из ашкеров, направился дальше пешком.

Солнце как–то особенно пекло в этот день. Подъем оказался трудным и очень крутым, усыпанным мелкими камнями; скаты его поросли густым колючим кустарником. С трудом карабкались мы, то и дело оступаясь, падая... На полдороге пленные отказались идти дальше и легли, обнявшись друг с другом. Никакие угрозы не помогали. Они, вероятно, решили лучше умереть, чем идти дальше. Пленный был мне очень нужен, так как только он мог назвать мне окружающие горы,. почему я решил заставить его идти во что бы то ни стало. Я выстрелил из револьвера над самым его ухом и, воспользовавшись его испугом, поднял пленника за волосы. Его ношу я взвалил себе на плечи и пошел вперед. Он машинально последовал за мной. Женщина продолжала лежать, и мы ее оставили. Ребенка отец нес на руках. В 11 часов 15 минут, совершенно измученные, достигли мы вершины горы. Высота ее над уровнем моря – 1047 метров, высота подъема – 500 метров. Температура воздуха у подножия была +34°R, в тени, а наверху + 28°. Полдень уже приближался; надо было кроме наименьших зенитных расстояний солнца наблюсти еще момент наибольшей высоты его и место меридиана. Времени на отдых не оставалось, и я, несмотря на полное утомление, поспешил установить инструмент и приняться за работу. Окончив солнечное наблюдение, я начал наносить на планшет открывающуюся с высоты горы местность, брать азимуты на выдающиеся точки и у пленного стал допытываться названий окружающих гор. За незнанием языка мне, конечно, пришлось объясняться знаками.

Отсюда как на ладони виднелась вся северная часть озера с его тремя заливами: двумя узкими, длинными на востоке, в один из которых, Рус, впадает Няням, и широким заливом на западе – Лабур, окруженным, как амфитеатром, горами. Этот залив заканчивается на юге высоким скалистым мысом, на котором возвышаются три пика. Я не мог узнать его местного названия и поэтому в честь Васьки, которого нашел в тот день, назвал его Васькиным мысом. Этим мысом заканчивается тянущаяся с запада на восток горная цепь Мору и Накуа.^[98] Отдельно от этих хребтов, немного севернее их, возвышается конусообразная, походящая на потухший вулкан вершина, которую пленный назвал мне Эрек. Дальше, на северо–западе, виднеются высокие горы знакомого уже нам хребта, а на западе высится остроконечный пик горы – Царский Валик. На северо–востоке едва заметны в дымке горизонта вершины: гора Диме (М. О. Smith) и гора Я–Менелик–Саганейт, виденные мной впервые с горы Бока. К югу от них высокий хребет с несколькими остроконечными вершинами, скрывающийся на юго–востоке.

В залив Лабур на северо–восточной его оконечности впадала неизвестная река, и вдоль ее течения навивалась лента зеленых деревьев.^[99] Эта река соединяет в себе те русла пересыхающих ручьев, которые мы переходили 11 – 13 марта.

Вода в заливе поднялась, пo–видимому, на более высокий уровень, чем обыкновенно, так как часть деревьев у устья речки была наполовину затоплена.

Было уже 1 час 30 минут дня, когда я окончил наблюдения и мы стали спускаться с горы. Стоя на ногах или сидя на корточках, мы скатывались по крутому, усыпанному щебнем спуску и в 2 часа дня добрались до того места, где оставили мула. Пленный тоже шел за нами и, жалобно повторяя: "Дулоле! Дулоле!" – звал свою жену. Но Дулоле не откликалась. Нас мучила жажда. В тыкве осталось еще несколько глотков воды, и мы разделили ее поровну. Тургана из своей части уделил несколько капель ребенку.

До захода солнца оставалось теперь только три с половиною часа, до воды же – не менее 20 верст, а до бивака – еще гораздо дальше. Мы с 4 часов утра были в движении и сделали более 30 верст, не считая восхождения на гору. Провизии с собой мы не имели; вода, которой пришлось только стакана по два на человека, была вся выпита, и до самого Няняма мы были и ее лишены. Оставив пленного с ребенком, мы еле–еле подвигались. У Аулале сделались колики. Я посадил его на мула и пошел пешком. Через час он оправился, дальше мы шли, садясь на мула по очереди. На горизонте чернели прибрежные леса, к которым мы и стремились, но они не только не приближались, но как будто удалялись от нас. В 5 часов дня мы сделали пятиминутный привал, и не успел я вновь сесть на мула, как невдалеке из кустов вышло стадо коз и баранов, а за ними несколько десятков туземцев. Сзади доносились голоса еще других. Они, вероятно, удалялись в глубь страны от проходящих вдоль реки абиссинцев.

Положение наше было теперь довольно затруднительно. Туземцы, заметя нашу малочисленность и слабость, наверное, атакуют нас, мы же, сильно утомленные, не могли бы выдержать продолжительного боя, тем более что и вооружение наше было очень незначительно – всего одно ружье с 30 и револьвер с 10 патронами. Мне показалось, что гораздо выгоднее неожиданно атаковать самому, чем быть атакованным. Не теряя ни одного мгновения, я поскакал на туземцев, и они, пораженные моим внезапным появлением, рассыпались во все стороны и бросились, бежать. Увлеченные моим примером и позабыв свою усталость, Аулале и Абаба бросились также преследовать. Я атаковал вторую группу туземцев, более стойких, впрочем, чем их первые товарищи, и с одним из них даже вступил в бой... Туземцы покинули свое стадо, и наш путь был теперь свободен. Я остановился и стал звать моих ашкеров. Но они не откликались. Я выстрелил, но ответа не последовало. Около 20 минут ожидал я их, крича и стреляя, но они не подавали голоса. Искать их теперь было бесполезно, оставаться дольше – и, бесцельно и опасно: если они живы, то, наверное, томимые жаждой, спешат теперь напрямик к реке. С тягостным чувством неизвестности, что стало с товарищами, я покинул это место. Мне начали попадаться многочисленные следы скота, направлявшиеся на юг. Тут прошли, должно быть, стада туземцев, которые угоняли их в обратную от абиссинцев сторону. Следы же нашего отряда, который, по моему расчету, я уже должен бы был найти, к моему удивлению, все еще не встречались.

Солнце уже зашло и стало темнеть, когда я вступил в прибрежный лес. К ужасу моему, я наткнулся на следующую картину: на опушке лежал убитый копьем абиссинец и рядом с ним его, лошадь, вероятно, один из разведчиков, отделившийся от отряда. Немного дальше, на скрытой в лесу полянке, валялись на траве правильно разложенные веревочные сетки, натянутые на деревянные рамы для вьючения ослов; тут находился, должно быть, их бивак, который спугнули абиссинцы. В чаще леса я наткнулся на логовище охотников, расположенное под большим развесистым деревом и окруженное густыми кустами. Посреди круглой площадки, сажени полторы в диаметре, место очага, а рядом с ним оригинальная корзинка, аршина в полтора вышиной. Прутики воткнуты в землю и связаны обручами. На пол–аршина от земли устроено дно, в корзинку положены куски сухого дерева и угля.

Густой лес был совсем не таким безлюдным, каким он казался на первый взгляд...

С трудом пробираясь в чаще, я продолжал идти к воде и достиг наконец обрывистого берега Няняма. Напоить в этом месте мула было невозможно, и, прикрепив его поводья к своей шашке, которую я глубоко загнал в землю, я по лиане спустился с высоты нескольких сажен к реке и жадно стал пить ее теплую воду. По той же лиане взобрался опять наверх. Моего мула – единственного теперь моего товарища – я нашел, к моему большому счастью, на том месте, где его перед тем оставил, и мои опасения, что какой–нибудь иденич убьет его из засады или он сам оторвется, испуганный случайно зверем, не оправдались.

Я выехал из леса и вновь стал искать следов отряда. Недавно утоленная жажда разгорелась теперь еще в гораздо сильнейшей степени, и тело мое, сухое перед этим, покрылось сплошной испариной.

По пути мне попадались частые овраги; двигаться дальше при этих условиях было невозможно. Надо было выждать луны.

Безлунная черная тропическая ночь была теперь в полной силе своей таинственной красоты. Жутко было чувствовать себя совершенно, одним, затерянным среди неведомой, враждебной земли. Признаков близости отряда не было никаких, и я тщетно старался среди ночных звуков разобрать рев осла. Напрасно... Только слон ломился в лесу сквозь чащу да с реки доносился рев гиппопотама и пронзительный крик ночной птицы... Опустившись на землю и крепко привязав к руке поводья, я прислонился к высокому холму, построенному термитами, и задремал. Усталая, не пившая за весь день мулиха стояла понурив голову, иногда же, почуяв по близости зверя, испуганно храпела и настораживала уши.

Не то на сон, не то на забытье походило то состояние, в котором я находился. Я крепко держал мула, интенсивно прислушивался к каждому шороху, готовый на самую отчаянную самозащиту, но в то же время в моем воображении проходили одна за другой фантастические картины. Это был точно сон наяву... Переносился я и в свою семью, и к своим полковым товарищам; вспоминал мелкие эпизоды жизни, и быль сплеталась с фантазией в непрерывную цепь образов.

Наконец около 12 часов ночи взошла луна, и я отправился дальше на поиски отряда. Я следовал все время к северу вдоль обрывистого края степи, и через час мне начали попадаться частые следы копыт мулов и лошадей, а еще немного дальше я наткнулся на утоптанную, пешими и конными широкую тропинку. Следы направлялись на север: не было никакого сомнения, что они принадлежали нашему отряду. Я рысью поехал по тропинке, то и дело натыкаясь на трупы погибших во время перехода людей и животных, и мой мул испуганно бросался в сторону. В низинах около трупов хозяйничали уже кое–где гиены, а в ночной тиши раздавались протяжные, далеко слышные, но казавшиеся, негромкими не то ворчания, не то как бы стоны льва.

Около 3 часов ночи я достиг того места, где 25 марта находился наш бивак. Отряд прошел его, и тропинка шла дальше среди густой травы и кустарника. Я быстро ехал в высокой траве. Вдруг в нескольких. шагах впереди при свете луны заблестели лезвия копий, и я увидел трех туземцев. Я быстро выстрелил из револьвера в среднего и карьером поскакал на них. Средний упал, а крайние кинулись в кусты. Встреча с туземцами указывала на близость нашего бивака: они бродили, вероятно, вблизи него. Действительно, через некоторое время я услыхал невдалеке громкий рев осла, который в эту памятную в моей жизни минуту радостно отозвался в моем сердце, как голос вестника моего спасения.

Мои слуги, с тревогой меня поджидавшие, вышли ко мне навстречу с горящими головнями. Встреча моя с Зелепукиным была самая радостная. Он, бедняга, загоревал и собирался было уже ехать на розыски. Было уже 4 часа утра. Я наскоро перекусил куском черствой лепешки.

Абаба и Аулале пришли почти одновременно со мной. Преследуя, туземцев, они наткнулись на дорогу, по которой прошел отряд, и, мучимые жаждой, направились прямо к воде, оставив меня одного.

Отряду тоже нелегко дался переход 30 марта. Рас повел свои войска прямиком через безводную степь, чтобы миновать изгибы реки и кусты на берегу. Погибло благодаря этому несколько десятков пленных женщин и детей, непривычных к продолжительной ходьбе и плохо переносящих жажду.

Из наших солдат пятеро умерли от солнечного удара.

31 марта. Мы миновали бивак 24 марта и стали, немного не доходя бивака 23 марта.

Наша походная колонна увеличилась теперь почти вдвое сравнительно с прежним от множества отбитого скота, пленных женщин и детей. У раса не хватало духа заставить солдат отказаться от добычи.

Наши солдаты блаженствовали: ослы везли на себе запас продовольствия, избавляя этим их хозяев от тяжелой ноши, которую они иначе должны были бы нести на головах; пленные мальчуганы несли ружья и щиты или гнали отбитых коров, а пленные женщины, быстро помирившись со своей судьбой, уже ходили за водой, рвали травы для мула и мололи муку. Мои ребята тоже добыли себе нескольких ослов и горевали, что им не удалось захватить и негритянку, которая избавила бы их от необходимости самим молоть муку.

Васька постепенно поправлялся. Его несли во время переходов на руках. Замечательно умный мальчишка, знал уже, как зовут меня, Зелепукина, умел уже по–русски спросить есть, пить и т. д.

Мы охотились на слонов, ранили нескольких из них, но слоны ушли от нас.

1 апреля. Мы стали биваком в получасе расстояния впереди стоянки 22 марта. Главнокомандующий решил идти отсюда напрямик к р. Кибишу, чтобы миновать густые и колючие заросли, в которые мы попали 21 марта.

2 апреля. В 2 часа дня мы выступили, захватив с собой возможно больший запас воды, и шли до полной темноты. На бивак стали в 8 часов вечера.

3 апреля. В 2 часа ночи мы поднялись и, ориентируясь по компасу, двинулись дальше. Миновав заросли, вступили перед рассветом в травянистую степь.

В 6 часу утра наткнулись на льва и убили его. Его завидели передовые, когда он тихо удалялся от приближавшегося отряда. Об этом доложили расу, и мы помчались наперерез льву. Рас выстрелил в него первым; потом другие. Лев упал, обратясь к нам головой. Он был еще жив. Подскакавшие к нему несколько абиссинцев зарубили его шашками.

Скоро взошло солнце и осветило горы, возвышающиеся вдоль р. Кибиша. Мы направились к знакомой вершине, около которой стояли биваком 20 марта. Путь до нее оказался еще очень долгим. Стало жарко. Взятая накануне вода еще ночью была выпита. Колонна ваша растянулась, и более слабые начали отставать. Первыми стали падать пленные женщины и дети и погибали. Подобрать было некому, и их бросали в пустынной степи, так как кто мог спешил изо всех сил к воде.

Около 10 часов утра мы завидели в версте от отряда стадо жирафов, и у раса еще хватило выносливости поохотиться на них. Сопровождаемый несколькими офицерами, он поскакал за ними. Но охота была неудачной: лошади, попадая ногами в трещины почвы, падали. Мой приятель Ато–Баю сломал себе при этом ключицу, и я сделал ему перевязку, воспользовавшись для этого его длинным поясом.^[100]

Около 12 часов дня передовые всадники достигли реки и, напившись и захватив, сколько могли, воды, поскакали назад выручать пеших товарищей. Только к 4 часам дня отряд собрался. Мы потеряли от солнечных ударов четырех абиссинцев и двух галласов. Около сотни пленных отстало. Зелепукин, насмотревшись во время перехода на всякие ужасы, идя с обозом в середине колонны, приехал очень расстроенный.

– Страсть как жалко смотреть на пленных шанкалих (шанкала – "негр" по–абиссински), ваше высокоблагородие, – говорил он, – идет себе, качается, потом упадет и лежит. Хозяин поднимает, бьет, да уж силы в ней, видно, нет: подняться не может – бросит он и пойдет.

4 апреля. Великая суббота. Отряд стоит биваком у р. Кибиша, а сборная команда по 10 человек от каждого полка при офицере отправлена в крепость Колу, чтобы привести оставшийся там отряд. С командой ушел и Мурута–Бабус. Он был бесконечно счастлив, когда узнал, что его отпускают на свободу, танцевал перед палаткой раса и пел, импровизируя на своем языке, в честь раса хвалебные песни. Главнокомандующий щедро одарил Муруту. Я тоже подарил ему рубашку, и мы трогательно распрощались. Удивительный это человек, терпеливый, выносливый, никогда не показывавший усталости и, несмотря на старость, замечательно веселый. Он был любимцем отряда, и солдаты называли его Комору ("царь" на языке шуро). Во время переходов с ним всегда шутили, заставляя его, как попугая, произносить всякие ругательства, и Мурута, к общему удовольствию, охотно исполнял все это. Одно время он был болен. Это случилось как раз тогда, когда он был более всего нужен, служа нам проводником (14 – 15 марта). У него сделался понос, и он чуть ли не ежеминутно останавливал главнокомандующего, который ехал за ним, и всю походную колонну. Длинный, худой Мурута еще больше похудел, три дня ничего не мог есть, но, несмотря на это, никогда не жаловался и на все наши вопросы отвечал только "буши, буши", то есть хорошо.

Своим умом и понятливостью Мурута выделялся среди остальных переводчиков: в нем проявлялось несомненное превосходство расы горцев, к которой он принадлежал, над всеми остальными обитающими в этой местности племенами.

Со мной Мурута был очень дружен, называл меня не иначе как Бенти–Бабус, то есть "великий колдун".

На страстной неделе абиссинцы придерживаются самого строгого поста. В великую пятницу и великую субботу они ничего не едят и не пьют; в походе же отказываются от пищи и питья только в субботу. Я не хотел и в этом отставать от абиссинцев и тоже сегодня ничего не ел и не пил.

Так как на биваке мы должны были простоять несколько дней, чтобы дать время отряду, выступавшему из Колу, приблизиться к нам, я построил себе небольшой шалаш и перешел в него из моей низенькой изорвавшейся палатки. Не двигаясь, пролежал я целый день, обливаясь потом и с нетерпением ожидая прохладного вечера.

По войскам был отдан приказ, в котором солдатам приписывалось соблюдать на биваке чистоту и закапывать все отбросы поглубже а землю.

Рас прислал мне в подарок на разговенье большого быка. К заходу солнца мои ашкеры зарезали его рядом с моим шалашом и копошились, разделывая тушу, предвкушая прелесть разговенья.

В эту ночь наш отряд не спал. Всюду горели костры, и кто как мог приготовлялся встретить наступающий праздник. Уже несколько раз, проревели хором ослы – петухи нашего отряда, но полночь все еще не наступала, и в ожидании ее солдаты сидели вокруг огней и тихо болтали; офицеры же при свете свечки, сделанной из сальника барана, вполголоса читали псалтырь или евангелие. Необычайно торжественна и, как всегда, полна ожиданий была эта ночь. Наконец из палатки раса раздался выстрел – Христос воскрес! И по всему нашему биваку перекатом затрещала пальба и понеслись пронзительные радостные крики: "И–ли–ли–ли–ли". Мы похристосовались с Зелепукиным и стали разговляться молоком и мясом, мечтая о соли, которой давно у нас не было. Через несколько минут пришли от раса с приглашением меня на ужин.

5 апреля. Светлое христово воскресенье. Рас устроил большой пир всему своему отряду. Угощение, впрочем, было очень простое и состояло из пресных хлебных лепешек и парного мяса, которое абиссинцы после продолжительного поста поедали в неимоверном количестве. Мои ашкеры, например (их было со мной всего 11), успели за двое суток уничтожить целого быка. Васька тоже не отстает от них, и Зелепукин говорит, что он съел сегодня столько мяса, сколько нам вдвоем наверное, было бы не под силу. Живот у Васьки раздулся и сделался твердым, как дерево, но ему это видно не вредит: он весел, поправляется, и рана его зарастает. Зелепукин ходит за ним как нянька, кладет спать, рядом с собой, не брезгая тем, что Васька плохо ведет себя по ночам, и только каждое утро ругается по этому случаю.

7 апреля. Я ходил на охоту. На сыром песке русла р. Кибиша были свежие отпечатки львиных лап и носорогов, но, несмотря на поиски, я не встретил зверей. Накануне около нашего бивака бродили львы и зарезали у нас нескольких ослов и одну женщину. На ночь я отправился на охоту.^[101] С одним из моих ашкеров – Арегауом – мы влезли на дерево, прикрепив себя к веткам длинным ремнем, а к кусту привязали козленка. Как только стемнело, со стороны реки послышалось похожее на глубокие вздохи ворчание нескольких львов. Козленок заметался было, но не блеял. Мы напрасно прождали всю ночь: львы к нам не подошли. Утром, хромая на обе затекшие за ночь ноги, я вернулся на бивак и наскоро закусил.

На севере от места расположения нашего бивака приблизительно верстах в 15, виднелась высокая гора, на которую я нашел необходимым взойти для съемки местности; мне казалось возможным одновременно видеть как северные, так и южные известные мне вершины и "связать их между собой азимутами". Я решился это исполнить немедленно. На этот раз я не мог уйти без ведома раса, который приказал сопровождать меня конвою из 26 человек под командой офицера. Кроме них я взял еще трех моих ашкеров: Текла Георгиса, Абабу и Абто Селасье.

Перейдя р. Кибиш, мы по низменной степи, тянущейся вдоль р. Омо, направились напрямик к горе, которая оказалась гораздо дальше, чем я предполагал: только после четырех с половиной часов движения, в 10 часов утра, мы достигли ее подножия. Здесь высокая, очень крутая каменная гряда отвесно поднимается на 1000 метров над долиной р. Омо. По карнизам ютятся густые поселения туземцев. Вершина горы, по–видимому, сплошь заселена. Мы нашли тропинку, которая вела наверх, и стали подниматься. Солдаты мои очень неохотно следовали за мной.

Как только туземцы заметили нас, они огласили горы тревожными криками и воины их, вооруженные копьями и щитами, стали сбегаться в кучки, а женщины и дети спасались, угоняя скот. На уступе скалы в 100 шагах перед нами стоял старик и бросал в нашу сторону горстями пыль, что было, вероятно, заклинанием. Когда мы приблизились, старик спрятался за дерево. Я приказал Абто Селасье поймать его, и мой ашкер стремительно кинулся на старика и моментально обезоружил и взял его в плен. Дряхлый старик был ничуть не смущен этим и хладнокровно продолжал курить свою длинную трубку. Пленного мы повели впереди и двинулись дальше. Группа воинов около 100 человек, заняв узкий проход, загораживала нам дорогу. Я запретил стрелять и мы спокойно приближались. Когда мы были всего шагах в 50 от воинов, из их группы послышались возгласы: "Халио" (мир), я тоже отвечал им: "Халио" – и, остановив отряд, сорвал пучочек тразы как доказательство моих миролюбивых намерений и вплотную приблизился к трем передовым туземцам. Они указали на старика, прося, по–видимому, отпустить его, что я и сделал. Затем я знаками объяснил им, что требую положить оружие, угрожая в противном случае убить их дуновением моего ружья. Они поняли и стали исполнять мою просьбу, а в кучке туземцев старые, более благоразумные и желавшие мира, заставляли силой повиноваться молодых – пылких. Дорога теперь была свободна, и мы двинулись дальше. Моим солдатам показалось, однако чересчур опасным идти вперед, и они в один голос стали отказываться и просить меня ради Бога Менелика и Вальде Георгиса вернуться обратно. Я не мог согласиться на их требования: находясь так близко от намеченной мною цели, для меня было бы слишком больно отказаться от нее. Вдобавок туземцы обходились с нами не особенно враждебно, и отступление казалось мне позорным. Я в резких выражениях стал укорять солдат, обозвал их мышами (самое оскорбительное для абиссинского воина выражение) и, кликнув моих трех ашкеров, решительно пошел вперед, сказав солдатам, что кто желает, может возвращаться к расу. Моя решимость подействовала на них, и солдаты, кто ворча, кто оправдываясь, нехотя пошли за мной. Не успели мы отойти и нескольких сот шагов, как только что умиротворенные, казалось, туземцы, стали вновь готовиться к враждебным действиям. Должно быть, партия молодых, отважных воинов взяла верх, и они, быстро прячась за камнями и деревьями, стали настигать хвост моего отряда. Впереди всех бежал горец громадного роста с украшениями из страусовых перьев на голове и тремя копьями в руках. Он был уже всего шагах в 50 от тыла и, высоко подпрыгивая, исполнял свой боевой танец и метил дротиком в одного из солдат. Медлить дольше было немыслимо.

Грянул выстрел. Гул его и вид убитого обратили нападающих b бегство. Мы пошли дальше, и, когда отдалились на значительное расстояние, вокруг убитого собралась толпа туземцев. Я видел в бинокль, как они рассматривали его рану и наконец, выкопав могилу, похоронили его. Другие, видевшие с горы эту сцену, были тоже устрашены ею и не смели напасть на нас. При нашем проходе они прятались за дома или, сидя на камнях в нескольких стах шагах от нашего пути, указывали нам копьями дорогу, когда у нас возникало сомнение, какую из тропинок выбрать, чтобы подняться на вершину. Чем выше мы поднимались, тем гуще становились поселения. Около одной группы домов мы сделали привал и напились чудного молока и густого кваса, которые раздобыли мои ашкеры.

В 12 ½ часов я достиг гребня хребта. Я обманулся в своих ожиданиях: отсюда хорошо был виден юг, на север же горизонт загораживала высокая гора Сай, отстоявшая верстах в 15 от того места, где я находился. Тем не менее я остановился и стал наносить на планшет открывавшуюся отсюда местность и бусолью брать азимуты на выдающиеся точки. Более часа провел я за этим кропотливым занятием. Мои солдаты не переставали надоедать мне, торопя возвращением. На гребне не было видно ни одного туземца, а бивак отстоял часах в 6 пути. Мне оставалось только взять еще несколько азимутов на северо–восток, и я сказал солдатам, чтобы они потихоньку спускались со скалы, а я их сейчас догоню. При мне остались только Абаба, который держал мула и нес мою трехлинейку, Текла Георгис, Абто Селасье и старший в конвое. Передние уже отошли от нас на 100 шагов, а я брал еще последний азимут, как вдруг был удивлен поразительной переменой, внезапно происшедшей в окружающей местности. Безлюдные, казалось, кусты и голые камни ожили, повсюду виднелись черные фигуры вооруженных туземцев. Передние из них были теперь всего в каких–нибудь ста шагах от меня.

Положение наше было критическим. Мы были только впятером, ружей же всего четыре, патронов только по 30 штук на три ружья и сотня на мое и 50 на револьвер. Я лично в этот момент был безоружен, так как снял шашку и револьвер, которые мешали бы наблюдению, и они лежали в нескольких шагах от меня. В эту минуту мы были в полной власти туземцев. Удалившиеся вперед солдаты не успели бы вовремя возвратиться, уходить же теперь значило бы заранее обречь себя на верную гибель. Надо было быстро предпринять что–нибудь такое, что могло бы хоть немного задержать туземцев и дало бы время остальным моим людям подойти на помощь.

"Халио!" – крикнул я ближайшему от меня туземцу, который, прячась за деревом, приближался ко мне, и пошел к нему навстречу, как был, только с планшетом и компасом в руках. Он остановился и, притаившись, тоже отвечал: "Халио", а его товарищи, удивленные таким оборотом дела, стали смотреть, что будет дальше.

Приблизившись шагов на пять к дереву, за которым был туземец, я остановился и стал манить его к себе. Мой противник нерешительно вышел из засады и подошел ко мне, говоря комору, то есть царь. Я протянул ему руку, и он на воздух поцеловал ее. Затем я сказал: "Дир" – и, присев на корточки, заставил присесть туземца. Начались мирные переговоры, и время было выиграно. Я взял у воина копья и, объяснив, что требую, чтобы он положил их на землю, заставил его это сделать; затем стал звать других ближайших к нам, с любопытством глядевших на эту сцену туземцев, заставляя их класть предварительно оружие и затем целовать мне руку. Скоро собралось человек 20. Они сидели на корточках рядом со мной, я показал им компас, дал послушать часы и, наконец, подозвав старшего в конвое и приказав ему заместить меня в церемонии целования руки вновь приходящими туземцами, сам поспешил к своему оружию и надел его. Теперь на нашей горке было уже человек 15 абиссинцев, и нам пора было уходить. Крикнув несколько раз "халио" и "дир", мы, довольные тем, что все так удачно обошлось, стали спускаться с горы.

Но не успели мы отойти и сотни шагов, как вдруг сзади раздались громкие звуки труб и местность огласилась воем и боевыми кликами туземцев. Они нас окружили и, дико прыгая и "играя"^[102] своими дротиками, стремительно атаковали нас. Место боя было закрытое и очень неудобное для нас. На севере и западе росли густые кусты, к востоку горы круто обрывались, и тропинка наша извивалась по карнизам обрыва. Мы схватились за ружья и быстро стали отстреливаться, направляя огонь в передовых, которые падали всего шагах в 20 перед нами. Я выстрелил пять патронов трехлинейки и, пока Абаба заряжал ее, вновь выпускал десять патронов скорострельного револьвера Маузера. Трудно было промахнуться на таком близком расстоянии, и почти каждый выстрел попадал в цель.

Меткость нашей стрельбы произвела ошеломляющее впечатление на туземцев и остановила их натиск. Помогло нам в особенности то обстоятельство, что туземцы тут же подбирали и оттаскивали далеко назад своих убитых и раненых товарищей, потому что как бы ни действительна была наша стрельба, но мы были чересчур малочисленны и со слишком малым запасом патронов долго удержаться не могли. Всего шагов 20 оставалось туземцам добежать до нас, и мы оказались бы в их руках.

После нескольких минут жаркого боя расстояние между нами и нашими врагами увеличилось до сотни шагов. Туземцы как–то пали духом и только посылали в нашу сторону камни из пращей. Патронов оставалось уже у нас немного; прекратив стрельбу и разделив моих солдат на две части, которые должны были последовательно прикрывать друг друга, я стал понемногу спускаться.

Ошеломленные было враги наши, как только мы двинулись вниз, вновь ободрились и, не смея атаковать нас, прибегли к новому способу действия. Тропинка наша пролегала по карнизам, и кучки смельчаков, отделившись от главной массы неприятеля, стали занимать выдающиеся точки над дорогой и сталкивать оттуда на нас обвалы.

Нельзя сказать, чтобы особенно приятное впечатление производил летящий вниз с грохотом камень, отскакивая во все стороны от встречных скалистых уступов; каждому в этот момент кажется, что камень летит именно на него, и всякий спешит укрыться за скалой или низко пригнуться к земле. Вой и дикие крики туземцев сопровождали каждый обвал, хотя, к счастью, еще не причинивший действительного вреда, но вызвавший некоторую панику среди моих солдат. Чтобы противодействовать намерениям врагов, мы по очереди стали занимать площадки, с которых можно было бы обстреливать уступы, на которых приготовляли обвал туземцы, и этим до некоторой степени остановили их.

Только в 5 часу спустились мы с кручи и миновали границы поселений, совершенно благополучно, если не считать одного солдата, раненного в руку камнем из пращи, и одного убитого мула. Поздно ночью я вернулся на бивак.

Рас, беспокоясь о моем долгом отсутствии, с нетерпением ожидал меня и, как только узнал о моем возвращении, послал просить к себе. Ему уже доложили о всех подробностях боя, и он, поздравляя меня с победой, в то же время стал укорять меня.

– Зачем ты не сказал, что идешь драться? Я бы тебе дал больше солдат. Не понимаю, как ты остался цел и как твои солдаты не разбежались. Ведь гибель должна была казаться им неминуемой. Ты cайтан (дьявол), но только знай, что твоя теперешняя храбрость не есть еще настоящее мужество, а пылкость молодости и неопытности. Поверь мне, что только тогда, когда ты испытаешь бегство и будешь ранен, ты станешь понимать опасность и неопытная пылкость заменится в тебе сознательным мужеством закаленного в боях воина.

10 апреля. Мы дошли до р. Карки. Дорогой охотились на слонов, но неудачно. Ночью с 9–го на 10–е был сильный ливень, и незначительная р. Карка обратилась в бурный поток, который мы с трудом перешли. Перед заходом солнца отправившиеся за травой солдаты завидели слонов около самого нашего бивака. Мы преследовали их и нескольких ранили, но они, благодаря быстро наступившей темноте, ушли от нас.

11 апреля. Мы сделали переход по течению Карки и стали биваком в нескольких верстах к западу от места боя 8 апреля. Подъем на гору вследствие бывшего накануне ливня оказался очень трудным; многие захваченные у устья Омо ослы, непривычные к горам, пристали.

12 апреля. Мы вынуждены остановиться в ожидании двигающегося из Колу отряда; войска распущены для производства фуражировок, в прикрытие которым послано в разные стороны несколько маленьких отрядов. Я поднимался с Зелепукиным на гребень, откуда сделал некоторые наблюдения. Наши фуражиры возвращались в это время на бивак, нагруженные добычей, а за ними по пятам следовали туземцы. Сверху мне было прекрасно видно, как они возвращались в свои жилища с женами и детьми, собирали выброшенную и разбитую посуду и сгребали рассыпанное зерно.

Главнокомандующий целый день не перестает смотреть в подзорную трубу на противоположные горы, откуда должны подойти войска из Колу.

13 апреля. В полдень на вершине противоположного гребня забелели абиссинские палатки.

14 апреля. Отряд, шедший из крепостцы Колу, соединился с нами. Прибыл весь мой багаж, и я нежусь теперь, окруженный давно невиданным комфортом: разбита моя большая палатка, расставлена постель, вместо грубых, трудно перевариваемых лепешек из самодельной муки передо мной лежат чудные пшеничные. Даже кусок мыла нашелся в одном из вьюков, и я с наслаждением вымылся им, а соли все–таки нет...

Во время нашего отсутствия остававшиеся в крепостце войска страдали от черной оспы и дизентерии. Много также терпели животные, так как травы оказалось недостаточно, да и та дурного качества. Туземцы вели малую войну, постоянно тревожа крепость и нападая во время фуражировок. Из моих ашкеров погиб только один – Вальде Мариам. Он был из числа тех, которых Зелепукин называл новобранцами, и отличался непомерной глупостью и обжорливостью, благодаря которой и погиб. Несколько дней тому назад, когда отряд шел через землю Кира, Вальде Мариам побежал в кусты; увидав там барана, зарезал его и, несмотря на зов товарищей, остался, чтоб хорошенько поесть.

15 апреля. Отряд снялся с бивака и выступил на север. Мы перевалили через один из отрогов горы Сай и спустились на восточную его сторону. Переход был небольшой, но очень трудный. Обоз сильно растянулся, и арьергард только к вечеру пришел на бивак. Туземцы относятся к нам враждебно и не перестают нападать на наши фланги. Много больных. Несколько дней тому назад появилась какая–то новая болезнь, и вчера скоропостижно умер от нее один из слуг раса. Он еще утром подавал нам обед, а к вечеру его не стало. Перед смертью больной был в беспамятстве, а когда умер, нос его оказался полным гною.

16 апреля. Праздник Богородицы. Дневка и большой обед у раса. Мой универсальный инструмент несколько дней тому назад испортился (в нем лопнули паутинки), и я возился сегодня над его исправлением. За неимением паутинки я прикрепил к окуляру два собственных волоска, вырванных из руки. Они в трубе казались веревками. Чтобы толщина их не отразилась на точности наблюдений, я принял следующую систему: верхний край солнца я наблюдал по нижнему краю волоска, а нижний край – по верхнему (в среднем толщина волоска впоследствии выразилась как 2 ½).

17 апреля. Мы перешли верст на 10 к северу, следуя вдоль подножия того же отрога. Верстах в 10 к востоку тянулся густой лес, простирающийся до самой р. Омо. В подзорную трубу мы видали сверху на одной из его полянок стадо слонов. Но до захода солнца оставалось уже немного, и охота не состоялась. Одного солдата во время перехода атаковала большая змея. Солдат ехал верхом в густой траве, немного отделившись от отряда, и мы вдруг увидали, как над травой поднялась голова змеи. Солдат шашкой отрубил ей голову. Змея была длиной 5 аршин.

18 апреля. Дневка. Целый день воюем с туземцами: в горах то и дело раздаются ружейные выстрелы. Я производил солнечное наблюдение, определил склонение магнитного меридиана и был поражен замеченной мной в этой местности магнитной аномалией. Я брал в двух местах, отстоявших всего шагов на сто друг от друга, магнитные азимуты на очень дальние горы, и в азимутах получалась разница на целых 5°.

19 апреля. Праздник св. Георгия Победоносца. Именины главнокомандующего, и по этому случаю пир и дневка. На биваке всю ночь палили из ружей. Оказалось, что умер один полковник все от той же новой, неизвестной болезни, – и солдаты и друзья покойного отдавали ему военные почести, стреляя у его палатки. Болезнь в отряде все больше и больше распространяется и уносит ежедневно по нескольку жертв. У меня тоже не совсем благополучно: вчера вечером заболел Зелепукин. Часа в 2 дня он пошел на речку мыть белье, и, вероятно, от сильного солнечного света, отражавшегося с речки, левый глаз начал у него чесаться и показалось немного материи; к вечеру веки так опухли, что я насилу раскрывал их пальцами, чтобы впустить капли. Зелепукин сильно страдал, но старался не стонать. Никогда я не видел еще такой острой формы воспаления глаз и уже отчаивался в их спасении.

20 апреля. Отряд перешел к подножию горы Джаша. Зелепукина везли, завязав ему платком глаза; один ашкер вел его мула, а два других поддерживали больного с боков и отклоняли от него встречавшиеся ветки. По приходе на бивак я поднялся на гребень хребта. Меня сопровождали три оруженосца с инструментами и моим ружьем. Гребень возвышался над биваком на 400 – 500 метров; подъем был очень трудный. Я спешил, чтобы не пропустить полдня, и когда я поднялся на вершину, то совершенно замучился. Но я был вознагражден тем, что отсюда одновременно увидел гору Курас на юге и низ горы Бокан на севере. Установив универсальный инструмент, я стал производить наблюдения; моих оруженосцев я расставил кругом на часы, так как местность, была, по–видимому, очень неспокойная и вокруг виднелись свежие следы туземцев и их скота, а вблизи то и дело раздавались выстрелы абиссинцев.

21 апреля. Отряд поднялся на хребет и стал биваком невдалеке от вершины Сай и на несколько верст к северу от места моего вчерашнего наблюдения. Часть отряда рассыпалась по окрестностям в поисках за продовольствием; для поддержки фуражиров было выслано несколько резервов, расположившихся на холмах верстах в пяти от бивака. На одну из близлежащих вершинок взошел главнокомандующий и почти до вечера наблюдал в подзорную трубу за завязывающимися все время вокруг одиночными боями абиссинцев с туземцами.

Местность эту нам называли Дече, жители ее той же народности, что и беру, касси, кира, сай и другие горные племена; они очень воинственны. Ружья на них не действовали так ошеломляюще, как на их соседей, и они с ожесточением отстаивали свое имущество.

Мои ашкеры тоже ходили на добычу и имели жаркое дело. Они с трудом отбилась от туземцев, которые напали на них в одном из ущелий, и уже расстреляли почти все свои патроны, когда, к счастью, подоспела помощь. На бивак они принесли десятидневный запас зерна и пригнали нескольких пленных женщин и детей.

22 апреля. Отряд, состоящий из здоровых и свободных людей полков фитаурари Чабуде, Габро Мариама и каньязмача Дубье, всего около 1000 человек, послан разведать промежуточную местность между горой Сай и Беру. Я присоединился к этому отряду. Зелепукину было легче, и я не боялся оставить его на несколько дней одного. Главные силы должны были ожидать на месте возвращения рекогносцировочного отряда или его донесения о том, где вновь соединиться. Мы поднялись на гребень хребта, тянувшегося к западу от горы Сай. Население здесь густое. На вершине гребня толпа воинов загораживала нам путь. Они, дико прыгая, угрожали нам копьями и отступали перед нами. Около 11 часов дня мы поднялись на одну из вершин. Ночью был дождь; благодаря особенно прозрачному воздуху были отчетливо видны далекие Каффские горы. Я здесь остановился, установил инструмент и стал производить солнечное наблюдение, а затем взял азимуты на видневшиеся вершины. Солдаты в это время частью разбрелись, добывая себе кислого молока или турчи. Солнце было уже почти в меридиане, и я напряженно ждал момента, когда его верхний край перестанет подыматься и вновь начнет отделяться от нижнего края волоска, как вдруг, почти рядом со мной затрубили рога туземцев, раздался пронзительный визг и вой их боевых кликов и нас атаковали. Невдалеке просвистело несколько пущенных из пращи камней, один попал в ножку штатива и чуть не опрокинул инструмент. Абиссинцы начали отстреливаться. Оторваться от инструмента в самый важный момент наблюдения не приходилось, и я продолжал свои занятия при довольно необычайной для астрономических работ обстановке. Туземцы понесли значительные потери и отступили. Мы пошли дальше, а они шли за нами на почтительном расстоянии.

Направо и налево от узенькой тропинки тянулся сплошной ряд усадеб, перемежавшихся с густыми посадками бананового дерева кочо. То и дело между нами и туземцами происходили схватки. В 4 часа дня мы поднялись на одну из вершин, на которой находилась выдающаяся по своим размерам усадьба, а рядом с ней – священная роща. Вероятно, это был дом местного царька. На широком дворе его мы остановились. Во дворе оказалось четыре больших дома, со спускающейся до самой земли соломенной крышей. Напротив стояли два амбара, из них один на торчавшем аршин на пять над землею срубленном стволе дерева. В середине двора возвышался пирамидальный курган, около сажени высоты, обложенный кругом камнями. На верхушке его лежало несколько угольков, обглоданная баранья косточка и кусочки навоза слона. Двери домов были плотно приперты крепкими толстыми досками. Солдаты, по приказанию фитаурари Габро Мариама разбив их прикладами, вошли внутрь жилищ. Но через несколько мгновений из одного дома выносили уже убитого копьем абиссинца. Оттуда раздалось несколько глухих выстрелов, и из дверей показалась струйка крови... В других, домах никого не было. Я тоже входил в эти жилища, чтобы осмотреть их. Низко пригнувшись, влез я сквозь маленькую дверь. После яркого дневного света внутри ничего не было видно, и только спустя несколько времени глаз стал различать окружающие предметы. Я был поражен тем, что увидал. Казалось, будто находишься не то в древнем храме, не то в каком–то подземелье. Толстые лепные колонны поддерживали потолок. На одной из стен между колоннами висели два больших барабана такой же формы, как и в церквах у абиссинцев. Тут же стояла большая арфа и лежало несколько железных колоколов и труб из цельного слонового клыка. В середине дома, вокруг очага, стояли три глиняные урны. К основанию их было приставлено по толстой каменной плите. Справа от входа лежала большая воловья шкура, служившая, вероятно, постелью хозяевам дома; слева дом сообщался с коровьим стойлом, где находилась привязанная черная корова. Все было черно, закопчено дымом. Колонны из толстого бревна, оплетенного хворостом, были обмазаны глиной и украшены характерными лепными узорами, такими же точно, как на татуировке туземцев. Внутри корзин, которыми оплетены колонны, находились склады всякого добра, а в урнах лежали какие–то предметы, имевшие, вероятно, для туземцев особое значение. Тут были и зерна кофе, завернутые в маленькие кусочки кожи, и кусочки какой–то смолы, и гладкие камушки, собранные в русле речки...

Жители этой местности той же народности, что и беру, касси, колу, дами, кира, дече и другие горные племена, обитающие по гребню южной части главного хребта. Этот народ уже давно поражал меня контрастом который он составляет с остальными обитателями окружающих областей. Горцы по внешности совсем не походят ни на шуро, ни на гимиро и по культуре, хотя одежда им и неизвестна, стоят несравненно выше шуро и почти на одном уровне с гимиро. Религиозный культ их, судя по виденным мною жертвоприношениям, священным рощам и могилам, находящимся в них, наконец, судя по очагам, окруженным урнами, которые я находил почти во всех домах, должен быть сравнительно высок. Бога они называют Даду – название это, между прочим, схоже с Деду ("гром" на языке гимиро) и Деда ("небо" на языке сидамо), что мне кажется очень знаменательным. Племена эти совершенно изолированы поселениями негров от остальных эфиопских племен: сидамо, гимиро, кафа и, наконец, абиссинцев. Горцы никогда не слыхали даже не только о существовании абиссинцев, но и о своих, казалось бы, не так далеких соседей – каффцев, тем не менее в характере, быте и культуре я у них находил массу аналогичных черт, которые давали мне повод думать, что все эти племена родственны между собой.^[103] Я встретил у этих диких племен тот же музыкальный инструмент – большую арфу, как и у абиссинцев, нашел даже доску для игры в гебету. У них, как и у сидамо, и гимиро, и каффцев, существуют жертвоприношения и гадания по внутренностям жертвенных животных. Дома построены так же тщательно и поля обработаны с таким же трудолюбием, как и у гимиро и у сидамо. Все это еще больше утверждало меня в предположении, что вся эта цепь племен, начиная от абиссинцев на севере и кончая горцами на юге, родственна между собой. Быть может, в давние времена все Эфиопское нагорье было заселено одним и тем же народом, но потом с северо–востока пришли семиты и, смешавшись с аборигенами страны, дали существующие разновидности. Семитическое нашествие распространялось с северо–востока к югу и западу, и в этом отношении поразительна та постепенность, с которой сказывается количество семитической крови в различных племенах. Тигрейцы кажутся чистейшими семитами, затем идут шоанцы, наконец, каффцы и сидамо. В гимиро совершенно не замечается семитической крови, напротив, они как будто смешались с неграми, а среди всех этих племен выделяются горцы. Неприступность их гор, удаленность от моря и обособленность их сохранили этому народу чистоту его крови, откуда, мне кажется, следует считать их первобытными обитателями Эфиопского нагорья.

Солнце уже заходило, когда мы стали биваком на берегу ручья. Туземцы окружали нас и не переставали беспокоить. Перестрелка стихала только к ночи. Ожидая ночного нападения, мы приняли меры...

23 апреля. Ночь прошла сравнительно спокойно. Раза два поднималась тревога, но оказывалось, что туземцы просто приходили убирать своих убитых. На рассвете мы выступили и стали подниматься на гору Кастит. В 9 часов утра мы были на ее вершине, возвышающейся на 2600 метров над уровнем моря. Дул сильный ветер, было только + 7°R. Моросил мелкий дождик, и полуголые абиссинцы дрожали от холода. Даже у меня, теперь отвыкшего от холода, коченели руки. Погода далеко не благоприятствовала наблюдениям. Только на юге я разглядел гору – Царский Валик, на востоке – гору Диме и на западе – Джашу. В 9 часов утра мы спустились с горы Кастит и пошли на запад по гребню хребта, тянущегося в этом направлении.

Как только солнце пригрело, туземцы опять окружили наш отряд и не давали покоя постоянными нападениями.

В 12 часов дня мы достигли горы Меру. Отсюда каньязмач Дубье, фитаурари Чабуде, фитаурари Габро Мариам пошли со всем отрядом к северу. Я беспокоился о здоровье Зелепукина, да и особой надобности продолжать разведку не представлялось, так как географическое положение хребта Императора Николая II было теперь уже мне известно; поэтому я отделился от отряда и направился прямиком к биваку главных сил. За мной пошли мои ашкеры и несколько десятков абиссинцев. Шли мы до захода солнца, все время окруженные туземцами, и стали на ночлег у подножия хребта к северу от того места, где я накануне производил солнечное наблюдение. Темнело. Я спешил ориентироваться и посмотреть, не видать ли с горы бивака главных сил, и, кликнув своего оруженосца Абто Селасье, направился к ближайшему холму. Один из офицеров, заметив, что я иду в сопровождении только одного оруженосца, последовал за мной. За ним нес щит его двенадцатилетний сын.

12 часов провел я за этот день на седле и ничего не ел за целые сутки. Не знаю, поэтому ли или почему–либо другому, но я был в каком–то мечтательно–философском настроении духа: скольких жертв стоило покорение этого края, и верхом насилия и несправедливости представлялось оно мне. Конечно, всегда жертвами оплачивается новый фазис в истории народов. Но справедливость мировая и индивидуальная совершенно различны между собой. Убийство остается для нас всегда убийством, с какою бы целью оно ни совершалось, и оно в особенности безнравственно по отношению к этим мирным, трудолюбивым людям, никогда не с делавшим нам зла, у которых мы теперь отнимаем насильно их землю, пользуясь превосходством нашего оружия...

Узенькая тропинка круто поднималась в гору. Я шел по ней, как вдруг впереди, в нескольких шагах от меня, показалась фигура туземца, несшего что–то на голове, с длинным копьем на плече. Он тоже поднимался на этот гребень, но с противоположной стороны. Неожиданно увидав друг друга, мы оба остановились. Под влиянием своего настроения я даже не думал о том, чтобы предпринимать против него какие–либо агрессивные меры. Мне казалось немыслимым, чтобы он сам стал меня атаковать, ведь за мной шли два человека с ружьями... На мне была шашка, но я и не собирался вынимать ее из ножен, мой же револьвер Маузера, который я в походе всегда носил на поясе, на этот раз остался в кобуре седла, так как оборвался ремень, на который я его пристегивал. Каково же было мое удивление, когда, вместо того чтобы бежать, мой противник мгновенно скинул с головы ношу и бросился на меня с копьем. Я выхватил шашку и крикнул своим людям, которые были еще внизу и не видали происходящего: "Белау (Валяй, бей!)". Туземец остановился шагах в 10 против меня, направив в меня копье, заставляя конец его быстро дрожать, выбирал момент для удара. Я ждал, что вот трянет выстрел и мой безумный враг повалится мертвым, но выстрела не было... Видя, что я жду с шашкой его удара, туземец, по–видимому, не решался колоть или бросить в меня свое копье... Вдруг он быстро нагнулся и, схватив большой камень, с силой бросил в меня. Я успел наклониться, и камень пролетел над головой. За первым камнем последовал второй, третий!.. "Белау, белау!" – кричал я солдатам, но они что–то возились в нескольких шагах за мной и не стреляли. Повернуться же самому и взять свое ружье значило бы подвергнуть себя верной гибели. Наконец грянул выстрел – стрелял офицер. Второпях он промахнулся. Абто Селасье тоже выхватил шашку, и мы бросились на туземца... Одновременно раздался второй выстрел офицера в упор, и наш противник повалился на землю... Он долго еще корчился, оскалив зубы, с отвратительной улыбкой на лице.

Во время последней схватки он с такой силой ударил в одного из нас копьем, что пробил насквозь кожаный щит, вовремя подставленный под удар оруженосцем офицера.

Странное совпадение обстоятельств. Мой револьвер, который я всегда носил на себе, оказался именно сегодня в кобуре седла. Абто Селасье первый раз нес за мной трехлинейную винтовку; она была заряжена, и затвор был на предохранительном взводе, а Абто Селасье не умел перевести его на боевой взвод. У другого моего ашкера попался толстый патрон, который застрял наполовину в патроннике и не подвигался ни вперед, ни назад. Но страннее всего то, что за несколько дней перед этим происшествием я видел сон, который в общем повторял картину сегодняшнего боя, и я тогда же рассказал его Зелепукину.

Мы вернулись на бивак. Копье туземца мы захватили с собой; видно было, что оно было уже не первый раз в бою: на конце его были недавние следы крови, вероятно абиссинской. Мое мечтательно–философское настроение совершенно рассеялось. Война есть война, а не турнир, и чем с большим превосходством собственных сил можно победить врага, тем лучше.

24 апреля. Ночь прошла довольно спокойно, к полудню мы присоединились к главным силам, и дорогой наши ребята запаслись на несколько дней зерном. Зелепукин поправлялся. Мой маленький Васька радостно выбежал ко мне навстречу и издали уже кричал мне: "Здравия желаю ваше высокоблагородие!"

26 апреля. Всю ночь не прекращалась пальба – последние почести, которые отдавались умершим в эту ночь воинам их друзьями и товарищами. Новая болезнь сильно распространялась среди солдат.

27 апреля. Я был очень нездоров. Тоже заболел новой болезнью и к вечеру слег. У меня был сильный жар и ломило голову, глаза слезились и болели, горловые железки немного опухли. Узнав о моей болезни, рас Вальде Геортис немедленно прислал ко мне одного из своих ашкеров – Лыдж–Абабу, который, оказывается, лечил странную неизвестную болезнь, выучившись этому от арабов в северо–западных низменных областях Абиссинии около Кассалы. Лыдж–Абаба осмотрел мне горло и, прощупав мизинцем горловые железки, крепко надавил на них; оттуда вышло немного гною, смешанного с кровью. Затем он дал мне прополоскать рот и съесть кусок черствого хлеба, посыпанного красным перцем. В этом и заключалось все лечение, но, как это ни удивительно, после этого я сразу почувствовал облегчение и голова гораздо меньше стала болеть. Лыдж–Абаба теперь спаситель нашего отряда; ежедневно к нему обращается масса заболевающих, и громадный процент из них благодаря ему выздоравливает. Случается, что поражены не только горловые железки, как у меня, но и носовые, и он как–то умеет продавливать и их.

Вчера пришло донесение от каньязмача Дубье. Он со своим отрядом ожидал нас в нескольких десятках верст к северу, и мы сегодня утром выступили туда. Ночью был ливень, и речка, которая текла около нашего бивака, обратилась в бурный поток, который совершенно невозможно было перейти вброд. Отряд столпился на берегу речки. Главнокомандующему поставили кресло рядом с самой водой, и мы дожидали спада ее. Часа через полтора уровень стал быстро понижаться, а часа через два переправились отдельные смельчаки, и, наконец, двинулся весь отряд. Нагруженных всяким домашним скарбом баб сносило иногда водой, но вдоль течения поставили цепь солдат, чтобы их спасать. Отряд стал биваком у селения Холки.

28 апреля. Мы перешли в землю Окол и соединились с отрядом каньязмача Дубье. Жители явились изъявить покорность расу, и главнокомандующий отдал по войскам строгий приказ, запрещавший солдатам отлучаться в сторону от дороги, а для предупреждения этого вдоль всего пути поставили ряд застав.

Я, хотя не совсем еще поправился, чувствовал себя гораздо лучше.

29 апреля. Дневка. Мне опять хуже. Утром происходило долгое совещание главнокомандующего и его вождей. Весь пройденный нами край разделили на пять расходящихся от границ Каффы к югу полос и в них расположили те полки, которые раньше занимали землю к востоку от р. Омо:

1) Фитаурари Атырсье получил Шуро и все земли к западу от него, доходящие до границ владений дазьязмача Тасамы. 2) Фитаурари Убье – Джири, Джашу, Меру, Машу, Беру, Касси, Колу и течение реки Кори, 3) Фитаурари Дамти – Кастит, Мажя Тирма, Мену и земли к юго–западу от последней, 4) Полк покойного дадьязмача Андарге – Сай, Дече и течение р. Омо. 5) Фитаурари Имам – Гольду. Первые четыре полка должны были стать биваком невдалеке от горы Уйта и дожидать здесь прибытия из Каффы их остального обоза и запасов патронов; затем им предписано было разойтись по своим областям и приступить к окончательному покорению их. Фитаурари Имам следовал за нами еще несколько переходов и затем самостоятельно шел завоевывать воинственную Гольду.

О последнем разделе объявлено в приказе по войскам. Солдатам оставшихся частей запрещено под страхом отрезания руки отсылать на родину своих жен или свой обоз, что служило обыкновенно верным признаком намерения солдат дезертировать.

Ко мне пришли прощаться мои друзья, и моя палатка была полна народу.

30 апреля. Отряд наш перешел к северу, и оставшиеся долго провожали нас. Фитаурари Атырсье болен и идет с нами. Идут также с отрядом все тяжелобольные, и в хвосте нашей колонны тянется длинная вереница носилок.

3 мая. Первого и второго мая я чувствовал себя очень плохо. Первого мая, когда мы перешли к р. Себелиму, я все время был так слаб, что меня в пути поддерживали мои ашкеры. Лыдж–Абаба опять приходил продавливать железки, но гноя в них больше не было, и вероятно, ко мне просто возвратилась моя старая лихорадка. Сегодня чувствую себя лучше. Я пользуюсь оказией и пишу письма домой, первую весть о себе после пятимесячного молчания.

С туземцами мы продолжаем все время воевать. Они до того разнахальничались, что ночью стали врываться в наш бивак, производя переполох на коновязях. Перестрелка с ними по ночам смешивается с салютами по умершим.

4 мая. Мы перешли к р. Килу. Ночью опять был ураган и гроза. Мою палатку снесло. После дождя подъем на горы стал так скользок, что вьючные мулы не в состоянии были взбираться на них и солдаты на руках вносили на гору вьюки. Много животных пристало в дороге.

Мои ашкеры болеют. Зелепукина тоже лихорадит.

5 мая. Мы перешли к самой границе гимиро. Солдаты прощаются с войной, и те, которым за весь поход не удалось никого убить, прибегают ко всяким правдам и неправдам, чтоб восполнить этот пробел. Среди них даже завелся особый спорт. Когда отряд покидает бивак, они прячутся в шалаши и выжидают, когда придут на оставленное становище туземцы, которых и пристреливают из своих засад. Но это удовольствие охотникам иногда очень дорого обходится, и многие поплатились жизнью.

6 мая. Мы прошли пограничный лес по той же тропинке, по которой перевалили через границу, выступая в поход. Расчищенная нами тропинка местами завалена громадными, вырванными ураганом деревьями, и нам пришлось вновь расчищать ее. Мы вступили в Гимиро, и веселые звуки флейт возвестили жителям о приходе войск. Гимиро выходили к нам навстречу, падали при встрече с pасом на колени, целовали землю и били себя руками в грудь, выражая радость по случаю нашего благополучного возвращения. На бивак прибыл губернатор области Ато–Кассем. Старичок плакал от радости. Мы жадно допытывались от него новостей, но на окраине мало что знали.

Интересные слухи ходили про нас среди гимиро первое время по выступлении. Говорили, будто мы спустились с гор в низменную пустыню, покрытую туманом. Проводники отказывались нас вести, но рас все–таки пошел и погиб со своим войском. Другие утверждали, что всех нас унесло водой.

9 мая. Мы выступили в Чану. Я поднимался опять на гору Бокан. Ночью шел дождь, и утром воздух был удивительно прозрачный; я воспользовался этим, чтобы взять азимуты на дальние торы.

С бивака в Чана я выступил с несколькими ашкерами и двадцатью солдатами Ато–Кассема на охоту на слонов. Зелепукин тоже отправился со мной. Мы шли до полной темноты, спускаясь с западных склонов главного хребта. Тропинка пролегала среди густейшего леса. Когда совсем стемнело, мы остановились в одинокой усадьбе одного каффца. Сам хозяин жил в маленьком шалаше со своей женой и двумя детьми. Дом его был сожжен во время покорения Каффы. Теперь он отстраивал себе новое жилище, которое было уже почти готово: оставалось только покрыть крышу. Шел сильный дождь. Палатки у нас не было, почему мы нарубили шашками банановых листьев, покрыли ими крышу и переночевали в строящемся доме.

10 мая. На рассвете мы выступили. Было очень свежо, сыро, и термометр показывал + 7°. Мы повернули на север и пошли вдоль западных склонов хребта. Переправлялись через р. Мену, которая в этом месте представляет из себя еще незначительный горный ручей, и через другие притоки Собата. К 12 часам дня мы выступили в область Биту и остановились в доме начальника ее, Бита–раши, в урочище Кушоре.

Усадьба Бита–раши окружена банановыми плантациями, и внутри чистенького двора, огороженного затейливым плетнем, стоит несколько небольших домов. Бита–раша, пожилой, высокий, типичный каффский вельможа, вышел сам к нам навстречу окруженный своими слугами и принял меня очень гостеприимно.

Он христианин из числа обращенных миссионером Массаей; в его доме хранится небольшое распятие, подаренное ему Массаей. Бита–раша – из рода амаро, который всегда тяготел к христианству и один из первых, откликнулся на призыв Массаи.

11 мая. Мы провели бессонную ночь. Нас до того кусали клопы и блохи, что даже привычные к ним абиссинцы и те не могли заснуть, и все время ворочались. Утром мы выступили и направились к лесам, где держались слоны. В 10 часов утра с вершины одного гребня мы завидели внизу, на полянке густого леса, стадо слонов. Мы оставили тут мулов и лошадей, а сами, обходя слонов, стали приближаться так, чтобы ветер дул от них на нас. Лес здесь так густ, что в нем можно пробираться только по слоновым тропинкам. Нас вел Бита–раша и, осторожно ступая, шел впереди, держа свое копье наготове на случай, нечаянной встречи. За ним следовал я, за мной Зелепукин и, наконец, вытянувшись гуськом, шли остальные ашкеры. Когда мы пришли на то место, где раньше видали слонов, их там уже больше не было, и мы побежали по их свежим следам. Перепрыгивая через глубокие ямы, вдавленные ногами слонов, мы перебрались потом через топкое болото, перешли через небольшой хребет и вступили в другой, еще более густой лес. Там царила совершенная тишина, и слоны должны были быть где–нибудь невдалеке. Мы притаили дыхание и бесшумно подвигались... Вдруг каффец остановился и показал мне пальцем на какую–то темно–коричневую массу, которая, как стена, загораживала тропинку всего в нескольких шагах впереди. Было ли это брюхо, грудь или зад слона, я не в состоянии был разобрать. Я боялся, что мои нетерпеливые ашкеры не выдержат и начнут палить, и выстрелил в видневшуюся громаду. Вслед грянули за моей спиной выстрелы Зелепукина и моих ашкеров. Лес загрохотал, затрещали деревья, и все стадо в паническом страхе бросилось бежать. Раненный мною слон тоже бежал и, отделившись, от остального стада, пронзительно ревел в чаще. Мы бросились преследовать. Как вихрь летели мои ашкеры, перепрыгивая через поваленные деревья и кочки, стреляя на ходу. Мы с Зелепукиным сначал тоже гнались за слонами, но вскоре должны были отстать. На одной из тропинок на листве кустов, с правой стороны, попадалась кровь, и я пошел искать, раненого слона; но в лесу было так много слоновых тропинок, что я скоро потерял след. Вскоре я наткнулся еще на одного слона и ранил его, но он тоже ушел в чащу. Издалека доносились выстрелы моих ашкеров, но они вскоре замолкли слоны, очевидно, теперь ушли. Я потерял всякую надежду на удачную охоту и стал возвращаться к тому месту, где оставался мул. До него было еще верст семь. Со мной шли Зелепукин, два каффца и оруженосец Аулале, который на этот раз нес только бинокль. Поднявшись на гребень одного хребта, мы вдруг увидали внизу на противоположной стороне ручья, на перемычке между двумя лесами, все стадо слонов. Оно, должно быть, завернуло назад и теперь переходило из одного леса в другой. До них было шагов 800. Я быстро стал на одно колено и открыл по стаду из трехлинейки частый огонь. Озадаченные слоны на мгновение остановились, затем покружившись вокруг одного большого дерева, ушли обратно в лес. Под деревом остался лежать один слон, a в чаще ревело несколько раненых. Бегом кинулся я с горы к упавшему слону. Но когда мы прибежали, то его уже не оказалось, он ушел. Мы бросились с Зелепукиным по разным тропинкам искать раненое животное. Каффцев я тоже заставил искать, но они ни за что не решались и остались на опушке. Вдруг передо мною затрещали кусты... Треск быстро приближался. Я стал за поворотом тропинки, но через несколько мгновений все смолкло. Слон остановился где–то совсем рядом, притаившись теперь, должно быть, за каким–нибудь деревом и выжидая меня. Тяжело раненные слоны постоянно это делают, и тогда они очень опасны. Я напрягал зрение, чтобы рассмотреть его в густой чаще, и осторожно подвигался по направлению к тому месту, где только что раздавался треск. Аулале тоже шел со мной и вдруг закричал не своим голосом: "Вот он!" Скрывавшийся за большим деревом, шагах в двадцати от меня, слон бросился теперь с ревом стремительно в атаку. Я выстрелил, и он грузно повалился в пяти шагах от меня. Пуля попала в голову. Для верности я выстрелил еще раз, а потом отрубил шашкой по обычаю абиссинцев трофеи – концы хобота, хвоста и ушей.

Убитый слон оказался самкой, и у нее, вероятно, был детеныш, так как из вымени текло молоко. Я хотел снять фотографию и послал Аулале за аппаратом. Мул был верстах в трех от нас, дорога шла через лес, и Аулале попросил, чтобы я дал ему мое ружье. Я отдал ему трехлинейку и остался с одной шашкой около убитого слона.

Ко мне прибежали каффцы, а через четверть часа подоспели остальные ашкеры, которые следуя по следам стада, дошли до этого места. Зелепукин искал другого раненого слона, и я послал к нему на помощь всех ашкеров, сам же остался с двумя каффцами; через несколько минут раздались невдалеке частые выстрелы, и вслед за ними раздались крики моих ашкеров, чтобы я бежал, так как на меня шло все стадо слонов. Действительно, навдалеке слышно было, как оно ломилось через чащу. Оба каффца, которые были со мной, моментально скрылись. Рядом с убитым слоном стояло большое дерево, и его корни образовали как бы нишу. Слоновая тропинка шла слева от меня, и с этой стороны я был закрыт кустами, справа же от дерева кусты были реже. В этой пещерке я засел. Все ближе и ближе трещал лес, и топот нескольких сотен слоновых ног становился все оглушительней. Было несомненно, что они шли прямо на меня. Но где они пройдут: справа или слева от дерева? Вдруг справа, совсем рядом, показалась громадная голова, широкие болтающиеся уши и грузное туловище... Я сидел, притаив дыхание. Заметит слон меня или не заметит? Он уже совсем миновал меня, как вдруг круто повернул назад и как вкопанный остановился передо мною. Он смотрел на меня своими маленькими блестящими глазами, надвигался вперед, собирал в себя хобот, приподняв конец его вверх, как бы приготовившись сделать им выпад, пятился немного назад и, наконец, быстро повернувшись ушел. Первая опасность миновала, но сзади бежали, может быть, раненые, а потому и самые злые слоны; кроме того, рядом со мной лежал труп только что убитой слонихи, а всем известно, как слоны в этом случае мстительны.^[104] Один за другим пробегали мимо меня слоны; пробежал, казалось, наконец и последний, и я уже думал, что опасность миновала, как вдруг послышался топот и еще один слон тяжело пробежал мимо меня. Он был ранен, и из боку у него сочилась кровь. Пробежав несколько шагов, он, как и первый слон, круто повернулся и пошел на меня. Всего в пяти шагах остановился он передо мной. Глаза его страшно зло смотрели. Он топтался на месте, вбирал свой хобот, намереваясь как будто жестоко отмстить попавшемуся наконец в его власть человеку. Как два самых заклятых врага, смотрели мы теперь в глаза друг другу. Не думалось мне в ту минуту, что Бог приведет меня описывать этот эпизод, и исход его казался настолько определенным, что я как сейчас помню, как я ожидал с секунды на секунду своей гибели...

Но вдруг, непонятно почему, слон взвизгнул, завертел хвостом и, круто повернувшись, побежал дальше.

Я вышел из своего убежища. Впереди слышался удаляющийся треск. Я жив и в спасении своем вижу один лишь промысел божий.

На горе пели победную песнь Адой Шебаэ, которой ашкеры чествовали победу Зелепукина, тоже убившего слона. Первыми подбежали ко мне удравшие каффцы. Они знали, что слоны прошли здесь, слышали визг одного из них и ожидали увидеть мои останки – и страшно обрадовались, когда нашли меня невредимым. Вскоре пришел и торжествующий Зелепукин с ашкерами. Мы измерили расстояние. От того места, где я сидел, до тропинки, по которой бежали слоны, оказалось семь шагов, а до крайних следов передних ног слона – только четыре.

Было уже 4 часа дня. Поручив Бита–раше вынуть на следующий день клыки, я поспешил присоединиться к отряду, и вечером мы прибыли на главный бивак.

12 мая. Отряд перешел в Димбиро. Всю дорогу не прекращался проливной дождь. Рас получил печальную весть – о смерти своего любимого внука, и весь отряд надел траур. Главнокомандующий очень горевал.

13 мая. Мы перешли к подножию горы Бонга–Беке. Я перегнал отряд. По дороге к Бонге я встретил нагади–paca. Он ехал навстречу главнокомандующему и вез ему в дар мед, пиво и хлеб. Он угостил меня несколькими стаканами тэджа и упросил ночевать у него в доме. С одним из ашкеров он послал сказать своей жене, чтобы она отвела для меня помещение.

Жена нагади–paca, хорошенькая Аламиту, очень гостеприимно приняла меня и угостила отличным ужином, за которым присутствовали ее подруга, красавица Цадике, и два монаха. Последние пришли только, что из Адис–Абабы. Они видали там русских и рассказывали про удивительную джигитовку наших казаков. Трудно представить себе, до какой степени приятно было услышать эти первые вести о своих.

14 мая. Мы вступили в город Андрачи. Навстречу вышли все оставшиеся там войска. Супруга раса Вальде Георгиса, визиро Эшимабьет, прислала одного из своих эльфинь–ашкеров поздравить раса и меня с благополучным возвращением. Перед входом в город стояла толпа жителей и все духовенство с крестами и кадилами. Родственники и друзья при встрече троекратно целовались; женщины и дети радостно кричали: "И–ли–ли–ли–ли!" Наряду с этим раздавались вопли и салюты из ружей по умершим.

Мы отправились прямо к церкви, где был отслужен благодарственный молебен. Затем отряд разошелся по домам, а рас пошел на могилу внука.

16 мая. Я ездил к отстоящей верстах в сорока от Андрачи горе Адауди. Здесь я делал наблюдения и ночью вернулся домой.

20 мая. Я собрался в Адис–Абабу. Перед отъездом я пошел откланяться и попрощаться к расу Вальде Георгису. Он завалил меня подарками, представляющими каждый из себя военное отличие. Подарил он мне своего чудного мула, отбитого у царька Гофы, лошадь с серебряным убором, серебряное копье пленного каффского царя, которое он бросил в абиссинца, бравшего его в плен, полную боевую одежду и украшенный серебром щит. Но всего дороже для меня была золотая сабля, которую рас получил после одного боя за отличие от самого императора. Рас просил меня принять это оружие в память моего боя 9 апреля у горы Сай и в письме к императору Менелику просил утвердить за мной эту награду.

Я поднес на память расу моих неизменных товарищей – трехлинейку и револьвер Маузера.

В высшей степени трогательно было наше расставание. За четыре месяца, которые мы провели вместе, мы хорошо узнали друг друга и я искренне полюбил и стал уважать раса. Я редко встречал такую честную, энергичную и благородную личность, в то же время выдающегося вождя, глубоко преданного своему государю. Я видел в нем идеального человека, страстно любящего свою родину, всегда готового пожертвовать для нее своими собственными интересами...

5 июня. Я прибыл в Адис–Абабу и нашел тут в сборе всю нашу миссию (к большой радости как моей, так и Зелепукина), до самого последнего дня не имевшую верных сведений о том, где наши соотечественники.

14 июня. Я отправился в Россию курьером. В одно время со мной должны были выехать мои товарищи – поручики Давыдов, Коховский и Арнольди – и с ними команда казаков, кончивших свой срок службы. Император Менелик принял меня в прощальной аудиенции и сказал мне: "До свидания!" Императрица Таиту не могла принять меня по случаю болезни и прислала своего гофмаршала передать ее лучшие пожелания. В день отъезда император пожаловал мне золотой щит – выдающееся боевое отличие, жалуемое в очень редких случаях.

Нас сердечно провожали начальник миссии д[ействительный] с[татский] с[оветник] Власов и весь состав ее, а также и г–жа Власова. В полдень мы покинули Адис–Абабу.

Подводя итоги моего пребывания среди войска императора Менелика II, считаю нужным сказать следующее:

По приказу императора 15–тысячный корпус, несмотря на громадность района своего расквартирования, неимоверно быстро сосредоточился и выступил в поход, дабы присоединить к владениям Эфиопии обширные земли, лежащие к югу от нее, никем до того не только не исследованные, но и совершенно неизвестные. В течение лишь четырех месяцев корпус этот присоединил к Абиссинии площадь с лишком в 40 тысяч квадратных верст. Во вновь завоеванных землях расположены гарнизоны, и эти области должны считаться теперь окончательно потерянными для всякой другой державы, которая, может быть, имела на них притязания.

Экспедиция, которая любой европейской державе стоила бы миллионы, обошлась Абиссинии почти даром, если не считать несколько сот погибших людей да несколько тысяч выстреленных патронов. Полагаю, что этими словами все сказано. Как бы ни относились к Абиссинии, но за нею нельзя не признавать громадной силы могущественной державы, которая в любой момент может свободно выставить двухсоттысячную армию.

Многие считают абиссинскую армию недисциплинированной, думают, что она не в состоянии выдержать серьезной борьбы с хорошо организованной европейской армией, утверждая, что последняя война с Италией ровно ничего не доказывает.

Я не стану загадывать о будущем и скажу только одно. В продолжение четырех месяцев я присматривался к этой своеобразной в мире армии и могу засвидетельствовать, что она совсем не так хаотична, как на первый взгляд кажется, а, наоборот, глубоко, хотя и своеобразно, дисциплинированна. Война для каждого абиссинца – самое привычное дело, и боевые сноровки и правила военно–походного быта вошли здесь в плоть и кровь каждого так же точно, как и главные начала тактики. В походе каждый солдат умеет обставить себя необходимыми удобствами и беречь свои силы, но зато, когда нужно, он проявляет такую выносливость и способен на такие лишения, которые трудно себе даже представить.

Во всех действиях и сноровках этого войска видна замечательная целесообразность, а в каждом солдате – удивительно сознательное отношение к руководящей задаче боя.

Несмотря на такие качества, при его стремительности управлять этим войском гораздо труднее, чем вымуштрованной европейской армией, и мне пришлось только удивляться и преклоняться перед искусством ее вождей и начальников, в которых недостатка нет.

Немало борьбы перенес за последние века абиссинский народ. Теперь, может быть, наступят для него лучшие времена. Он сплотился и выходит на большую дорогу к мирному преуспеванию.

1 июля я взошел на палубу французского парохода "Ирауади", который в тот же день отошел из Джибути, а 19 июля я прибыл в Петербург.^[105]

Комментарии

^[2] Например: М. П. Забродская, Русские путешественники по Африке, М., 1955, стр. 62–66; М. В. Райт, Русские экспедиции в Эфиопию в середине XIX– XX вв. и их этнографические материалы, – "Африканский этнографический сборник" 1, М., 1956, стр. 254–263.

^[3] Такими поисками усиленно занимался В. А. Борисов, любезно поделившийся со мной их результатами. Отозвалась и живущая ныне в Канаде сестра А. К. Булатовича – Мария Ксаверьевна Орбелиани, приславшая воспоминания о детских и юношеских годах, содержащие сведения, которые, естественно, никакой иной источник восполнить не может. Некоторые интересные материалы передал скончавшийся несколько лет тому назад в Москве С. А. Цветков, бывший в 1913–1914 гг. секретарем А. К. Булатовича. Точную дату смерти А. К. Булатовича сообщил мне Г.Ф. Пугач, председатель Белопольского райотдела Общества охраны памятников природы и культуры. Пользуюсь случаем, чтобы выразить искреннюю признательность : М.К. Орбелиани, В. А. Борисову и Г. Ф. Пугачу.

^[4] Послужные списки штаб– и обер–офицеров лейб–гвардии гусарского полка на 1 января 1900 г. (ЦГВИА, П. С. 330–463, л. 149). Во всяком случае, он был крещен в г. Орле в церкви 143–го Дорогобужского полка. См.: ГИАЛО, ф. 11, оп. 1, д. 1223, л. 76. В присланной оттуда справке (№ 499 от 9.ХII.1962), очевидно, ошибочно указан год рождения–1871. Ср. там же, д. 1185, лл. 12–13; ЦГИА СССР, ф. 1343, оп. 17, д. 6777, л. 12.

^[5] Теперь Луцыковский сельсовет Белопольского района Сумской области ("Сумська область, Адіміністративно–територіальний поділ на І січня 1966", Суми, 1966, стр. 15).

^[6] ГИАЛО, ф. 11. оп. 1, д. 1166, л. 258 – прошение Е. А. Булатович.

^[7] ГИАЛО, ф. 11, оп. 1, д. 441, лл. 10, 188–189, 264, 351, 415, 441.

^[9] ЦГВИА, П. С. 330–463. Послужные, списки штаб– и обер–офицеров лейб–гвардии гусарского полка на 1 января 1900 г., лл. 149–155. Копия послужного списка А. К. Булатовича имеется также в делах командующего войсками Квантунской области (ЦГВИА, П. С. 308–178). Данные о прохождении им военной службы установлены по этим спискам, которые доведены до 1900 г. Даты приведены по старому стилю.

^[10] "Правительственный вестник" от 19 августа 1892 г.

^[11] В. А, Трофимов, Политика Англии и Италии в Северо–восточной Африке во второй половине XIX века, М., 1962, стр. 189.

^[12] АВПР, Политархив, оп. 482, д. 146, л. 243 – донесение П. М. Власова, главы русской дипломатической миссии, от 29 апреля 1899 г. за № 375: "...можно заключить а priori, что Англия должна будет избрать для железнодорожного пути своего из Александрии к Капу такое направление: Кассала, Томат, Фамака, р. Баро, западная часть оз. Рудольфа с выходом на Унассу у озера Виктория Нианца, где таковой соединится с железнодорожной линиею, ведущей к порту Момбаза на Индийском океане, для чего потребуется добиться от императора Менелика, путем ли дипломатических переговоров, а вернее и скорее путем насилия, т. е. войны, уступки: всей страны Бени–Шангул, трех рек: Собат, Баро и Джубы и земель, прилегающих к северу оз. Рудольфа".

^[13] Ю. Л. Елец, Император Менелик и война его с Италией. По документам и доходным дневникам Н. С. Леонтьева, СПб., 1898, стр. 5.

^[14] В. А. Трофимов, Политика Англии и Италии..., стр. 158.

^[15] V. Воttegо, Viaggi di scoperti nel cuore dell'Africa. Il Giuba esplorata. Roma, 1895; L. Vannutelli e C. Giterni, Seconda spedizione Bottego. L'Omo. Viaggio d'esplorazione nell'Africa orientale, Milano, 1899.

^[16] D. Smith, Through Unknown African Countries. The First Expedition from Somaliland to Lake Rudolf and Lamu, London, 1897; H.S.H. Cavendish, Through Somaliland and Around Couth of Lake Rudolf, – "The Geographical Journal", 1898, XI, № 4. "О французских экспедициях Боншана, Лиотара, Маршана и Клошета, действовавших тогда в Эфиопии, см. донесение А. К. Булатовича от 27 ноября 1897 г. (АВПР, Политархив, оп. 482, д. 2029, лл. 7–14).

^[17] В. Попов, Разгром итальянцев под Адуа, М., 1938.

^[19] В. А. Тpофимов, Политика Англии и Италии..., стр. 192.

^[20] G. N. Sanderson, The Foreign Policy of Negus Menelik, 1896–1898, –"The Journal of African History", 1964, vol. V, № 1, стр. 87 – 98.

^[21] Донесения П. M. Власова от 30 октября 1898 г. (АВПР, Политархив, оп. 482; д. 143, лл. 310–311, а также д. 144, лл. 33–36). Ср.: И. И. Васин, Русско–эфиопские отношения в 80–90 гг. XX в., – "Ученые записки Московского государственного заочного педагогического института. Кафедра всеобщей истории", М., 1962, стр. 459.

^[22] См. статью "Смысл английской экспедиции в Судан" в журнале "Разведчик",. 1896, № 287, стр. 325. Она подписана инициалами О. О.

^[24] Со слов местных жителей рассказ о завоевании Каффы записан Ф. Бибером; "Geschichte der Kaffaeisch–Aethiopischen Krieg. Eine Ueberlieferung der Kaffitscho oder Gonga. Uebersetzt und erlautet von F. J. Bieber", – "Mitteilungen des Seminars fuer Orientalischen Sprachen an der Friedrich–Wilhelms Universitaet zu Berlin", Jahrg. XXIII – XXV, Berlin, 1922, 2, Abt, стр. 18 – 43.

^[25] С. Mondon–Vidailhet, Lettres d'Abyssinie, – "Le Temps", 28 octobre 1897.

^[26] F. J. Вieber, Kaffa. Ein altkuschitisches Volkstum in Inner–Afrika, Bd I, Modling bei Wien, 1920, стр. 100.

^[27] "Материалы Архива внешней политики России. Новые документы о русско–эфиопских отношениях (конец XIX – начало XX в.)". Публикация В. А. Крохина и М. В. Райт, – "Проблемы востоковедения", 1960. № 1, стр. 150–163.

^[28] Так, например, при вмешательстве России был улажен конфликт между двумя влиятельными правителями – вассалами Менелика – расом Маконеном и расом Мангаша (последний одно время придерживался проитальянской ориентации).

^[29] Неизвестный доселе хребет этот открыт мною. См. ниже.

^[31] Первоначально область на юго–западе Эфиопии, где расселены народы сидамо, к которым принадлежат и каффичо, была занята негроидами, до сих пор частично сохранившимися на эфиопско–суданской границе и известными под общим названием "шангалла" (от амхарского "негр"). Негроиды были постепенно вытеснены или поглощены кушитскими племенами, получившими впоследствии название сидамо, говорящими на семито–хамитских языках (письменности у них нет). Они расселились, очевидно, и по всей области между Голубым Нилом и Годжебом, но в XIV в. были оттеснены галла на юго–запад в горы. Классификацию языков сидамо см.: M. M. Moreno, Manuale di Sidamo, Milano, 1940. Каффичо, или гонга, говорят на языке группы гонга, в которую входят еще языки шинаша, боша, или гapo, мао, шека, или моча.

^[32] Это предание не соответствует устной традиции, установленной Ф. Бибером. Каффичо приписывают заселение страны племени минджо, из которого происходит царский род. Согласно этой традиции, до 1890 г. было 19 сменявших друг друга царей, из которых первый – Минджо (1390 г.). Версия о происхождении династии царей Каффы от Зара Якоба, приводимая А. К. Булатовичем, не подтверждается (см.: F. Bieber. Kaffa. Ein altkuschitisches Volkstum in Inner–Afrika, Bd II, Modling bei Wien, 1923, стр. 494 – 533). O времени правления отдельных царей см. также: С. F. Весkingharn and G. W. B. Huntingford, Some Records of Ethiopia, 1593 – 1646. London, 1954. стр. LVII – LVIII.

^[33] Двойное наименование страны указывает на происхождение этого племени. Древнейшее – Энарея (что значит "рабы") – дано ей было завоевавшими ее абиссинцами; позднейшее – Лиму – она получила по имени галласского племени, овладевшего ею впоследствии.

^[34] Название "сидамо" впервые встречается в XVI в. в эфиопской литературе. Возможно, оно произошло от западносемитического корня sid, sad – "странствовать" и суффикса –ama, где конечное а перешло в о. См.: E. Cеrulli, Peoples of South–West Ethiopia and its Borderland, London, 1956.

^[35] В действительности в Каффе вплоть до завоевания ее Эфиопией сохранялось множество самобытных особенностей, в частности в политическом и социальном строе страны (см.: F. Вieber, Kaffa..., a также: G. W. B. Huntingford, The Galla of Ethiopia. The Kingdom of Kaffa and Janjero, London, 1955, стр. 103).

^[36] См. прим. 4 к статье "Из Абиссинии через страну Каффа на озеро Рудольфа".

^[37] Догадка А. К. Булатовича о происхождении имени Иepo не подтверждается. См. также прим. 5 к статье "Из Абиссинии через страну Каффа на озеро Рудольфа".

^[38] Последний царь Каффы, Гаки Шерочо (прозвище Тченито), вступил на престол 6 апреля 1890 г. после смерти отца Гали Шерочо (прозвище Галито), правившего с 1870 г.

^[40] Работа эта была связана с большими затруднениями. Всякий раз, как только я собирался производить наблюдения, меня окружала толпа любопытных, которых с трудом удавалось разогнать моим ашкерам. Кроме того, и погода не совсем благоприятствовала занятиям. Не знаю, случайность ли это или обыкновенное в это время года явление, но ежедневно небо, чистое после рассеявшегося утреннего тумана, к полудню покрывалось облаками.

^[41] Конта – одно из племен западных сидамо (омето), живущее в районе среднего течения р. Омо.

^[43] Не знаю, насколько правильно дано название "сидамо", так как самому народу оно совершенно неизвестно. По типу сидамо походят на каффцев и абиссинцев, но в них незаметно присутствия семитической крови, как в каффцах. Поразительно, между прочим, различие в форме глаз и их выражении у сидамо и абиссинцев. Как куло, так и конта считают себя выходцами из области Дембеа в Годжаме, населенной племенем агауцев, также отличающимся от остальных абиссинских племен и тоже, по–видимому, чуждых семитической крови. Сидамо – очень умный, способный и трудолюбивый народ, обожающий войну. Они очень храбры, но жестоки и кровожадны. Убийство на войне у них возведено в культ, и вернувшийся с набега без вещественного доказательства своей победы подвергается всеобщему презрению как трус. Женщины тоже очень воинственны; они сопровождают своих мужей на войну и во время битвы ободряют сражающихся, разнося между ними кувшины с опьяняющим пивом. Культура сидамо стоит на сравнительно высокой степени развития. Здесь процветают хлебопашество, скотоводство и пчеловодство, добывается железо, из которого выделываются стальные и железные копья, кинжалы, сохи и т. п. Добывается также много хлопка, из которого выделываются известные в Эфиопии своей прочностью и доброкачественностью ткани. Одежда сидамо не отличается от одежды прочих неабиссинских племен. Оружие состоит из метательных копий самых разнообразных форм, кинжала за поясом и круглого большого щита. Веруют они в бога, пребывающего на небе, и называют его Тоса (слово того же корня, что Деонтос – по–каффски), поклоняются множеству других таинственных духов, от которых зависит их благополучие. Им известно имя Христа – Крыйстос, Марии – Майрам, Георгия Победоносца – Георгис, а наряду с этим дьявола – сатана и т. д. Они не размышляют о божестве, не стараются выяснить себе отношение его к тем существам, в которых они попутно верят: излишние, с их точки зрения, подробности, знание которых необходимо лишь волхвам, пользующимся выдающимся значением. Жрец–волхв знает и лекарства от болезней, и виновника бедствий, и средства для его умилостивления; ведомо ему и то, как устроить, чтобы несчастье миновало. Надо только принести жрецу достаточные дары и жертвенное животное, которое он закалывает в священной роще, повалив его на правый бок... Кровь жертвенного животного собирают в чашку и выпивают, предварительно смешав ее с золою; по внутренностям же жрец гадает, или давая совет или требуя еще жертвы, так как первая оказалась недостаточной для божества. Понятие о загробной жизни у сидамо самые туманные. Они говорят, что человеку обладавшему качествами хорошими при жизни, будет хорошо и после смерти, дурному же – плохо. По умершим принято справлять поминки, причем родственники в знак траура вымазывают себе голову грязью, одеваются в самые старые одежды, вырывают себе волосы и расцарапывают лицо до крови ногтями. Покойников, обернутых в ткани и пальмовые ветви, хоронят в глубоких могилах, на дне которых под одной из сторон выкапывают пещеры, куда кладут слоновую кость и различные украшения, принадлежавшие умершему. Смерть выдающегося лица сопровождается обыкновенно кровопролитиями. Часто любимая жена покойного кончает жизнь самоубийством; родственники же, полагая, что виновником смерти был "дурной глаз" кого–нибудь из недоброжелателей, отправляются на поиски врага, которого иногда указывает жрец или, если он ему неизвестен, определяют следующим довольно оригинальным образом. На большой дороге устраивается засада, первый попадающийся в нее мужчина оказывается искомым недоброжелателем покойника и убивается. Родственники убитого мстят в свою очередь, и возникает кровавая родовая распря. Семейный быт сидамо очень похож на быт галласов и каффцев: также существует многоженство, жены покупаются и становятся рабынями своих мужей. Мальчики обрезываются. Образ правления – монархический: престол переходит к старшему сыну. Имеется совет старейшин – представителей родов, населяющих государство; совет этот помогает королю в делах управления и отправления правосудия. Король пользуется особым почетом. При встрече с ним подданные бросаются на землю со словами: "Мокуа ганда", что значит "Для тебя заживо похоронюсь", на что тот отвечает: "Мокуа пята" – "Не хоронись".

^[44] Кушо, точнее, куча – одно из племен западных сидамо. Район их расселения – правобережье среднего течения р. Омо.

^[45] Гофа – одно из племен западных сидамо, живущее в области Конта, к югу от р. Омо, в районе ее слияния с р. Ирахино.

^[46] Для причащения употребляется не вино, а сушеный тертый виноград, смешанный с водой. Его привозят из Годжама или Харара. Некоторые из церквей сами разводят, впрочем, виноградники.

^[47] При каждой церкви живет многочисленное духовенство: несколько священников, дьяконов и монахов и, наконец, дабтары, т. е. ученые–книжники. Это лица, которые приготовили себя к духовному званию, но по разным причинам не были посвящены в духовный сан. Дабтары ведут светскую жизнь, но причислены к причту, обучают детей в церковных школах, занимаются перепиской книг и поют во время богослужения. Среди них попадаются люди, в высшей степени начитанные и с абиссинской точки зрения образованные. Один из дабтаров, пользующийся наибольшим уважением среди своих товарищей и прихожан, назначается расой заведовать церковью, живущими при ней и церковным имуществом.

^[48] Побрякушки эти состоят из ручки, к которой прикреплены две параллельные медные пластинки, соединенные наверху стержнем. На стержень надеты медные кольца, которые, ударяясь о пластинки инструмента при его раскачивании, издают очень приятный звук.

^[49] Афиле приготовляется следующим образом. Задняя нога барана освобождается от берцовой и голенной костей, мясо разрезается на длинные тонкие полосы, которые, вися на крайней кости, образуют род метелочки. Мясо опускается затем на несколько минут в кипящий соус, приготовленный из масла, гороховой муки, красного перца и других пряностей, – и блюдо готово.

^[50] Инструмент этот называется масанко. Сделанный в форме ромба, он обшит кожей и у одного из углов снабжен тонким длинным концом. На масанко всего одна струна, на которой играют смычком. Певцы, насколько я убедился, владеют этим инструментом в совершенстве. Музыкальный вкус абиссинцев совершенно отличен от нашего. Европейская музыка не производит на них никакого впечатления и не нравится им. Они предпочитают свои песни, с неуловимым большею частью для нашего уха мотивом, с бесконечными трелями, переходами из тона в тон. От певца для большого выражения чувства требуется неестественное пение в нос, к которому примешиваются хриплые горловые звуки.

^[51] Лемд, амфара, сабля с серебряным украшением, серебряный щит, калеча – то же, что наши ордена с мечами. Украшенная же золотом сабля – довольно редкое отличие, дается только старшим офицерам и генералам и соответствует, нашему золотому оружию.

^[52] Регулярные части, принявшие участие в экспедиции (в дальнейшем моем изложении я буду называть их полками), и места их расположения до похода были следующие:

1	Полк Атырсье	1000 чел.	земля Кучя
2	" Фарис	800 "	" Кошя
3	" Габро Мариам	800 "	" Конта
4	" Чабуде	800 "	" "
5	" Убье	600 "	" Гофа
6	" Имам	2000 "	" Мэло и Димэ
7	" Дамти	1000 "	" Бако, Шангама, Ара
8	" Дубье	500 "	" Куло
9	" Алемнеха	500 "	" "
10	" Андарге	300 "	" "
11	" Замадьянеха	600 "	" "
12	Вальде Тенсае	600 "	" Лиму
13	Заваньог (личная охрана раса)	500 "

Численность полков округлена, на самом же деле число ружей было 10 449.

^[53] Интересно ведение тяжб. Тяжущиеся ручаются за правоту своего дела имуществом, а в более важных делах – даже жизнью. Формула такого ручательства следующая: "Я обвиняю того–то в том–то! Ну, говори, чем ты ручаешься, что это не так? Даю один мед! (или два меда, или три меда и т. д.). Стоимость одного меда равняется приблизительно талеру. Ценность ручательства зависит от важности дела; если судья находит, что оно слишком мало, то он указывает сам больший размер. Затем уже начинается собственно тяжба: приводятся доказательства, вызываются свидетели т. д. Проигравшая сторона кроме штрафа в пользу выигравшего тяжбу еще до суда вносит денежное ручательство, которое идет в пользу судьи.

^[54] Это называется по–абиссински фокыр, почти в тех же выражениях кричат победители в бою, когда от их руки падает враг, и так же потом оповещают они о победе своих вождей.

^[55] Эти белые не могли быть никем иным, как Ботего и его товарищами, и из того, что гимиро знали так мало про них – только один их путь, я мог заключить, что гимиро населяют небольшую площадь где–нибудь в стороне от следования итальянской экспедиции; иначе у них имелись бы о ней более точные сведения. С другой стороны, я сделал вывод, что по соседству с гимиро должно находиться или чуждое им совершенно – и по нравам, и по языку – племя, или широкая необитаемая полоса. Предположение это впоследствии подтвердилось: к юго–западу от гимиро находится необитаемая низменная долина р. Джубы, а к юго–востоку живут негрские племена шуро и др.

^[56] Нагади–рас – начальник купцов. В Абиссинии все купцы подчинены нескольким, нагади–расам, и Вандым–Аганьох – один из них. Под его началом находятся все купцы, живущие на землях раса Вальде Георгиса.

^[57] Визиро Эшимабьет приходится родной сестрой императрице Таиту. Вальде Георгис – ее третий муж, и с ним она несколько лет тому назад сочеталась церковным браком. Она очень умная и по–абиссински образованная женщина. Рас обожает ее. Как все знатные абиссинки, она очень изнеженна.

^[58] Одна старшая дочь раса и две дочери его жены развелись со своими мужьями. Вторая дочь раса овдовела. Ее муж – дадьязмач Андарге – был убит в Аусском походе в 1896 г.

^[59] 30 ашкеров были распределены следующим образом: старший – Вальде Тадик, помощник его и начальник обоза – Абое, два моих эльфинь–ашкера (слуги дома) – Текле Георгис и Амбырбыр, два повара – Адера и Инасу, главный конюх – Ордофа и его помощник – Абаба, четырнадцать ашкеров–вьючилыщиков, два пастуха, которые несли во время похода палки от палаток – /тарады, и шесть оруженосцев – Фаиса, Аулале, Хайле, Амбырбыр, Абто Селасье и Вальде Мариам. Лошадей было четыре, мулов – девятнадцать. Мою собственную лошадь вел всегда один из конюхов передо мной, и в случае надобности я садился на нее, а на остальных трех ехали старшие слуги – Вальде Тадик, Абое и Абто Мариам. Три мула были моими подседельными, на них я ездил по очереди, один мул – Зелепукина, а на остальных пятнадцати помещался наш вьючный обоз весом в общей сложности к началу похода около 70 – 80 пудов. Состоял он из 50 пудов муки, патронов, одной большой и трех маленьких палаток, аптеки, запасов одежды, белья, кухонных и столовых принадлежностей, соли, воска для свечей, нескольких бутылок ликера, нескольких коробочек сухого бульона (Magi) и меха с маслом.

^[60] Экспресс, калибр 500 мм, две трехлинейки, винчестер и дробовое ружье.

^[61] Даке–раша в переводе значит "начальник области Даке". Он происходит из рода ука и до покорения Каффы был членом "совета семи".

^[62] Право такого торжественного проезда принадлежит только рашам в пределах их области.

^[63] Обитательницы гарема вели жизнь совершенно замкнутую, никого никогда не видя, кроме сторожей–евнухов. Король в их помещение никогда не заходил, их же приводили по его требованию во дворец. Тато Тченито был щедр: он окружал своих жен роскошью, дарил им золотые и серебряные украшения и одевал их в длинные шелковые обшитые золотыми цепочками рубашки.

^[64] Астрономическое положение обеих этих гор было мною впоследствии точно вычислено. Гора Диме определилась на несколько минут южнее, чем определил ее Дональдсон, не говоря про разницу в долготе, составляющую около 6 минут как для этой горы, так и для устья р. Омо.

^[66] Приветствие это, употребляемое племенем куло, было до последнего времени совершенно неизвестно гимиро, которые переняли его от своих завоевателей–абиссинцев, пришедших из земли куло. Не зная языка друг друга, абиссинцы употребляли в разговоре с гимиро третий язык, наименее понятный для них самих, думая, вероятно, что он должен быть более известен гимиро. Это стремление объясниться с чужеземцами на каком–нибудь наименее понятном для самого объясняющегося языке я не раз замечал и в других случаях; например, наши солдатики–санитары, бывшие с Красным Крестом в Абиссинии, употребляли в разговоре с туземцами французские слова "маршэ", "манжэ" и т. д. Вследствие той же причины абиссинцы, встречая неизвестного им европейца, заговаривают с ним по–галласски.

^[67] Для этого употребляется сырая веточка особого, очень гибкого дерева. Перед употреблением конец палочки, не имеющей внутри сердцевины, слегка разжевывается, и когда он благодаря этому расщепится, то чистят им зубы, как щеткой. Сок этого дерева вызывает много слюны.

^[68] Вообще я заметил, насколько все обычаи войны и выработавшийся долгим опытом порядок охранения разведок и внутреннего быта в походе вошли в плоть и кровь каждого абиссинца. Еще за несколько переходов до этого, вблизи восточной границы гимиро, они установили сами между собой порядок ночного охранения – причем часовые становились по краям коновязи – и сами определяли наказание за недостаточную бдительность, заключавшееся в том, что у виновника отнималось ружье и передавалось другому, не имевшему его.

^[69] Теперь Бени–Шангул завоеван абиссинцами.

^[70] Лес здесь корчуют следующим образом: у корня разводят костер, и, когда начинает тлеть, огонь раздувают до тех пор, пока ствол у основания достаточно перегорит. Тогда дерево валят.

^[71] Зубы у них торчат вперед, а нижние резцы обыкновенно выбиты.

^[72] В арьергард назначался один из полков по очереди и на обязанности его лежало: охранение отряда с тыла; подбирание раненых, больных и отставших, которых сажали в этих случаях на мулов кого–нибудь из солдат арьергарда; оказание помощи отставшим с вьючными животными и непременная доставка их вьюка на бивак, даже в случае падежа животных.

^[73] Сохранение кофе и заваривание его лежит всегда на обязанности казначея.

^[74] Подобный способ добычи соли известен и в земле Гофа.

^[75] Великий пост продолжается не 7 недель, а 8, включая также и сырную неделю. За неделю до великого есть еще трехдневный пост – ной–нэй.

^[76] Кроме того, я не хотел также подтверждать утвердившееся среди, абиссинских солдат мнение, что у европейцев в походе все кобуры набиты всякими припасами и они не перестают есть во время всего перехода.

^[77] Делали это, впрочем, не абиссинцы, а иррегулярные солдаты раса, дикие куло.

^[80] Дональдсон Смит встречал, кажется, так же обезображенных женщин на левом берегу р. Омо.

^[81] Абиссинцы сами дошли до умения прививать оспу. Ребенку прививают человеческую оспу, вводя в разрез на коже материю от другого больного. Подвергшийся этой операции большею частью выздоравливает, и так как болезнь бывает в детстве, то следов почти не остается.

^[82] Гебета – очень распространенная игра в Абиссинии. Состоит она в том, что каждому из партнеров предоставляется ямочка, выдолбленная в доске или просто вырытая в земле. (Всех ямочек 12.) В каждую ямку кладут сначала по четыре шарика или камешка. Начинающий берет все шарики из своих ямок и раскладывает их по одному по очереди справа налево в следующие. Из той, на которую пришелся последний шарик, он вынимает все лежащие там шарики и продолжает так до тех пор, пока последний шарик придется или на пустую ямку, или на ту, где лежат три шарика. В последнем случае, то есть когда шарик прибавляется к трем уже находящимся в ямке, все четыре шарика вынимаются из игры и переходят в собственность того, кто их раскладывал. Когда все шарики разобраны, игру начинают вновь, причем каждый заполняет столько ямок, сколько у него шариков, считая по четыре шарика на ямку. Игра ведется до тех пор, пока у кого–нибудь не останется больше ни одного шарика. Меня очень удивило, что в Касси нашлась необходимая для этой игры доска.

^[83] Битва при Эмбабо в 1886 г. во время войны Менелика с негусом годжамским.

^[84] Да не отнесутся мои соотечественники скептически к этой цифре, утверждая, что и в Харьковской, Киевской и других губерниях России они легко переносили такую же жару. Если их градусник показывает в тени эту температуру, пусть они попробуют привязать его к концу веревочки и повертеть в продолжение пяти минут. Только тогда они узнают действительную температуру воздуха. На солнце мой Реомюр показывал 50°, а иногда и более. Но кроме того, по общему утверждению большинства тех, с которыми мне приходилось бывать в Африке, замечалось поразительное несоответствие между показанием градусника и ощущением жары. Не знаю, чему это приписать: близости к экватору, яркости света или свойству воздуха и почвы.

^[85] В № 195 "Русского инвалида" за 1899 г. напечатано: путешествовавшему по Абиссинии лейб–гвардии гусарского полка штабс–ротмистру Булатовичу удалось, благодаря участию его в начале 1898 г. в одной из экспедиций абиссинцев в южные области Центральной Африки, пройти через еще совершенно неизвестные европейцам страны и открыть высящийся по западному берегу р. Омо большой хребет гор, простирающийся на несколько сот верст с севера на юг. До сего времени существование этого хребта не было известно для науки. Предполагалось, что к западу от р. Омо существует горная возвышенность, но это не было еще удостоверено. Предшествовавшими исследователями (Кьярини, Чеки и монсеньер Массая) были пройдены и обследованы лишь северные отроги этого хребта. Путешественники, открывшие и исследовавшие оз. Рудольфа (граф Телеки, Хенель, Дональдсон Смит, экспедиция 1896 г. Ботего и 1897 г. Кавендиша), пролили много света на совершенно неизвестную еще для географии часть средней Африки; тем не менее значительное пространство, находящееся между 7° с. ш. и оз. Рудольфа и между реками Омо и Нилом, оставалось еще совершенно неисследованным. Первым европейцем, прошедшим через часть этих областей и открывшим здесь громадный горный хребет, оказался штабс–ротмистр Булатович. Впервые он перевалил через северные отроги хребта в ноябре 1896 г. Подробное же обследование всего хребта, на всем его протяжении, было произведено в период времени с 24 января по 23 апреля 1898 г. Во все время этого своего путешествия штабс–ротмистр Булатович пользовался всяким случаем производить точные астрономические наблюдения, а наряду с этим делал подробную маршрутную съемку. Всего вычислено астрономическое положение 13 точек и составлена подробная карта путешествия... Хребет Императора Николая II находится между 8°30' с. ш. и 36°30' в. д. и 6° с. ш. и 36°30' в. д. На севере он расходится несколькими хребтами, составляющими водораздел рек Гибье, Гибье–Энарза, Гибье–Каке, Дидессы, Добана, Габы и Баро. Главный хребет, тянувшийся вдоль р. Омо, составляет водораздел двух громадных бассейнов: Омо и оз. Рудольфа, с одной стороны, и р. Джубы и Собата, следовательно Белого Нила и Средиземного моря, – с другой. Отстоя в средней части всего на 30 – 40 верст от течения, р. Омо, он возвышается над последней на 1000 – 1500 метров, и воды его западных склонов, находясь так близко от естественного, казалось бы, бассейна, отгоняются им на десяток тысяч верст к далекому Средиземному морю. Средняя высота хребта над уровнем моря – 2000 метров. Наиболее возвышена его северная часть, где отдельные вершины – Тулу–Жирен, Джимаянгеч, Бача–аки–Кела и Гида – достигают свыше 3000 метров. Вершины Бонга–Бека, Бока, Уйта, Шаши, Сай„ Кастит, Джаша достигают высоты 2500 метров над уровнем моря. Горный хребет Императора Николая II не носит на себе следов вулканического происхождения, которому обязана большая часть гор Эфиопского нагорья. Он представляет из себя систему однообразных, ровных горбов с редкими холмообразными вершинами. Из горных пород встречаются песчаники, граниты и гнейсы. Из металлов туземцы добывают только железо и медь. Ввиду часто встречающихся жил кварца есть основание думать, что тщательное геологическое исследование открыло бы в нем и другие минералы. Воды, стекающие с этого хребта, образуют следующие реки: с восточных скатов спускаются в р. Гибье, которая зарождается в горах Гудеру, реки Гибье–Энарза и Гибье–Каке. По слиянии этих рек она называется Омо; далее к югу в нее впадают реки Годжеб и Гуми, и по слиянии с последней она называется Шорум; еще далее в нее впадает р. Кибиш, и отсюда река называется Уар. Устье этой многоименной реки при впадении ее в оз. Рудольфа называется Няням. С западных скатов хребта текут реки Баро, Мена, Бако, Килу, Себелиму, Чому к Кори, которые, соединившись, образуют Собат и впадают в Нил. Строение этого хребта различно в восточной и в западной его части. Восточные скаты очень круты и обрывисты, а речки, стекающие с них, представляют из себя большею частью быстрые горные потоки. Западные склоны пологи, понижаются очень постепенно, и реки этих склонов текут гораздо медленнее. Климатическое значение этого хребта весьма велико. Находясь вблизи от экватора и, следовательно, в области двух пассатов, значительно возвышаясь над остальной местностью, он привлекает к себе наибольшее количество дождевых облаков, при этом наибольшая часть дождей приходится на его восточные склоны. В климатическом отношении хребет разделяется на три пояса. Наиболее влажна средняя часть хребта, на которой расположена Кафа, и она в то же самое время самая возвышенная. Благодаря обилию воды и ровности температуры, почва Кафы отличается своим плодородием. Большая часть площади Кафы покрыта густыми лесами, в которых деревья достигают гигантских размеров. В большом изобилии встречается кофейное дерево, встречающееся в диком виде в этой части Абиссинии. В Кафе бывают два дождевых периода: один – в феврале – марте, другой – в июне, июле, августе. Северная часть хребта хотя тоже отличается влажным климатом, но в ней бывает только один дождевой период – в июне, июле, августе, весеннего же периода, такого, как в Кафе, тут не бывает. Южная часть хребта отличается еще более сухим климатом. Здесь выпадают дожди и во время весеннего, и во время летнего периодов, но в гораздо меньшем количестве. Климат находящегося к югу от хребта плато очень сух. Дожди выпадают тут весьма редко, и реки представляют из себя сухие каменистые русла, в которых вода держится только в редких ямах. Растительность здесь очень бедна, почва скалиста и усыпана обломками горных пород. Племена, поселенные на этом хребте, принадлежат к шести отдельным этнографическим группам и говорят различными языками. Северная оконечность населена галласами – оромо. Они разделяются на несколько самостоятельных государств: Гума, Гомо, Гера, Джима, которые в настоящее время завоеваны абиссинцами, и только последняя сохранила свою условную самостоятельность. Среднюю часть хребта занимает Кафа, населенная племенем семитического происхождения. Кафа в недалеком прошлом представляла из себя сильную, богатую и обширную южноэфиопскую империю. В 1897 году она была покорена и присоединена к Абиссинии. Восточные скаты хребта, пограничные с Кафой, населены племенами сидамо, составляющими государства Куло, Конту, которые в настоящее время покорены абиссинцами. К югу от Кафы живут племена гимиро, разделенные на маленькие, зависимые от Кафы государства: Шаро, Шево, Бенешо, Яйна, Дука и Каба. Племя это, вероятно, есть смесь сидамо и кафцев с неграми. К югу от гимиро находятся негрские племена шуро, которые, вероятно, родственны принильским шиллукам. Юго–западная оконечность хребта населена племенем, которое по типу, языку и быту совершенно отлично от негров и походит на племена сидамо. Имеются некоторые основания предположить, что эти племена представляют из себя уцелевший остаток первобытных обитателей Эфиопского нагорья, которые, смешавшись с семитами, образовали ныне обитающие в Эфиопии племена. Плато, находящееся к югу от хребта, населено номадами иденич, которые, вероятно, родственны с неграми шуро, но находятся в более диком состоянии. Племена эти находятся на самых различных степенях культуры. Наиболее развиты кафцы. Они составляют из себя отдельное государство, живут уже в продолжение целых веков политической жизнью, разделяются на сословия. Наименее развиты племена иденич, это название значит в переводе "сыны нелюдей", причем это имя дано им их же собратьями, дикарями. О различии этих этнографических групп свидетельствует разное именование, ими божества. Галласы–оромо называют бога Уак; кафцы – Иер; сидамо – Тоса; гимиро – Кий; шуро и иденич – Тума, а первобытные обитатели Эфиопского нагорья называют бога Даду. Хребет, будучи населен на всем своем протяжении разнообразными племенами, разделенными на множество маленьких самостоятельных государств, не имеет особого, принадлежащего ему названия. Каждое из этих государств носит название обитаемой ими местности, но общего названия для всего хребта не существует. Отныне таковым названием является наименование его хребтом Императора Николая II.

^[86] Широту я вычислял по наименьшему из наблюденных зенитных расстояний, исправляя его на полудиаметр солнца, взятый из эфемерид. Долгота определялась графически на пересечении широты с азимутом, взятым на одну из ранее определенных гор на севере или на северо–востоке.

^[87] Запас соли, который у меня был с собой, пропал в день перехода границы. Абиссинцы чистой соли в поход не берут, довольствуясь толченым красным перцем с небольшим лишь добавлением соли. Смесь эта называется дылых.

^[88] Впрочем, страх европейцев вполне понятен после недостойных и искаженных описаний Дональдсона Смита. Дональдсон Смит пробыл некоторое время в резиденции генерала Вальде Габриеля, ожидая там разрешения императора Менелика на путешествие через Абиссинию к оз. Уаламо, или Абаси. Менелик должен был отказать ему в этом ввиду того, что племена уаламо не были еще им покорены и сам он как раз в ато время собирался идти против них. Дональдсону Смиту был оказан со стороны абиссинского генерала самый радушный прием, ему отвели помещение в собственном доме Вальде Габриеля, который продовольствовал его и весь его караван, а на прощание подарил крайне необходимых Дональдсону Смиту нескольких отличных верблюдов и вообще держал себя с явно враждебно настроенным против абиссинской нации белым человеком как истый джентльмен, может быть даже излишне великодушно. Американец принял все подарки абиссинца, не отдал взамен ничего, а в своей книге упрекнул даже Вальде Габриеля в попрошайничестве только потому, что один из приближенных генерала сказал Д. Смиту, что его господину очень нравится его ружье. Кроме того, Д. Смит описал в смешном виде как самого генерала Вальде Габриеля, оказавшего ему столько добра, так и его семью.

^[89] Когда в тени бывает 30°R, на солнце более 60°.

^[90] Я собирал по мере возможности коллекцию камней, но, к моему глубокому огорчению, большая часть ее, и в том числе все граниты, пропала. Ее везли обыкновенно в мешочке, помещенном во вьюке; ашкер, которому была поручена коллекция, полагая, что она только отягчает и без того замученного мула, а сама по себе не имеет никакой ценности (камней, мол, можно найти везде сколько угодно), выбросил ее.

^[91] Мурле – народность, живущая на востоке Республики Судан и в Эфиопии, на ее юго–западных границах. По месту расселения различаются мурле–пибор (от р. Пибор), мурле–бума (от плато Бума). А. К. Булатович имеет в виду мурле, живущих в. низовьях р. Омо, которых значительно меньше. Язык мурле относится к группе языков Центрального и Восточного Судана.

^[92] Мурду, или мурзу, – народность, близкая мурле и живущая в низовьях р. Омо, севернее ее излучины. Язык мурду входит в группу языков Центрального и Восточного Судана.

^[93] Вот, например, один из таких диалогов: – Ет техедалех? (Куда идешь?) – Бандера текела. (Ставить флаги.) – Мин тыбелалех? (Что ешь?) – Комора. (Кислый фрукт.) – Мын тытеталех? (Что пьешь?) – Агуара. (Пыль.) – Мын тышекамалех? (Что ты понесешь?) – Фужигра. (Ружье.) – Я манны ашкер? (Чей ты слуга?) – Ерас Макара. ("Раса заботы" – прозвище раса Вальде Георгиса.) Или вот, например, другая поговорка: "Бе фрэнджо хид но ауаджю (При иностранце только один приказ – иди вперед!)" – "Бе Баю еммайммечын гуд аю [При Баю (Ато– Баю) мы видели невозможные вещи]". – "Бе Мельке етафан ба корк [При Мельке (секретарь раса) мы осквернились в пост мясом антилопы]". – "Те шиамбел гадел ишалал (Лучше пропасть, чем полковники)" и т. п., причем перечисляются самым нелестным образом большинство начальников.

^[94] См. прим. 12 к статье "Из Абиссинии через страну Каффа на озеро Рудольфа".

^[95] См. прим. 13 к статье "Из Абиссинии через страну Каффа на озеро Рудольфа".

^[96] Куло – одно из жестоких племен сидамо (см. выше). Они до того кровожадны, что не давали пощады даже захваченному скоту, и если не могли взять его с собой, то перерезали животным горло и бросали на дороге. Они не входили в состав наших регулярных войск и были при отряде на положении турецких башибузуков.

^[98] Горы Накуа отмечены на карте Дональдсона Смита приблизительно верно. Горы Мору не значились еще на картах. Западный залив оз. Рудольфа открыт Ботего в 1896 г. и удостоверен Кавендишем в 1897 году. Ни Ботего, ни Кавендиш не нашли его туземного наименования. Пленные племени муругу называли его Лабур. Так же точно назвал мне его теперь пленный тургана. Наименование это (Лабур) есть и у Кавендиша, но им называются горы, находящиеся к западу от Васькина мыса.

^[99] Река эта отмечена на карте итальянской экспедиции Ботего и названа там Морицио–Секи.

^[100] Поле, который абиссинцы одевают вокруг поясницы, представляет из себя длинную (около 14 аршин) полосу (½ аршина шириной) легкой бумажной материи (весит 1 ½ – 2 фунта). Он очень удобен в походе. Служит набрюшником, равномерно стягивает живот; в случае раны полезен как бинт. На этом поясе гораздо удобнее носить поясной патронташ.

^[101] В этой местности так много львов, что абиссинцы прозвали ее Яамбаса–Мьеда – Львиное поле. Между прочим, крепость Колу они прозвали Ядагуса–Мьеда. – Поле Дагусы (род хлеба), а устье р. Омо – Яахья–Мьеда, т. е. Ослиное поле.

^[102] Копье подымают кверху и, направив в противника, приводят его в колебание быстрым движением руки.

^[103] Все эти племена принадлежат, очевидно, к группе сури–сурма–мекан.

^[104] Слоны, как утверждают охотники, часто разрушают на том месте, где из их стада убивали кого–нибудь, все деревья. Опасность со стороны раненых слонов подтверждают все путешественники Средней Африки: князь Русполи пал жертвой раненого им слона. Граф Телеки, Кавендиш и я спаслись от них только каким–то чудом.

^[105] Я пробыл в путешествии с 9 сентября 1897 года по 19 июля 1898 года. Всего, не считая переездов по железным дорогам и на пароходах, за это время я прошел около 8 тысяч верст, на протяжении которых были только четыре продолжительные остановки: 1) с 15 октября по 16 ноября – 42 дня; 2) с 9 января по 21 января – 12 дней; 3) с 26 февраля по 4 марта – 6 дней; 4) с 5 мая по 14 мая – 9 дней. Коротких остановок было 33 дня. Дней похода – 211.